н пил официально перед обедом, и оставляла его покойно играть целое утро  с
дроздами, соловьями и канарейками, кричавшими наперерыв во все птичье горло;
он обучал  одних  органчиком,  других  собственным  свистом;  он  сам  ездил
ранехонько  в  Охотный  ряд  менять  птиц,  продавать,  прикупать;  он   был
артистически доволен, когда случалось (да и то по его мнению), что он  надул
купца... и так продолжал свою полезную жизнь до тех пор,  пока  раз  поутру,
посвиставши своим канарейкам, он упал навзничь и через два часа умер.
   Княгиня осталась одна. У нее были две дочери; она обеих  выдала  замуж,
обе вышли не по любви, а только чтоб  освободиться  от  родительского  гнета
матери. (309) Обе умерли после  первых  родов.  Княгиня  была  действительно
несчастная женщина, но несчастия скорее исказили ее  нрав,  нежели  смягчили
его. Она от ударов судьбы стала не кротче, не добрее, а жестче и угрюмее.
   Теперь у нее оставались только братья и,  главное,  княжна.  Княжна,  с
которой она почти не расставалась во всю жизнь, еще больше приблизила  ее  к
себе  после  смерти  мужа.  Она  не  распоряжалась  ничем  в  доме.  Княгиня
самодержавно управляла всем и притесняла старушку,  под  предлогом  забот  и
внимания.
   Около  "стен,  по  разным  углам  постоянно  сиживали  всякие  старухи,
приживавшие у княжны  или  временно  кочевавшие  в  ее  доме.  Полусвятые  и
полубродяги, несколько поврежденные и очень набожные, больные и  чрезвычайно
нечистые, эти старухи таскались из одного старинного дома в другой; в  одном
доме покормят, в другом подарят старую шаль, отсюда пришлют крупок и дровец,
отсюда холста и капусты, концы-то кой-как и сойдутся. Ими везде  тяготились,
везде их обходили, везде сажали на последнее  место  и  везде  принимали  от
скуки, пустоты, а пуще всего от любви к сплетням. При посторонних  печальные
фигуры эти обыкновенно молчали, с завистливой ненавистью поглядывали друг на
друга... вздыхая, качали головой, крестились и бормотали себе под  нос  счет
петель,  молитвы,  а   может,   и   брань.   Зато,   оставшись   наедине   с
благодетельницей и покровительницей,  они  вознаграждали  себя  за  молчание
самой предательской . болтовней обо всех других благодетельницах, к  которым
их пускали, где их кормили и дарили.
   Они беспрестанно просили что-нибудь у княжны и за ее подарки,  делаемые
часто тайком от  княгини,  которая  не  любила  их  баловать,  приносили  ей
окаменелые просвиры и собственного изделия шерстяные и  вязаные  ненужности,
которые княжна потом продавала в их же пользу, причем воля  покупщика  вовсе
не бралась в соображение.
   Сверх дня рождения, именин и  других  праздников,  самый  торжественный
сбор родственников и близких в доме княжны был накануне Нового года.  Княжна
в этот день поднимала Иверскую  божию  матерь.  С  пением  носили  монахи  и
священники образ по всем комнатам. Княжна первая,  крестясь,  проходила  под
него, (310) за ней все гости, слуги, служанки, старики,  дети.  После  этого
все поздравляли ее с наступающим Новым годом и дарили ей  всякие  безделицы,
как дарят детям. Она ими играла несколько дней, потом сама раздаривала.
   Отец мой  возил  меня  всякий  год  на  эту  языческую  церемонию;  все
повторялось  в  том  же  порядке,  только  иных  стариков  и  иных  старушек
недоставало, об  них  намеренно  умалчивали,  .одна  княжна  говаривала:  "А
нашего-то Ильи Васильевича и нет, дай ему бог царство небесное!.. Кого-то  в
будущий год господь еще позовет?" - И сомнительно качала головой.
   А спондей английских часов продолжал отмеривать дни, часы, минуты...  и
наконец домерил до роковой секунды; старушка раз, вставши, как-то дурно себя
чувствовала; прошлась по комнатам - все нехорошо; кровь пошла у нее носом  и
очень обильно, она была слаба,  устала,  прилегла  совсем  одетая  на  своем
диване, спокойно заснула... и не просыпалась. Ей  было  тогда  за  девяносто
лет.
   Дом и большую часть именья оставила она княгине,  но  внутренний  смысл
своей жизни не передала ей. Княгиня не умела продолжать изящную в своем роде
роль прародительницы, патриархальной связи многих нитей. С  кончиной  княжны
все приняло разом, как в гористых местах при захождении солнца, мрачный вид;
длинные черные тени легли на все. Она заперла наглухо дом тетки  и  осталась
жить во флигеле, двор порос  травой,  стены  и  рамы  все  больше  и  больше
чернели; сени, на которых вечно спали какие-то желтоватые неуклюжие  собаки,
покривились.
   Знакомые и родные редели,  дом  ее  пустел,  она  огорчалась  этим,  но
поправить не умела.
   Уцелев одна из всей семьи, она стала бояться за свою ненужную  жизнь  и
безжалостно отталкивала все - что могло физически  или  морально  расстроить
равновесие, обеспокоить, огорчить.  Боясь  прошедшего  и  воспоминаний,  она
удаляла все вещи, принадлежавшие дочерям, даже их портреты. То же было после
княжны - какаду и обезьяна были сосланы в людскую, потом  высланы  из  дома.
Обезьяна доживала свой век в кучерской у Сенатора,  задыхаясь  от  нежинских
корешков и потешая форейторов. (311)
   Эгоизм самохранения  страшно  черствит  старое  сердце.  Когда  болезнь
последней дочери ее приняла совершенно отчаянный  характер,  мать  уговорили
ехать домой, и она поехала. Дома она тотчас велела приготовить разные спирты
и капустные листы (она их привязывала к голове) для  того,  чтоб  иметь  под
рукой все, что надобно, когда придет страшная весть. Она не простилась ни  с
телом мужа, ни с телом дочери, она их не видала после смерти и  не  была  на
похоронах. Когда впоследствии умер Сенатор, ее любимый брат, она  догадалась
по нескольким словам племянника о том,  что  случилось,  и  просила  его  не
объявлять ей печальной новости, ни подробности кончины. Как  же  не  жить  с
этими мерами против собственного сердца - и такого сговорчивого сердца -  до
восьмого, девятого десятка в полном здоровье и с несокрушимым пищеварением.
   Впрочем, напомним в защиту княгини, что это уродливое  отдаление  всего
печального было гораздо больше в ходу у аристократических баловней  прошлого
века, чем теперь. Знаменитый Кауниц строго запретил под старость,  чтоб  при
нем говорили о чьей-нибудь смерти и об оспе, которой он очень боялся.  Когда
умер Иосиф II, секретарь, не зная, как доложить  Кауницу,  решился  сказать:
"Ныне царствующий император Леопольд". Кауниц понял и, бледный, опустился на
кресла,  не  спросив  ничего.  Садовник  его  в  разговорах  миновал   слово
"прививка", чтоб не напомнить оспы. Наконец о смерти  собственного  сына  он
узнал случайно от испанского посланника. А  над  страусами,  которые  прячут
голову под крыло от опасности, люди смеются!
   Для хранения полного покоя своего княгиня  учредила  особую  полицию  и
начальство над нею вверила искусным рукам.
   Сверх  кочующих  старух,  унаследованных  от  княжны,  у  княгини  жила
постоянная  "компаньонка".  Эту  почетную   должность   занимала   здоровая,
краснощекая  вдова  какого-то  звенигородского  чиновника,  надменная  своим
"благородством" и  асессорским  чином  покойника,  сварливая  и  неугомонная
женщина, которая никогда не могла простить Наполеону преждевременную  смерть
ее звенигородской коровы, погибшей в Отечественную войну 1812 года. Я помню,
как она серьезно заботилась после (312) смерти Александра I, - какой  ширины
плерезы ей следует носить по рангу.
   Женщина эта играла очень неважную роль, пока княжна была жива, но потом
так  ловко  умела  приладиться  к  капризам  княгини  и  к   ее   тревожному
беспокойству о себе, что вскоре заняла при ней точно то место, которое  сама
княгиня имела при тетке.
   Обшитая своими чиновными плерезами, Марья Степановна каталась, как шар,
по дому с утра до ночи, кричала, шумела, не давала покоя  людям,  жаловалась
на них, делала  следствия  над  горничными,  давала  тузы  и  драла  за  уши
мальчишек, сводила счеты, бегала на кухню,  бегала  на  конюшню,  обмахивала
мух, терла ноги, заставляла принимать лекарство. Домашние  не  имели  больше
доступу к барыне - это был Аракчеев, Бирон, словом первый министр. Княгиня -
чопорная и хотя  по-старинному,  но  все  же  воспитанная,  часто,  особенно
сначала,  тяготилась  звенигородской  вдовой,  ее  крикливым   голосом,   ее
рыночными манерами, но вверялась ей больше и больше и с восхищением  видела,
что Марья Степановна значительно  уменьшила  и  без  того  не  очень  важные
расходы по дому. Кому княгиня берегла деньги - трудно сказать, у нее не было
никого близкого, кроме братьев, которые были вдвое богаче ее.
   Со всем тем княгиня, в сущности, после смерти мужа и дочерей скучала  и
бывала рада, когда старая француженка, бывшая гувернантой  при  ее  дочерях,
приезжала к ней погостить недели на две или когда ее племянница  из  Корчевы
навещала ее. Но все это было мимоходом, изредка, а скучное с глазу на глаз с
компаньонкой не наполняло промежутков.
   Занятие, игрушка и рассеяние нашлись очень естественно незадолго  перед
смертью княжны.

ГЛАВА XX
   Сирота.

   В половине 1825 года "Химик", принявший дела отца в большом беспорядке,
отправил из Петербурга в Шацкое именье своих братьев и сестер; он  давал  им
господский дом и содержание, предоставляя  впоследствии  (313)  заняться  их
воспитанием и устроить их судьбу. Княгиня поехала на них взглянуть.  Ребенок
восьми лет поразил ее своим грустно-задумчивым видом; княгиня посадила его в
карету, привезла домой и оставила у себя.
   Мать была рада и отправилась с другими детьми в Тамбов.
   Химик согласился - ему было все равно.
   - Помни всю жизнь, - говорила маленькой  девочке,  когда  они  приехали
домой, компаньонка, - помни, что княгиня - твоя благодетельница, и молись  о
продолжении ее дней. Что была бы ты без нее?
   И  вот  в  этом  отжившем  доме,  над  которым  угрюмо   тяготели   две
.неугомонные  старухи:  одна,  полная  причуд  и  капризов,  другая   -   ее
беспокойная  лазутчица,  лишенная  всякой  деликатности,  всякого  такта,  -
явилось дитя, оторванное от всего близкого ему, чужое  всему  окружающему  и
взятое от скуки, как берут собачонок или как князь  Федор  Сергеевич  держал
канареек.
   В длинном траурном шерстяном  платье,  бледная  до  синеватого  отлива,
девочка сидела у окна, когда меня привез через несколько  дней  отец  мой  к
княгине. Она сидела молча, удивленная, испуганная, и глядела в  окно,  боясь
смотреть на что-нибудь другое.
   Княгиня подозвала ее  и  представила  моему  отцу.  Всегда  холодный  и
неприветливый, он равнодушно потрепал ее по  плечу,  заметил,  что  покойный
брат сам не знал, что делал, побранил Химика и стал говорить о другом.
   У девочки были слезы на глазах; она опять села к  окну  и  опять  стала
смотреть в него.
   Тяжелая жизнь начиналась для нее. Ни одного теплого  слова,  ни  одного
нежного взгляда, ни  одной  ласки;  возле,  около  -  посторонние,  морщины,
пожелтелые щеки, существа потухающие, хилые. Княгиня была постоянно  строга,
взыскательна, нетерпелива и держала себя слишком далеко от сироты, чтоб ей в
голову пришло приютиться к ней, отогреться,  утешиться  в  ее  близости  или
поплакать. Гости не обращали на нее никакого внимания.  Компаньонка  сносила
ее как каприз княгини, как вещь лишнюю, но которая ей вредить не может; она,
особенно при посторонних, даже показывала, что покровительствует  ребенку  и
ходатайствует перед княгиней о ней. (314)
   Ребенок не привыкал и через год был столько же чужд, как в первый день,
и еще. печальнее. Сама княгиня удивлялась  его  "сериозности"  и  иной  раз,
видя, как она часы целые уныло сидит за маленькими  пяльцами,  говорила  ей:
"Что  ты  не  порезвишься,  не  пробежишь",  девочка  улыбалась,   краснела,
благодарила, но оставалась на своем месте.
   И княгиня оставляла ее в покое, нисколько не заботясь,  в  сущности,  о
грусти ребенка и не делая ничего для его развлечения.  Приходили  праздники,
другим детям  дарили  игрушки,  другие  дети  рассказывали  о  гуляньях,  об
обновах. Сироте ничего не дарили. Княгиня думала, что  довольно  делает  для
нее, давая ей "ров; благо есть башмаки, на что еще куклы! Их  в  самом  деле
было не нужно - она не умела играть, да и не с кем было.
   Одно существо поняло положение сироты; за ней была приставлена старушка
няня, она одна просто и наивно любила ребенка. Часто вечером,  раздевая  ее,
она спрашивала: "Да что же это вы, моя барышня,  такие  печальные?"  Девочка
бросалась к ней на шею и горько плакала, и  старушка,  заливаясь  слезами  и
качая головой, уходила с подсвечником в руке.
   Так шли годы. Она  не  жаловалась,  она  не  роптала,  она  только  лет
двенадцати хотела умереть. "Мне все казалось, - писала она, - что  я  попала
ошибкой в эту жизнь и что скоро ворочусь домой - но где же  был  мой  дом?..
уезжая из Петербурга, я видела большой сугроб снега на  могиле  моего  отца;
моя мать, оставляя меня в Москве, скрылась на широкой, бесконечной дороге...
я горячо плакала и молила бога взять меня скорей до-
   "...Мое ребячество было самое печальное, горькое, сколько слез пролито,
не видимых никем, сколько раз, бывало, ночью,  не  понимая  еще,  что  такое
молитва, я вставала украдкой (не смея и молиться не в назначенное  время)  и
просила бога, чтоб меня кто-нибудь любил, ласкал. У меня не было той  забавы
или игрушки, которая бы заняла меня и утешила, потому  что  ежели  и  давали
что-нибудь, то с упреком и с непременным прибавлением: "Ты этого не стоишь".
Каждый лоскут, получаемый от них, был мною оплакан; потом я становилась выше
этого, стремленье к науке душило меня,  и  ничему  больше  не  завидовала  в
других  детях,  как  ученью.  Мно(315)гие  меня  хвалили,  находили  во  мне
способности и с состраданием  говорили:  "Если  б  приложить  руки  к  этому
ребенку!" - "Он дивил бы свет",  -  договаривала  я  мысленно,  и  щеки  мои
горели, я спешила идти куда-то, мне виднелись мои картины, мои ученики  -  а
мне не давали клочка бумаги, карандаша...  Стремленье  выйти  в  другой  мир
становилось -все сильнее и сильнее, и с тем вместе росло  презрение  к  моей
темнице и к ее жестоким часовым, я повторяла беспрерывно стихи Чернеца:

   Вот тайна: дней моих весною
   Уж я все горе жизни знал.

   Помнишь ли ты, мы как-то были у вас, давно, еще в  том  доме,  ты  меня
опросил, читала ли я Козлова, и сказал из него именно  то  же  самое  место.
Трепет пробежал по мне, я улыбнулась, насилу удерживая слезы".
   Глубоко грустная нота постоянно звучала в ее груди; вполне она  никогда
не исключалась, а только иногда умолкала, поглощенная светлой минутой жизни.
   Месяца за два до своей кончины, возвращаясь еще раз к  своему  детству,
она писала:
   "Кругом было старое, дурное, холодное, мертвое, ложное, мое  воспитание
началось с упреков и оскорблений, вследствие  этого  -  отчуждение  от  всех
людей, недоверчивость к их ласкам, отвращение от их  участия,  углубление  в
самое себя..."
   Но для такого углубления в самого себя надобно  было  иметь  не  только
страшную  глубь  души,  в  которой  привольно  нырять,  но   страшную   силу
независимости и самобытности. Жить своею  жизнию  в  среде  неприязненной  и
пошлой, гнетущей и  безвыходной  могут  очень  немногие.  Иной  раз  дух  не
вынесет, иной раз тело сломится.
   Сиротство и грубые прикосновения в самый нежный возраст оставили черную
полосу на душе, рану, которая никогда не срасталась вполне.
   "Я не помню, - пишет она в 1837, -  когда  бы  я  свободно  и  от  души
произнесла слово "маменька", к кому бы, беспечно забывая все, склонилась  на
грудь. С восьми лет чужая всем, я люблю мою мать...  но  мы  не  знаем  друг
друга".
   Глядя на бледный  цвет  лица,  на  большие  глаза,  окаймленные  темной
полоской, двенадцатилетней девочки, на ее томную  усталь  и  вечную  грусть,
многим каза(316)лось, что это одна из предназначенных, ранних жертв чахотки,
жертв, с детства отмеченных  перстом  смерти,  особым  знамением  красоты  и
преждевременной думы. "Может, - говорит она,  -  я  и  не  вынесла  бы  этой
борьбы, если б я не была спасена нашей встречей".
   И я так поздно ее понял и разгадал!
   До  1834  я  все  еще  не  умел  оценить  это  богатое   существование,
развертывавшееся возле меня, несмотря на то что девять лет прошло с тех пор,
как княгиня представляла ее моему отцу в длинном шерстяном платье. Объяснить
это нетрудно. Она была дика - я рассеян; мне было жаль дитя, которое все так
печально и одиноко сидело у окна, но мы видались очень не  часто.  Редко,  и
всякий раз поневоле, ездил я к княгине; еще реже привозила ее княгиня к нам.
Визиты княгини производили к тому же почти  всегда  неприятные  впечатления,
она обыкновенно ссорилась из-за пустяков  с  моим  отцом,  и,  не  видавшись
месяца  два,  они  говорили  друг  другу  колкости,  прикрывая  их   нежными
оборотами, в том роде, как леденцом покрывают противные лекарства. "Голубчик
мой", - говорила княгиня, - "Голубушка моя", - отвечал мой отец, и ссора шла
своим порядком. Мы всегда радовались, когда княгиня уезжала. Сверх того,  не
надобно забывать, что я тогда был совершенно увлечен политическими  мечтами,
науками, жил университетом и товариществом.
   Но чем жила она, сверх своей грусти, в продолжение этих темных, длинных
девяти  годов,  окруженная  глупыми  ханжами,   надменными   родственниками,
скучными иеромонахами,  толстыми  попадьями,  лицемерно  покровительствуемая
компаньонкой и не выпускаемая из  дома  далее  печального  двора,  поросшего
травою, и маленького палисадника за домом?
   Из приведенных строк уже видно, что княгиня не особенно  изубытчивалась
на воспитание ребенка, взятого ею. Нравственностью занималась она сама;  это
преподавание состояло из наружной  выправки  и  из  привития  целой  системы
лицемерия. Ребенок должен был быть с утра зашнурован,  причесан,  навытяжке;
это можно бы было допустить в ту меру, в которую оно не вредно здоровью;  но
княгиня шнуровала вместе с  талией  и  душу,  подавляя  всякое  откровенное,
чистосердечное чувство, она требовала улыбку и веселый  вид,  когда  ребенку
было (317) грустно, ласковое слово, когда ему хотелось плакать, вид  участия
к предметам безразличным, словом - постоянной лжи.
   Сначала бедную девочку ничему не учили под предлогом, что раннее учение
бесполезно; потом, то есть года через три или четыре,  наскучив  замечаниями
Сенатора и даже посторонних, княгиня решилась устроить учение, имея  в  виду
наименьшую трату денег.
   Для этого она воспользовалась  старушкой-гувернантой,  которая  считала
себя обязанной княгине и иногда нуждалась в ней; таким  образом  французский
язык доведен был до последней дешевизны  -  зато  и  преподавался  a  batons
rompus 3.
   Но и русский язык был доведен до того же; для него и для всего  прочего
был приглашен сын какой-то вдовы-попадьи,  облагодетельствованной  княгиней,
разумеется, без особых трат: через ее ходатайство у митрополита двое сыновей
попадьи были сделаны соборными священниками. Учитель был их  старший.  брат,
диакон бедного прихода, обремененный большой семьей; он  гибнул  от  нищеты,
был доволен всякой платой  и  не  смел  делать  условий  с  благодетельницей
братьев.
   Что может быть жальче, недостаточнее такого воспитания, а между тем все
пошло на дело, все принесло удивительные плоды: так мало нужно для развития,
если только есть чему развиться.
   Бедный, худой, высокий и плешивый диакон был один из  тех  восторженных
мечтателей, которых не лечат ни лета, ни  бедствия,  напротив,  бедствия  их
поддерживают в мистическом созерцании. Его вера,  доходившая  до  фанатизма,
была искренна и не лишена поэтического оттенка. Между им  -  отцом  голодной
семьи -и  сиротой,  кормимой  чужим  хлебом,  тотчас  образовалось  взаимное
пониманье.
   В  доме  княгини  диакона  принимали   так,   как   следует   принимать
беззащитного и к тому же кроткого бедняка, - едва кивая  ему  головой,  едва
удостоивая его словом. Даже к