,  все-таки
поехали: Долгорукий обещал их накормить каким-то неслыханным пирогом.
   Пирог был действительно превосходен и исчезал с невероятной  быстротой.
Когда остались одни корки,  Долгорукий  патетически  обратился  к  гостям  и
сказал:
   - Не будет же сказано, что я, расставаясь с вами, что-нибудь пожалел. Я
велел вчера убить моего Гарди для пирога. (244)
   Чиновники с ужасом взглянули друг на друга и  искали  глазами  знакомую
всем датскую собаку: ее не было. Князь  догадался  и  велел  слуге  принести
бренные остатки Гарди, его шкуру; внутренность  была  в  пермских  желудках.
Полгорода занемогло от ужаса.
   Между тем Долгорукий, довольный тем, что ловко подшутил над приятелями,
ехал торжественно в Верхотурье.  Третья  повозка  везла  целый  курятник,  -
курятник, едущий на  почтовых!  По  дороге  он  увез  с  нескольких  станций
приходные книги, перемешал их, поправил в них цифры и чуть  не  свел  с  ума
почтовое ведомство, которое и с книгами не  всегда  ловко  сводило  концы  с
концами.
   Удушливая пустота и немота русской жизни, странным образом  соединенная
с живостью и даже бурностью  характера,  особенно  развивает  в  нас  всякие
юродства.
   В петушьем крике Суворова, как в собачьем паштете князя Долгорукова,  в
диких выходках Измайлова,  в  полудобровольном  безумии  Мамонова  и  буйных
преступлениях Толстого-Американца я слышу родственную  .ноту,  знакомую  нам
всем, но которая у нас ослаблена образованием или направлена  на  что-нибудь
другое.
   Я лично знал Толстого и именно в  ту  эпоху,  когда  он  лишился  своей
дочери Сарры, необыкновенной девушки,  с  высоким  поэтическим  даром.  Один
взгляд на наружность старика, на его лоб, покрытый седыми  кудрями,  на  его
сверкающие глаза и атлетическое тело показывал, сколько энергии и силы  было
ему дано от природы. Он развил одни буйные страсти, одни дурные наклонности,
и это не удивительно: всему порочному позволяют  у  нас  развиваться  долгое
время беспрепятственно, а за страсти человеческие посылают в гарнизон или  в
Сибирь при первом шаге... Он буйствовал, обыгрывал, дрался, уродовал  людей,
разорял семейства лет двадцать сряду, пока, наконец, был  сослан  в  Сибирь,
откуда "вернулся алеутом", как говорит Грибоедов, то  есть  пробрался  через
Камчатку в Америку и  оттуда  выпросил  дозволения  возвратиться  в  Россию.
Александр его простил - и  он,  на  другой  день  после  приезда,  продолжал
прежнюю жизнь. Женатый на цыганке, известной своим голосом и  принадлежавшей
к московскому табору, он превратил свой дом в игорный, проводил все время  в
оргиях, все ночи за картами, и дикие сцены алчности и  пьянства  совершались
возле колыбели маленькой Сарры. Говорят, что он раз, в доказательство  (245)
меткости своего глаза, велел жене стать  на  стол  и  прострелил  ей  каблук
башмака.
   Последняя его проделка чуть было снова не свела его в  Сибирь.  Он  был
давно сердит на какого-то мещанина, поймал его как-то у себя в доме,  связал
по рукам и ногам и вырвал у него зуб. Вероятно ли, что этот случай  был  лет
десять или двенадцать тому назад? Мещанин  подал  просьбу.  Толстой  задарил
полицейских, задарил суд, и мещанина посадили в острог за  ложный  извет.  В
это время один известный русский литератор, Н. Ф. Павлов, служил в  тюремном
комитете. Мещанин рассказал ему дело, неопытный чиновник поднял его. Толстой
струхнул не на шутку, дело клонилось  явным  образом  к  его  осуждению,  но
русский бог велик! Граф Орлов написал князю Щербатову секретное отношение, в
котором советовал ему дело затушить, чтоб не дать такого  прямого  торжества
низшему сословию над высшим. Н. Ф. Павлова граф Орлов советовал  удалить  от
такого места... Это почти невероятнее вырванного зуба. Я был тогда в  Москве
и очень хорошо знал неосторожного чиновника. Но возвратимся в Вятку.
   Канцелярия была без всякого  сравнения  хуже  тюрьмы.  Не  матерьяльная
работа была велика, а удушающий, как в собачьем гроте, воздух  этой  затхлой
среды  и  страшная,  глупая  потеря  времени,  вот  что  делало   канцелярию
невыносимой. Аленицын меня не теснил, он был даже вежливее, чем я ожидал, он
учился в казанской гимназии  и  в  силу  этого  имел  уважение  к  кандидату
Московского университета.
   В канцелярии было человек двадцать  писцов.  Большей  частию  люди  без
малейшего образования и без всякого нравственного понятия -  дети  писцов  и
секретарей, с колыбели привыкнувшие считать службу средством приобретения, а
крестьян  -  почвой,  приносящей  доход,  они   продавали   справки,   брали
двугривенные и четвертаки, обманывали  за  стакан  вина,  унижались,  делали
всякие подлости. Мой камердинер перестал ходить в "бильярдную", говоря,  что
чиновники плутуют хуже всякого, а проучить  их  нельзя,  потому  что  они  -
офицеры.
   Вот с этими-то людьми, которых мой слуга не бил только за их  чин,  мне
приходилось сидеть ежедневно от девяти до двух утра  и  от  пяти  до  восьми
часов вечера.
   Сверх Аленицына, общего начальника канцелярии,  у  меня  был  начальник
стола, к которому меня посадили, су(246)щество тоже не  злое,  но  пьяное  и
безграмотное. За одним столом со мною сидели четыре писца.  С  ними  надобно
было говорить и быть знакомым, да и со всеми другими тоже. Не говоря  уже  о
том, что эти люди "за гордость" рано или поздно подставили бы  мне  ловушку,
просто нет возможности проводить несколько часов дня  с  одними  и  теми  же
людьми, не перезнакомившись с ними. Сверх  того,  не  должно  забывать,  как
провинциалы льнут к постороннему, особенно приехавшему из столицы, и  притом
еще с какой-то интересной историей за спиной.
   Просидевши день целый в этой  галере,  я  приходил  иной  раз  домой  в
каком-то отупении всех  способностей  и  бросался  на  диван  -  изнуренный,
униженный и не способный ни на какую работу, ни на какое занятие. Я  душевно
жалел о моей крутицкой келье с ее чадом и тараканами, с жандармом у дверей и
с замком на дверях. Там я был волен, делал, что хотел, никто мне  не  мешал;
вместо этих пошлых речей, грязных людей, низких понятий, грубых  чувств  там
были мертвая тишина и невозмущаемый досуг. И когда мне приходило  в  голову,
что после обеда опять следует идти и завтра опять,  мною  подчас  овладевало
бешенство и отчаяние, и я пил вино и водку для утешения,
   А тут еще придет "по дороге"  кто-нибудь  из  сослуживцев  посидеть  от
скуки, погуторить, пока до узаконенного часа идти на службу...
   Через  несколько  месяцев,  впрочем,  канцелярия  сделалась   несколько
полегче.
   Долгое, равномерное преследование  не  в  русском  характере,  если  не
примешивается личностей или денежных видов; и это  совсем  не  оттого,  чтоб
правительство не хотело душить и добивать,  а  от  русской  беспечности,  от
нашего laisser-aller  28.  Русские  власти  все  вообще  неотесанны,  наглы,
дерзки,  на  грубость  с  ними  накупиться  очень   легко,   но   постоянное
доколачивание людей не в их нравах, у них на это недостает  терпения,  может
оттого, что оно не приносит никакого барыша.
   Сначала, сгоряча, чтоб показать в одну  сторону  усердие,  в  другую  -
власть, делаются всякие глупости и ненужности,  потом  мало-помалу  человека
оставляют в покое.
   Так случилось и с канцелярией. Министерство внутренних дел было тогда в
припадке статистики; оно велело (247) везде  завести  комитеты  и  разослало
такие программы, которые вряд возможно ли было  бы  исполнить  где-нибудь  в
Бельгии или Швейцарии; при этом всякие вычурные таблицы с maximum и minimum,
с  средними  числами  и  разными   выводами   из   десятилетних   сложностей
(составленными по сведениям, которые за год перед  тещ  не  собирались!),  с
нравственными отметками и метеорологическими замечаниями. На  комитет  и  на
собрание сведений денег не назначалось ни копейки; все это следовало  делать
из любви к статистике, через  земскую  полицию,  и  приводить  в  порядок  в
губернаторской канцелярии. Канцелярия, заваленная делами,  земская  полиция,
ненавидящая все мирные и теоретические занятия, смотрели  на  статистический
комитет как на ненужную роскошь, как на министерскую шалость; однако  отчеты
надобно было представить с таблицами и выводами.
   Это дело казалось безмерно трудным всей  канцелярии;  оно  было  просто
невозможно; но на это никто не обратил внимания, хлопотали о  том,  чтоб  не
было выговора. Я обещал Аленицыну  приготовить  введение  и  начало,  очерки
таблиц с красноречивыми отметками, с  иностранными  словами,  с  цитатами  и
поразительными  выводами  -  если  он  разрешит  мне  этим  тяжелым   трудом
заниматься дома, а не  в  канцелярии.  Аленицын  переговорил  с  Тюфяевым  и
согласился.
   Начало отчета о занятиях комитета, в котором я  говорил  о  надеждах  и
проектах, потому что в  настоящем  ничего  не  было,  тронули  Аленицына  до
глубины душевной., Сам Тюфяев нашел,  что  оно  мастерски  написано.  Тем  и
окончились труды по части статистики, но комитет дали в мое заведование.  На
барщину  переписки  бумаг  меня  больше  не   гоняли,   и   мой   пьяненький
столоначальник сделался почти подчиненное мне лицо. Аленицын требовал только
из каких-то соображений высшего приличия, чтоб я на короткое  время  заходил
всякий день в канцелярию.
   Для того чтоб показать  всю  меру  невозможности  серьезных  таблиц,  я
упомяну сведения, присланные из заштатного города  Кая.  Там  между  разными
нелепостями было: "Утопших - 2, причины утопления неизвестны - 2", и в графе
сумм выставлено "четыре". Под рубрикой  чрезвычайных  происшествий  значился
следующий трагический анекдот: "Мещанин такой-то,  расстроив  горячительными
напитками  свой  ум,  -  повесился".  Под  рубрикой  о   нрав(248)ственности
городских жителей было написано: "Жидов в  городе  Кае  не  находилось".  На
вопрос, не было ли ассигновано сумм на постройку церкви, биржи,  богадельни,
ответы шли так: "На постройку биржи ассигновано было - не было"...
   Статистика,  спасая  меня  от  канцелярской  работы,  имела  несчастным
последствием личные сношения с Тюфяевым.
   Было время, когда я этого человека ненавидел, это время  давно  прошло,
да и человек этот прошел, он умер в своих  казанских  поместьях  около  1845
года. Теперь я вспоминаю о кем без злобы, как об особенном звере, попавшемся
в лесу, и дичи, которого надобно было изучать, но на  которого  нельзя  было
сердиться за то, что он зверь; тогда я не мог не вступить с  ним  в  борьбу:
это была необходимость для всякого порядочного человека. Случай  мне  помог,
иначе он сильно повредил бы мне; иметь зуб за зло, которое он мне не сделал,
было бы смешно и жалко.
   Тюфяев жил один. Жена его была с ним  в  разводе.  На  задней  половине
губернаторского дома, как-то намеренно  неловко,  пряталась  его  фаворитка,
жена повара, удаленного .именно за вину  своего  брака  в  деревню.  Она  не
являлась официально, но чиновники, особенно преданные губернатору,  то  есть
особенно боявшиеся следствий, составляли придворный штат супруги -повара  "в
случае". Их жены и дочери, не хвастаясь этим, потихоньку, вечером делали  ей
визиты. Госпожа эта отличалась тем тактом, который имел один из блестящих ее
предшественников - Потемкин: зная нрав старика и боясь быть  смененной,  она
сама  приискивала  ему  неопасных  соперниц.   Благодарный   старик   платил
привязанностью за такую снисходительную любовь, и они жили ладно.  К  Тюфяев
все утро работал и был в губернском правлении.  Поэзия  жизни  начиналась  с
трех часов. Обед для него была вещь не шуточная. Он любил поесть,  и  поесть
на людях. У него на кухне готовилось  всегда  на  двенадцать  человек;  если
гостей не было меньше половины, он огорчался; если не больше  двух  человек,
он был несчастен; если же никого не  было,  он  уходил  обедать,  близкий  к
отчаянию, в комнаты Дульцинеи. Достать людей для того, чтоб их накормить  до
тошноты,  -  не  трудная  задача,  но  его  официальное  положение  и  страх
чиновников перед ним не позволяли ни  им  свободно  пользоваться  его  (249)
гостеприимством, ни ему  сделать  трактир  из  своего  дома.;  Надобно  было
ограничиться советниками, председателями (но с половиной он был в ссоре,  то
есть не благоволил к ним), редкими проезжими, богатыми купцами,  откупщиками
и  странностями,  нечто  вроде  capacites  29,  которые  хотели  ввести  при
Людовике-Филиппе в выборы. Разумеется, я был странность  первой  величины  в
Вятке.
   Людей, сосланных на житье  "за  мнения"  в  дальние  города,  несколько
боятся, но никак не смешивают  с  обыкновенными  смертными.  "Опасные  люди"
имеют тот интерес для провинции, который имеют известные Ловласы для  женщин
и куртизаны для мужчин. Опасных людей гораздо больше избегают  петербургские
чиновники и московские тузы, чем провинциальные жители, особенно сибиряки.
   Сосланные по четырнадцатому декабря пользовались огромным уважением.  К
вдове Юшневского делали чиновники первый визит в Новый год. Сенатор Толстой,
ревизовавши Сибирь, руководствовался сведениями,  получаемыми  от  сосланных
декабристов - для поверки тех, которые доставляли чиновники.
   Мюних заведовал из своей башни в  Пельше  делами  Тобольской  губернии.
Губернаторы ходили к нему совещаться о важных делах.
   Простой народ еще менее враждебен к сосланным,  он  вообще  со  стороны
наказанных. Около сибирской границы слово "ссыльный" исчезает  и  заменяется
словом "несчастный". В глазах русского народа судебный приговор  не  пятнает
человека. В Пермской губернии, по дороге в  Тобольск,  крестьяне  выставляют
часто квас, молоко и хлеб в маленьком окошке на  случай,  если  "несчастный"
будет тайком пробираться из Сибири.
   Кстати, говоря о сосланных, за Нижним  начинают  встречаться  сосланные
поляки, с Казани число их быстро возрастает. В Перми было человек  сорок,  в
Вятке не меньше; сверх того, в каждом уездном городе было несколько человек.
   Они  жили  совершенно  отдельно  от  русских  и  удалялись  от  всякого
сообщения с жителями; между собою у них было большое единодушие,  и  богатые
делились братски  с  бедными.  (250)  Со  стороны  жителей  я  не  видал  ни
ненависти, ни особенного расположения к ним. Они  смотрели  на  них  как  на
посторонних - к тому же почти ни один поляк не знал по-русски.
   Один  закоснелый  сармат,  старик,  уланский  офицер  при  Понятовском,
делавший часть  наполеоновских  походов,  получил  в  1837  году  дозволение
возвратиться в свои литовские поместья. Накануне отъезда старик позвал  меня
и несколько поляков отобедать. После обеда мой кавалерист подошел ко  мне  с
бокалом, обнял меня и с военным простодушием сказал мне на ухо: "Да зачем же
вы русский?!" Я не отвечал ни слова, но замечание это сильно  запало  мне  в
грудь. Я понял что этому поколению нельзя было освободить Польшу.
   С Конарского начиная, поляки совсем иначе смотрят на русских.
   Вообще  поляков,  сосланных  на  житье,  не  теснят,  но   материальное
положение ужасно для тех, которые не  имеют  состояния.  Правительство  дает
неимущим по 15 рублей ассигнациями в месяц; из этих денег следует платить за
квартиру, одеваться, есть и отапливаться.  В  довольно  больших  городах,  в
Казани, Тобольске, можно было  что-нибудь  выработать  уроками,  концертами,
играя на балах, рисуя портреты, заводя танцклассы. В Перми и Вятке не было и
этих средств. И несмотря на то, у русских они не просили ничего.

   ...Приглашения Тюфяева на его жирные, собирские  обеды  были  для  меня
истинным наказанием. Столовая его была та же канцелярия, но в другой  форме,
менее грязной, но более пошлой, потому что она имела вид доброй воли,  а  не
насилия.
   Тюфяев знал своих гостей насквозь, презирал  их,  показывал  им  иногда
когти и вообще обращался с ними в том роде, как хозяин обращается  с  своими
собаками: то с излишней фамильярностию, то с грубостию,  выходящей  из  всех
пределов, - и все-таки он звал их на свои обеды, и они с трепетом и радостью
являлись к нему, унижаясь, сплетничая,,  подслуживаясь,  угождая,  улыбаясь,
кланяясь.,
   Я за них краснел и стыдился.
   Дружба наша недолго продолжалась. Тюфяев  скоро  догадался,  что  я  не
гожусь в "высшее" вятское общество. (251)
   Через несколько месяцев он был мною недоволен, через  несколько  других
он меня ненавидел, и я не только не ходил на его обеды, но вовсе перестал  к
нему ходить. Проезд наследника спас меня от его преследований, как мы увидим
после.
   Притом необходимо заметить, что я решительно  ничего  не  сделал,  чтоб
заслужить сначала его внимание и приглашения, потом гнев и немилость. Он  не
мог вынести во мне человека, державшего себя независимо, но вовсе не дерзко;
я был с ним всегда en regie 30, он требовал подобострастия.
   Он ревниво любил свою власть, она ему досталась трудовой копейкой, и он
искал не только  повиновения,  но  вида  беспрекословной  подчиненности.  По
несчастию, в этом он был национален.
   Помещик говорит слуге: "Молчать! Я не потерплю, чтоб ты мне отвечал!"
   Начальник  департамента   замечает,   бледнея,   чиновнику,   делающему
возражение: "Вы забываетесь, знаете ли вы, с кем вы говорите?"
   Государь "за мнения" посылает в Сибирь, за стихи морит в казематах -  и
все трое скорее готовы простить воровство и взятки, убийство и  разбой,  чем
наглость человеческого достоинства и дерзость независимой речи.
   Тюфяев был настоящий  царский  слуга,  его  оценили,  но  мало.  В  нем
византийское  рабство  необыкновенно  хорошо  соединялось   с   канцелярским
порядком. Уничтожение себя, отречение от воли  и  мысли  перед  властью  шло
неразрывно  с  суровым  гнетом  подчиненных.  Он  бы   мог   быть   статский
Клейнмихель, его "усердие" точно так же превозмогло бы все, и он  точно  так
же штукатурил бы стены  человеческими  трупами,  сушил  бы  дворец  людскими
легкими, а молодых людей инженерного корпуса сек бы еще больнее за  то,  что
они не доносчики.
   У   Тюфяева   была    живучая,    затаенная    ненависть    ко    всему
аристократическому,  ее  он  сохранил  от  горьких  испытаний.  Для  Тюфяева
каторжная канцелярия Аракчеева была первой  гаванью,  первым  освобождением.
Прежде начальники  не  предлагали  ему  стула,  употребляли  его  на  мелкие
комиссии. Когда  он  служил  по  интендантской  части,  офицеры  по-армейски
преследовали его, и (252) один полковник  вытянул  его  на  улице  в  Вильне
хлыстом... Все это взошло и назрело в душе писаря; теперь, губернатором, его
черед теснить, не давать стула, говорить ты,  поднимать  голос  больше,  чем
нужно, а иной раз .отдавать под суд столбовых дворян.
   Из  Перми  Тюфяев  был  переведен  в  Тверь.   Дворянство,   при   всей
уступчивости и при всем раболепии, не могло вынести  Тюфяева.  Они  упросили
министра Блудова удалить его. Блудов назначил его в Вятку.
   Тут он снова очутился в своей среде. Чиновники и откупщики, заводчики и
чиновники - раздолье, да и только. Все трепетало  его,  все  вставало  перед
ним, все поило его, все давало ему обеды, все глядело в глаза; на свадьбах и
именинах первый тост предлагали "за здравие его превосходительства!"

ГЛАВА XV

   Чиновники. - Сибирские генерал-губернаторы. -  Хищный  полицмейстер.  -
Ручный судья. - Жареный исправник. -  Равноапостольный  татарин.  -  Мальчик
женского пола. - Картофельный террор и проч.

   Один из  самых  печальных  результатов  петровского  переворота  -  это
развитие  чиновнического  сословия.  Класс  искусственный,   необразованный,
голодный, не умеющий ничего делать, кроме  "служения",  ничего  не  знающий,
кроме канцелярских форм, он  составляет  какое-то  гражданское  духовенство,
священнодействующее в судах и полициях и сосущее кровь народа тысячами ртов,
жадных и нечистых.
   Гоголь  приподнял  одну  сторону  занавеси  и   показал   нам   русское
чиновничество во всем безобразии его; но Гоголь невольно  примиряет  смехом,
его огромный комический талант берет верх над негодованием.  Сверх  того,