ама, что дети, чрезвычайно неприятно..."
   Жандармы - цвет учтивости, если б не  священная  обязанность,  не  долг
службы, они бы никогда не только не делали доносов, но и  не  дрались  бы  с
форейторами и кучерами при разъездах. Я это знаю с Крутицких ка(48)зарм, где
офицер desole 29 был  так  глубоко  огорчен  необходимостью  шарить  в  моих
карманах.
   Поль-Луи Курье уже  заметил  в  свое  время,  что  палачи  и  прокуроры
становятся самыми вежливыми людьми. "Любезнейший палач, - пишет прокурор,  -
вы меня дружески одолжите, приняв на себя труд, если вас это не  обеспокоит,
отрубить завтра утром голову такому-то". И палач торопится отвечать, что "он
считает себя счастливым, что такой  безделицей  может  сделать  приятное  г.
прокурору, и остается всегда готовый к его услугам- палач". А тот -  третий,
остается преданным без головы.
   - Вас просит к себе генерал Дубельт.
   - Когда?
   - Помилуйте, теперь, сейчас, сию минуту.
   - Матвей, дай шинель.
   Я пожал руку жене - на лице у нее были пятны, рука горела. Что за спех,
в десять часов вечера, заговор  открыт,  побег,  драгоценная  жизнь  Николая
Павловича в опасности? "Действительно,  -  подумал  я,  -  я  виноват  перед
будочником, чему было дивиться, что при этом правительстве  какой-нибудь  из
его агентов прирезал двух-трех прохожих; будочники второй и третьей  степени
разве лучше своего товарища "а Синем мосту? А сам-то будочник будочников?"
   Дубельт прислал за мной, чтоб мне сказать, что граф Бенкендорф  требует
меня завтра в восемь часов утра к себе для объявления мне высочайшей воли!
   Дубельт - лицо оригинальное, он, наверно, умнее всего третьего  и  всех
трех  отделений  собственной  канцелярии.  Исхудалое  лицо  его,  оттененное
длинными светлыми усами, усталый взгляд, особенно рытвины на щеках и на  лбу
- ясно свидетельствовали, что много страстей боролось в этой  груди,  прежде
чем голубой мундир победил, или лучше, накрыл все, что там было.  Черты  его
имели что-то волчье и даже  лисье,  то  есть  выражали  тонкую  смышленность
хищных зверей, вместе уклончивость и заносчивость. Он был всегда учтив.
   Когда я взошел в его кабинет, он сидел в мундирном сертуке  без  эполет
и, куря трубку, писал. Он в ту же (49) минуту  встал  и,  прося  меня  сесть
против него, начал следующей удивительной фразой:
   - Граф Александр Христофорович  доставил  мне  случай  познакомиться  с
вами. Вы, кажется, видели Сахтынского сегодня утром?
   - Видел.
   - Мне очень жаль, что повод, который заставил меня вас просить ко  мне,
не совсем приятный для вас. Неосторожность  ваша  навлекла  снова  гнев  его
величества на вас.
   - Я вам, генерал, скажу то, что сказал графу  Сахтынскому,  я  не  могу
себе представить, чтобы меня выслали только за то, что  я  повторил  уличный
слух, который, конечно, вы слышали  прежде  меня,  а  может,  точно  так  же
рассказывали, как я.
   - Да, я слышал и говорил об этом, и тут мы равны; но вот где начинается
разница - я, повторяя эту нелепость, клялся, что этого никогда не было, а вы
из этого слуха сделали повод обвинения  всей  полиции.  Это  все  несчастная
страсть de denigrer le gouvernement 30 - страсть, развитая в  вас  во  всех,
господа, пагубным примером  Запада.  У  нас  не  то,  что  во  Франции,  где
правительство на ножах с партиями, где его таскают в грязи; у нас управление
отеческое, все делается как можно келейнее... Мы выбиваемся из сил, чтоб все
шло как можно тише и глаже, а тут люди,  остающиеся  в  какой-то  бесплодной
оппозиции, несмотря на  тяжелые  испытания,  стращают  общественное  мнение,
рассказывая и сообщая письменно, что  полицейские  солдаты  режут  людей  на
улицах. Не правда ли? ведь вы писали об этом?
   - Я так  мало  придаю  важности  делу,  что  совсем  не  считаю  нужным
скрывать, что я писал об этом, и прибавлю к кому - к моему отцу.
   - Разумеется, дело неважное; но вот оно до чего  вас  довело.  Государь
тотчас вспомнил вашу фамилию и что вы были в Вятке  и  велел  вас  отправить
назад. А потому граф и поручил мне уведомить вас, чтоб вы  завтра  в  восемь
часов утра приехали к нему, он вам объявит высочайшую волю. (50)
   - Итак, на том и останется, что я  должен  ехать  в  Вятку,  с  больной
женой, с больным ребенком, по делу,  о  котором  вы  говорите,  что  оно  не
важно?..
   - Да вы служите? -  спросил  меня  Дубельт,  пристально  вглядываясь  в
пуговицы моего вицмундирного фрака.
   - В канцелярии министра внутренних дел.
   - Давно ли?
   - Месяцев шесть.
   - И все время в Петербурге?
   - Все время.
   - Я понятия не имел.
   - Видите, - сказал я, улыбаясь, - как я себя скромно вел.
   Сахтынский не знал, что я женат, Дубельт не знал, что я  на  службе,  а
оба знали, что я говорил в своей комнате, как думал и что писал отцу... Дело
было в том, что  я  тогда  только  что  начал  сближаться  с  петербургскими
литераторами, печатать статьи, а главное, я был  переведен  из  Владимира  в
Петербург графом Строгоновым без всякого участия тайной полиции и, приехавши
в Петербург, не пошел являться ни к Дубельту, ни в. III  отделение,  на  что
мне намекали добрые люди.
   - Помилуйте, - перебил меня Дубельт, - все сведения, собранные об  вас,
совершенно в вашу пользу, я еще вчера говорил с Жуковским, - дай  бог,  чтоб
об моих сыновьях так отзывались, как он отозвался.
   - А все-таки в Вятку...
   - Вот видите, ваше несчастье, что докладная записка была подана  и  что
многих обстоятельств не было на виду. Ехать  вам  надобно,  этого  поправить
нельзя, но я полагаю, что Вятку можно заменить другим городам. Я  переговорю
с графом, он еще сегодня едет во  дворец.  Все,  что  возможно  сделать  для
облегчения, мы постараемся сделать; граф - человек ангельской доброты.
   Я встал. Дубельт проводил меня до дверей кабинета. Тут я не вытерпел и,
приостановившись, сказал ему:
   - Я имею к вам, генерал, небольшую просьбу. Если  вам  меня  нужно,  не
.посылайте, пожалуйста, ни квартальных, ни  жандармов,  они  пугают,  шумят,
особенно вечером. За что же больная жена моя будет больше  всех  наказана  в
деле будочника? (51)
   - Ах, боже мой, как это неприятно, - возразил Дубельт. - Какие они  все
неловкие. Будьте уверены, что я  не  пошлю  больше  полицейского.  Итак,  до
завтра; не забудьте: в восемь часов у графа; мы там увидимся.
   Точно будто мы сговаривались вместе ехать к Смурову есть устрицы.
   На другой день в восемь часов я  был  в  приемной-зале  Бенкендорфа.  Я
застал там человек пять-шесть просителей; мрачно и озабоченно стояли  они  у
стены, вздрагивали при каждом шуме,  жались  еще  больше  и  кланялись  всем
проходящим адъютантам. В числе их была женщина, вся в трауре, с заплаканными
глазами, она сидела  с  бумагой,  свернутой  в  трубочку,  в  руках;  бумага
дрожала, как осиновый  лист.  Шага  три  от  нее  стоял  высокий,  несколько
согнувшийся старик, лет семидесяти, плешивый и пожелтевший,  в  темнозеленой
военной шинели, с рядом медалей и крестов на  груди.  Он  время  от  времени
вздыхал, качал головой и шептал что-то себе под нос.
   У окна сидел, развалясь,  какой-то  "друг  дома",  лакей  или  дежурный
чиновник. Он встал, когда я взошел, вглядываясь в его лицо, я узнал его, мне
эту противную фигуру показывали в театре, это был один  из  главных  уличных
шпионов, помнится, по фамилии Фабр. Он спросил меня:
   -- Вы с просьбой к графу?
   - По его требованию.
   - Ваша фамилия? Я назвал себя.
   - Ах, - сказал он, меняя тон, как будто встретил старого  знакомого,  -
сделайте одолжение, не угодно ли сесть? Граф через четверть часа выйдет.
   Как-то было страшно тихо и unheimlich 31 в зале, день плохо  пробивался
сквозь туман и замерзнувшие  стекла;  никто  ничего  не  говорил.  Адъютанты
быстро пробегали взад и вперед, да  жандарм,  стоявший  за  дверями,  гремел
иногда своей сбруей, переступая с ноги на ногу.  Подошло  еще  человека  два
просителей. Чиновник бегал каждого  спрашивать  зачем.  Один  из  адъютантов
подошел к нему и начал что-то рассказывать полушепотом, причем  он  придавал
себе  вид  отчаянного  повесы;  веро(52)ятно,  он  рассказывал  какие-нибудь
мерзости, потому что они часто  перерывали  разговор  лакейским  смехом  без
звука, причем почтенный чиновник, показывая вид, что ему мочи  нет,  что  он
готов надорваться, повторял: "Перестаньте, ради бога, перестаньте,  не  могу
больше".
   Минут через пять  явился  Дубельт,  расстегнутый  по-домашнему-  бросил
взгляд на просителей, причем они "поклонились, и, издали увидя меня, сказал:
   - Bonjour, m. H., votre affaire va parfaitement  bien  32,  на  хорошей
дороге...
   "Оставляют меня, что ли?" Я хотел было спросить, но, прежде  чем  успел
вымолвить слово, Дубельт уже скрылся. Вслед за ним взошел какой-то  генерал,
вычищенный, убранный, затянутый, вытянутый, в белых штанах, в шарфе, - я  не
видывал  лучшего  генерала.  Если  когда-нибудь  в  Лондоне  будет  выставка
генералов, так, как в Цинциннати теперь Baby-Exhibition  33,  то  я  советую
послать именно его из Петербурга. Генерал подошел к той  двери,  из  которой
должен был выйти Бенкендорф, и замер в  неподвижной  вытяжке;  я  с  большим
любопытством рассматривал  этот  идеал  унтер-офицера...  ну,  должно  быть,
солдат посек он на своем веку за шагистику;  откуда  берутся  эти  люди?  Он
родился для выкидывания артикула и для строя! С ним  пришел,  вероятно,  его
адъютант, тончайший корнет в мире, с неслыханно длинными ногами,  белокурый,
с крошечным беличьим лицом и с тем  добродушным  выражением,  которое  часто
остается у матушкиных сынков, никогда ничему не  учившихся  или  по  крайней
мере не выучившихся. Эта жимолость в мундире стояла в почтительном отдалении
от образцового генерала.
   Снова влетел Дубельт, этот раз приосанившись и застегнувшись. Он тотчас
обратился к генералу и  спросил,  что  ему  нужно?  Генерал  правильно,  как
ординарцы говорят, когда являются к начальникам, отрапортовал:
   - Вчерашний день  от  князь  Александра  Ивановича  получил  высочайшее
повеление отправиться в  действующую  армию  на  Кавказ,  счел  обязанностью
явиться перед отбытием к его сиятельству. (53)
   Дубельт  выслушал  с  религиозным  вниманием  эту  речь  и,  наклоняясь
несколько в знак уважения, вышел и через минуту возвратился.
   - Граф, - сказал он генералу, - искренно жалеет, что не  имеет  времени
принять ваше превосходительство. Он вас благодарит и  поручил  мне  пожелать
вам счастливого пути. - При этом Дубельт распростер руки, обнял и  два  раза
коснулся щеки генерала своими усами.
   Генерал отступил торжественным маршем,  юноша  с  беличьим  лицом  и  с
ногами журавля отправился за ним. Сцена эта искупила мне много  горечи  того
дня. Генеральский фрунт, прощание по доверенности и, наконец, лукавая  морда
Рейнеке-Фукса, целующего безмозглую голову его  превосходительства,-все  это
было до того смешно, что я чуть-чуть удержался.  Мне  кажется,  что  Дубельт
заметил это и с тех пор начал уважать меня.
   Наконец двери отворились a  deux  battants  34,  и  взошел  Бенкендорф.
Наружность шефа жандармов не имела  в  себе  ничего  дурного;  вид  его  был
довольно общий остзейским дворянам и вообще немецкой аристократии. Лицо  его
было  измято,  устало,  он  имел  обманчиво  добрый  взгляд,  который  часто
принадлежит людям уклончивым и апатическим.
   Может, Бенкендорф и не сделал всего зла, которое  мог  сделать,  будучи
начальником этой страшной полиции, стоящей вне закона и над законом, имевшей
право мешаться во все, - я готов этому верить,  особенно  вспоминая  пресное
выражение его лица, - но и добра он не сделал, на  это  у  него  недоставало
энергии, воли, сердца. Робость сказать слово в защиту гонимых стоит  всякого
преступления на службе такому холодному, беспощадному человеку, как Николай.
   Сколько  невинных  жертв  прошли  его  руками,   сколько   погибли   от
невнимания, от рассеяния, оттого, что он занят был волокитством - и сколько,
может, мрачных образов и тяжелых воспоминаний бродили в его голове и  мучили
его на том пароходе, где,  преждевременно  опустившийся  и  одряхлевший,  он
искал в  измене  своей  религии  заступничества  католической  церкви  с  ее
всепрощающими индульгенциями..,
   54
   - До сведения государя императора, - сказал он мне,  -  дошло,  что  вы
участвуете  в  распространении  вредных  слухов   для   правительства.   Его
величество, видя, как вы мало исправились, изволил (приказать вас  отправить
обратно в Вятку; но  я,  по  просьбе  генерала  Дубельта  и  основываясь  на
сведениях, собранных об вас,  докладывал  его  величеству  о  болезни  вашей
супруги, и государю  угодно  было  изменить  свое  решение.  Его  величество
вослрещает вам въезд в столицы, вы снова отправитесь под надзор полиции,  но
место вашего жительства предоставлено назначить министру внутренних дел.
   - Позвольте мне откровенно сказать, что даже в сию  минуту  я  не  могу
верить, чтоб не было другой причины моей ссылки. В тысяча восемьсот тридцать
пятом году я был сослан по делу праздника, на котором вовсе не был; теперь я
наказываюсь за слух, о котором говорил весь город. Странная судьба!
   Бенкендорф поднял плечи и, разводя руками, как человек, исчерпавший все
свои доводы, перебил мою речь:
   - Я вам объявляю монаршую волк>4 а вы мне отвечаете рассуждениями.  Что
за польза будет из всего, что вы мне  скажете  и  что  я  вам  скажу  -  это
потерянные слова. Переменить теперь ничего нельзя, что  будет  потом,  долею
зависит от вас. А так как  вы  напомнили  об  вашей  первой  истории,  то  я
особенно рекомендую вам, чтоб не было третьей, так легко в  третий  раз  вы,
наверно, не отделаетесь.
   Бенкендорф благосклонно улыбнулся и отправился к просителям.  Он  очень
мало говорил с ними, брал  просьбу,  бросал  в  нее  взгляд,  потом  отдавал
Дубельту, перерывая замечания просителей  той  же  грациозно-снисходительной
улыбкой. Месяцы целые эти люди обдумывали и приготовлялись к этому свиданию,
от которого зависит честь, состояние,  семья;  сколько  труда,  усилий  было
употреблено ими прежде, чем их приняли, сколько раз стучались они в запертую
дверь, отгоняемые жандармом или  швейцаром.  И  как,  должно  быть,  щемящи,
велики нужды, которые привели их  к  начальнику  тайной  полиции;  вероятно,
предварительно  были  исчерпаны  все  законные  пути,  -  а   человек   этот
отделывается  общими  местами,  и,   по   всей   вероятности,   какой-нибудь
столоначальник  положит  какое-нибудь  решение,  чтоб  сдать  дело  (55)   в
какую-нибудь другую канцелярию. И чем он так озабочен, куда торопится?
   Когда Бенкендорф подошел к старику с медалями, тот  стал  на  колени  и
вымолвил:
   - Ваше сиятельство, взойдите в мое положение.
   - Что за мерзость, - закричал граф, - вы  позорите  ваши  медали!  -  И
полный благородного негодования, он прошел мимо, не взяв его просьбы. Старик
тихо поднялся, его стеклянный взгляд выражал ужас и  помешательство,  нижняя
губа дрожала, он что-то лепетал.
   Как  эти  люди  бесчеловечны,  когда  на  них  приходит   каприз   быть
человечными!
   Дубельт подошел к старику, взял просьбу и сказал:
   - Зачем это вы, в самом деле? - ну, давайте вашу просьбу, я пересмотрю.
   Бенкендорф уехал к государю.
   - Что же мне делать? - спросил я Дубельта.
   - Выберите себе какой хотите  город  с  министром  внутренних  дел,  мы
мешать не будем. Мы завтра все дело перешлем туда; я поздравляю вас, что так
уладилось.
   - Покорнейшие вас благодарю!
   От Бенкендорфа я поехал в министерство. Директор  наш,  как  я  сказал,
принадлежал к тому типу немцев, которые имеют  в  себе  что-то  лемуровское,
долговязое, нерасторопное, тянущееся. У  них  мозг  действует  медленно,  не
сразу схватывает и долго работает, чтоб дойти до  какого-нибудь  заключения.
Рассказ мой, по несчастью, предупредил сообщение из III отделения, он  вовсе
не ждал его и потому  совершенно  растерялся,  говорил  какие-то  бессвязные
вещи, сам заметил это и, чтоб поправиться, сказал  мне:  "Erlauben  Sie  mir
deutsch zu spre-chen" 35 Может, грамматически речь его и вышла правильнее на
немецком языке, но яснее и  определеннее  она  не  стала.  Я  заметил  очень
хорошо, что в нем боролись два чувства, он понял всю несправедливость  дела,
но считал обязанностью директора оправдать действие правительства; при  этом
он не хотел передо мной показать себя варваром,  да  и  не  забывал  вражду,
которая постоянно царствовала между министерством и тайной  полицией.  Стало
быть, задача сама по себе выразить весь (56) этот сумбур была не  легка.  Он
кончил признанием, что ничего не может сказать без министра,  к  которому  и
отправился.
   Граф Строганов позвал меня, расспросил дело, выслушал все внимательно и
сказал мне в заключение:
   - Это чисто полицейская уловка - ну, да хорошо, и я, с  своей  стороны,
им отвечу.
   Я, право, думал, что он сейчас отправится к  государю  и  объяснит  ему
дело, "о так далеко министры не ходят.
   - Я получил, - продолжал он, - высочайшее повеление об вас, вот оно, вы
видите, что мне предоставлено избрать место и употребить вас на службу. Куда
вы хотите?
   - В Тверь или в Новгород, - отвечал я.
   - Разумеется... ну, а так как место зависит от меня  и  вам,  вероятно,
все равно, в который из этих городов я вас назначу,  то  я  вам  дам  первую
ваканцию советника губернского правления, то есть высшее место,  которое  вы
по чину можете иметь. Шейте себе мундир с шитым  воротником,  -  добавил  он
шутя.
   Вот и отыгрался, только не в мою масть.
   Через неделю Строгонов представил в сенат о назначении меня  советником
в Новгород.
   А ведь пресмешно, сколько секретарей, асессоров, уездных  и  губернских
чиновников домогались, долго, страстно, упорно домогались, чтоб получить это
место; взятки были даны,  святейшие  обещания  получены,  и  вдруг  министр,
исполняя высочайшую волю и в то же  время  делая  отместку  тайной  полиции,
наказывал меня этим повышением,  бросал  человеку  под  ноги,  для  позолоты
пилюли, это  место  -  предмет  пламенных  желаний  и  самолюбивых  грез,  -
человеку,  который  его  брал  с  твердым  намерением  бросить  при   первой
возможности.
   От Строгонова я поехал к одной даме; об этом знакомстве следует сказать
(несколько слов.
   Между рекомендательными письмами, которые мне дал  мой  отец,  когда  я
ехал в Петербург, было одно, которое я десять раз брал в руки,  перевертывал
и прятал опять в стол, откладывая визит свой до другого дня Письмо это  было
к семидесятилетней знатной, богатой даме; дружба  ее  с  моим  отцом  шла  с
незапамятных времен; он  познакомился  с  ней,  когда  она  была  при  дворе
Екатерины II, потом они встретились в Париже,  вместе  (57)  ездили  туда  и
сюда, наконец оба приехали домой на отдых, лет тридцать тому назад.
   Я вообще не любил важных людей, особенно женщин,  да  еще  к  -тому  же
семидесятилетних; но отец мой  спрашивал  второй  раз,  был  ли  я  у  Ольги
Александровны Жеребцовой? И  я,  наконец,  решился  проглотить  эту  пилюлю.
Официант привел меня в довольно сумрачную гостиную, плохо  убранную,  как-то
почерневшую, полинявшую; мебель, обивка - все сдало цвет, все стояло, видно,
давно на этих местах. На меня пахнуло домом княжны  Мещерской;  старость  не
меньше юности протаптывает свои следы  на  всем  окружающем.  Самоотверженно
ждал я появления хозяйки, приготовляясь к скучным  вопросам,  к  глухоте,  к
кашлю, к обвинениям нового поколения, а может, и к моральным поучениям.
   Минут через пять взошла твердым шагом высокая старуха, с строгим лицом,
носившим следы большой красоты; в ее осанке,  поступи  и  жестах  выражались
упрямая воля, резкий характер и резкий ум. Она проницательно осмотрела  меня
с головы до ног, подошла к дивану, отодвинула одним движением  руки  стол  и
сказала мне:
   - Садитесь сюда на кресла, поближе ко мне, я ведь короткая приятельница
с вашим отц