ом опять явился квартальный, частный пристав  велел  мне  сказать,
что не может выдать мне билета, а чтоб я пришел завтра в восемь часов утра к
обер-полицмейстеру.
   Что за пропасть такая и что за скука! В восемь часов я не  пошел,  а  в
продолжение утра явился в канцелярию. Частный пристав был там и сказал мне:
   - Вам нельзя ехать, есть бумага из Третьего отделения.
   - Что случилось?
   - Не знаю, генерал не велел выдавать билета.
   - Правитель дел знает? (203)
   - Как не знать, - и  он  мне  указал  полковника  в  мундире  и  сабле,
сидевшего за большим столом в другой комнате; я спросил его, в чем дело.
   - Точно-с, - сказал он, - была бумага, да вот она, - он прочитал  ее  и
подал мне. Дубельт писал, что я имел полное право  приехать  в  Петербург  и
могу остаться сколько хочу.
   - Поэтому-то вы меня не пускаете? Извините, я  не  могу  удержаться  от
смеха, вчера обер-полицмейстер гнал меня отсюда против  моей  воли,  сегодня
против моей воли оставляет, и  все  это  на  том  основании,  что  в  бумаге
сказано, что я могу оставаться сколько хочу.
   Дело было так очевидно, что сам полковник-секретарь расхохотался.
   - На  что  же  я  брошу  деньги  за  два  места  в  дилижансе?  Велите,
пожалуйста, написать билет.
   - Я не могу, а пойду доложить генералу. Кокошкин велел  написать  билет
и, проходя по канцелярии, с упреком сказал мне:
   - На что это похоже, то хотите остаться, то едете;  ведь  сказано,  что
можете остаться.
   Я ему ничего не отвечал.
   Когда вечером мы выехали из-за заставы и  я  снова  увидел  бесконечную
поляну, тянувшуюся к Четырем Рукам, я посмотрел на небо и искренно присягнул
себе не возвращаться в этот город самовластья  голубых,  зеленых  и  пестрых
полиций, канцелярского беспорядка, лакейской дерзости, жандармской поэзии, в
котором учтив один Дубельт, да и тот - начальник III отделения.
   Щербатов неохотно отвечал  Орлову.  У  него  тогда  был  секретарем  не
полковник,  а  пиетист,  ненавидевший  меня  за  мои  статьи  как  "афея   и
гегельянца". Я сам ездил толковать с ним. Схи-секретарь елейным голосом и  с
христианским помазанием говорил, что генерал-губернатору ничего не  известно
обо мне, что он в моих высоких нравственных качествах не сомневается, но что
следует забрать справки у обер-полицмейстера. Он хотел затянуть дело; к тому
же  этот  господин  не  брал  взяток.  В  русской  службе   всего   страшнее
бескорыстные люди; взяток у нас наивно не берут только немцы, а если русский
не берет деньгами, то берет чем-нибудь другим и  уж  такой  злодей,  что  не
приведи бог. По счастью, обер-полицмейстер Лужин одобрил меня. (204)
   Дней  через  десять,  возвращаясь  домой,  я  в  дверях  столкнулся   с
жандармом. Появление полицейского в России равняется  черепице,  упавшей  на
голову, и потому не без особенно неприятного чувства  ждал  я,  что  он  мне
скажет; он подал мне пакет. Граф Орлов извещал о высочайшем повелении  снять
надзор. С тем вместе я получал право на заграничный пасс.

   Ну, радуйтесь! Я отпущен!
   Я отпущен в страны чужие!
   Да это, полно ли, не сон?
   Нет! Завтра ж кони почтовые
   И я скачу von Ort zu Ort 137,
   Отдавши деньги за паспорт.

   Поеду. Что-то будет там?..
   Не знаю! верю! но темно
   Грядущее перед очами,
   Бог весть, что мне сулит оно!
   Стою со страхом пред дверями
   Европы. Сердце так полно
   Надеждой, смутными мечтами,
   Но я в сомнении, друг мой,
   Качаю грустной головой.
   ("Юмор", ч. II)

   "...Шесть-семь  троек  провожали  нас  до  Черной  Грязи...  Мы  там  в
последний раз сдвинули стаканы и, рыдая, расстались.
   Был уж вечер, возок заскрипел по снегу... Вы смотрели  печально  вслед,
но не догадывались, что это были похороны и вечная разлука. Все были налицо,
одного только недоставало - ближайшего из близких, он один был болен  и  как
будто своим отсутствием омыл руки в моем отъезде.
   Это было 21 января 1847 года..."
   Дней через десять мы были на границе.
   ...Унтер-офицер отдал мне пассы; небольшой старый  солдат  в  неуклюжем
кивере, покрытом клеенкой, и с ружьем неимоверной величины и тяжести, поднял
шлагбаум; уральский казак с узенькими глазками и широкими скулами, державший
поводья своей небольшой (205) лошаденки,  шершавой,  растрепанной  и  сплошь
украшенной ледяными сосульками, подошел ко мне "пожелать счастливого  пути";
грязный, худой и бледный жиденок-ямщик, у которого шея была  обвернута  раза
четыре какими-то тряпками, взбирался на козлы.
   - Прощайте! Прощайте! - говорил, во-первых, наш  старый  знакомец  Карл
Иванович,  проводивший  нас  до  Таурогена,  "и  кормилица  Тэты,   красивая
крестьянка, заливавшаяся слезами.
   Жиденок  тронул  коней,  возок  двинулся,  я  смотрел  назад,  шлагбаум
опустился, ветер мел снег из России на дорогу, поднимая как-то вкось хвост и
гриву казацкой лошади.
   Кормилица в сарафане и душегрейке все еще смотрела нам вслед и плакала;
Зонненберг, этот образчик родительского дома, эта забавная фигура из детских
лет, махал фуляром - кругом бесконечная степь снегу.
   - Прощай, Татьяна! Прощайте, Карл Иванович!
   Вот столб и  на  нем  обсыпанный  снегом  одноглавый  и  худой  орел  с
растопыренными крыльями.., и то хорошо =- одной головой меньше.
   Прощайте!
   И. X. КЕТЧЕР (1842-1847)
   Мне приходится  говорить  о  Кетчере  опять,  и  на  этот  раз  гораздо
подробнее.
   Возвратившись из  ссылки,  я  застал  его  по-прежнему  в  Москве.  Он,
.впрочем, до того сросся и сжился с Москвой, что я не могу себе  представить
Москву без него или его в каком-нибудь другом городе. Как-то  он  попробовал
перебраться в Петербург, но не выдержал шести месяцев,. бросил свое место  и
снова явился на берега Неглинной, в кофейной Бажанова проповедовать  вольный
образ мыслей офицерам, играющим на бильярде, поучать актеров  драматическому
искусству, переводить Шекспира и любить до притеснения прежних друзей своих.
Правда, теперь у него был и новый круг, то есть круг  Белинского,  Бакунина;
но хотя он их и поучал (206) денно и  нощно,  но  душою  и  сердцем  все  же
держался нас.
   Ему  было  тогда  лет  под  сорок,  но  он  решительно  остался  старым
студентом. Как это случилось? Это-то и надобно проследить.
   Кетчер по всему принадлежит к тем странным личностям, которые развились
на закраине петровской России, особенно после 1812 года, как ее последствие,
как ее жертвы и, косвенно, как ее выход. Люди эти сорвались с  общего  пути,
тяжелого и безобразного, и никогда не попадали на свой  собственный,  искали
его и на этом искании останавливались. В этой пожертвованной  шеренге  черты
очень розны: не все похожи на Онегина или на Печорина, не  все  -  лишние  и
праздные люди, а есть люди, трудившиеся  и  ни  в  чем  не  успевшие,-  люди
неудавшиеся. Мне тысячу раз хотелось передать ряд своеобразных фигур, резких
портретов,  снятых  с  натуры,  и  я  невольно  останавливался,  подавленный
материалом. В них ничего нет стадного рядского,  чекан  розный,  одна  общая
связь связует их или, лучше, одно общее несчастие; вглядываясь в темно-серый
фон, видны солдаты под палками, крепостные под  розгами,  подавленный  стон,
выразившийся в лицах, кибитки, несущиеся  в  Сибирь,  колодники,  плетущиеся
туда же, бритые лбы,  клейменые  лица,  каски,  эполеты,  султаны...  словом
петербургская Россия. Ею они несчастны, и  нет  сил  ни  переварить  ее,  ни
вырваться, ни помочь делу. Они хотят бежать с полотна и не могут: земли  нет
под ногами, хотят кричать - языка нет... да нет и уха, которое бы слышало.
   Дивиться нечему, что при этом потерянном равновесии больше  развивалось
оригиналов  и  чудаков,  чем  практически  полезных  людей,  чем  неутомимых
работников, что в их жизни было столько же неустроенного  и  безумного,  как
хорошего и чисто человеческого.
   Отец  Кетчера  был  инструментальный   мастер.   Он   плавился   своими
хирургическими инструментами и высокой честностью.  Он  умер  рано,  оставив
большую
   семью на руках вдовы и очень расстроенные дела. Происхождением он  был,
кажется, швед. Стало, об истинной связи с народом,  о  той  непосредственной
связи, которая всасывается с молоком, с первыми играми,  даже  в  господском
доме, - не может быть и речи.  Общество  (207)  иностранных  производителей,
индустриалов, ремесленников и их хозяев составляет замкнутый  круг,  жизнью,
привычками, интересами, всем на свете отделенный и от верхнего и от  низшего
русского  слоя.  Часто  эта  среда  внутри  своей  семейной  жизни   гораздо
нравственнее и чище, чем  дикая  тирания  и  затворнический  разврат  нашего
купечества, чем печальное и тяжелое пьянство мещан,  чем  узкая,  грязная  и
основанная на воровстве жизнь чиновников, но тем не  меньше  она  совершенно
чуждая окружающему миру, иностранная, дающая с самого начала  другой  pli  и
другие основы.
   Мать Кетчера  была  русская,  вероятно  оттого  Кетчер  и  не  сделался
иностранцем.  В  "воспитание  детей  я  не  думаю,  чтоб  она  входила,   но
чрезвычайно важно было то, что дети были крещены  в  православной  вере,  то
есть не имели никакой. Будь они лютеране или католики, они совсем бы  отошли
на немецкую сторону, они бы ходили в ту  или  другую  кирку  и  вступили  бы
незаметно  в  выделяющуюся,  обособляющуюся  Gemeinde  138  с  ее  партиями,
приходскими  интересами.  В  русскую  церковь,  конечно,  Кетчера  никто  не
посылал; сверх того, если он иногда и хаживал ребенком, то она не имеет того
паутинного свойства, как ее сестры, особенно на чужбине.
   Надобно вспомнить, что время, о  котором  идет  речь,  вовсе  не  знало
судорожного православия. Церковь, как и государство, не защищались тогда чем
ни попало, не ревновали о своих правах, может, потому, что никто не нападал.
Все знали, какие это два зверя, и не клали пальца им в рот. Зато  и  они  не
хватали прохожих за ворот, "шневаясь в их  православии  или  не  доверяя  их
верноподданничеству.  Когда  в  Московском  университете  учредили   кафедру
богословия, старик профессор Гейм, памятный лексиконами, с ужасом говорил  в
университетской "ауле" 139: "Es ist ein  Ende  mit  der  grossen  Hochschule
Rutheniae"  140.  Даже  свирепая  холера  изуверства,  безумная,   кричащая,
доносящая, полицейская (как все у  нас),  Магницкого  и  Рунича,  пронеслась
зловредной тучей, побила народ, попавшийся на дороге, и исчезла,  воплощаясь
в разных Фотиев и графинь. В гим(208)назиях и школах  катехизис  преподавали
для формы и для экзамена, который постоянно начинался с "закона божия".
   Когда пришло время, Кетчер поступил  в  Медико-хирургическую  академию.
Это было тоже чисто иностранное заведение, и тоже не особенно  православное.
Там проповедовал Just-Christian Loder - друг Гете, учитель Гумбольдта,  один
из той плеяды сильных и свободных мыслителей, которые подняли Германию на ту
высоту, о которой она не мечтала. Для этих людей наука  еще  была  религией,
пропагандой, войной, им самим свобода от теологических цепей была нова,  они
еще помнили борьбу, они верили в победу и гордились  ею.  Лодер  никогда  не
согласился бы читать анатомию по Филаретову катехизису.  Возле  него  стояли
Фишер Вальдегеймский и оператор Гильтебрант, о которых я  говорил  в  другом
месте,  и  разные  другие  немецкие  адъюнкты,   лаборанты,   прозекторы   и
фармацевты.  "Ни  слова  русского,  ни  русского  лица".  Все  русское  было
отодвинуто на второй  план.  Одно  исключение  мы  только  и  помним  -  это
Дядьковский. Кетчер чтил его память, и он, вероятно, имел хорошее влияние на
студентов; впрочем, медицинские факультеты и  в  позднейшее  время  жили  не
общей жизнью университетов: составленные из двух наций немцев и семинаристов
они занимались своим делом.
   Этого дела показалось мало Кетчеру, и это - лучшее доказательство тому,
что он не был немец и не искал прежде всего профессии.
   Особенной симпатии к своему домашнему кругу он че мог иметь, с  молодых
лет любил  он  жить  особняком.  Остальная  окружающая  среда  могла  только
оскорблять и отталкивать его. Он принялся читать и читать Шиллера.
   Кетчер впоследствии перевел всего Шекспира, но Шиллера с  себя  стереть
не мог.
   Шиллер был необыкновенно по плечу нашему студенту. Поза  и  Макс,  Карл
Моор и Фердинанд, студенты, разбойники-студенты - все  это  протест  первого
рассвета, первого негодования. Больше деятельный сердцем, чем  умом,  Кетчер
понял, овладел поэтической рефлекцией Шиллера, его революционной  философией
в диалогах, и на них остановился. Он был удовлетворен, критика и  скептицизм
были для него совершенно чужды. (209)
   Через несколько  лет  после  Шиллера  он  попал  на  другое  чтение,  и
нравственная жизнь его была окончательно  решена,  Все  остальное  проходило
бесследно" мало занимало его. Девяностые годы, эта  громадная,  колоссальная
трагедия  в  шиллеровском  роде,  с  рефлекциями  и   кровью,   с   мрачными
добродетелями и светлыми идеалами, с тем же характером рассвета  и  протеста
поглотили его. Отчета Кетчер и  тут  себе  не  давал.  Он  брал  Французскую
революцию, как библейскую легенду; он верил в нее, он любил  ее  лица,  имел
личные к ним пристрастия и ненависти; за кулисы его ничто не звало.
   Таким я его встретил в 1831 году у Пассека и таким оставил в 1847  году
на Черной Грязи.
   Мечтатель, не романтический, а, так сказать,  этико-политический,  вряд
мог ли найти в тогдашней Медико-хирургической  академии  ту  среду,  которую
искал., Червь точил его сердце, и врачебная наука  не  могла  заморить  его.
Отходя от окружавших людей, он больше и больше вживался в одно из  тех  лиц,
которыми было полно его воображение. Наталкиваясь  везде  на  совсем  другие
интересы, на мелких людишек, он стал дичать, привык хмурить брови,  говорить
без нужды горькие истины, и истины всем известные,  старался  жить  каким-то
лафонтеновским "Зондерлингом" 141, каким-то "Робинсоном  в  Сокольниках".  В
небольшом саду их дома  была  беседка;  туда  перебрался  "лекарь  Кетчер  и
принялся переводить лекаря Шиллера", как в те времена острил Н. А.  Полевой.
В беседке дверь не имела замка... в ней было трудно  повернуться.  Это-то  и
было надобно. Утром копался он в саду, сажал и пересаживал  цветы  и  кусты,
даром лечил бедных людей  в  околотке,  правил  корректуру  "Разбойников"  и
"Фиеско" и, вместо молитвы на сон грядущий, читал речи Марата и  Робеспьера.
Словом, если б он меньше занимался книгами и больше заступом, он был бы тем,
чем желал Руссо, чтоб был каждый.
   С нами Кетчер сблизился через Вадима в 1831 году 142. В  нашем  кружке,
состоявшем тогда, сверх нас двоих, из Сазонова, Сатина, старших  Пассеков  и
еще двух-трех (210) студентов, он увидел какой-то зачаток  исполнения  своих
заветных мечтаний, новые всходы на плотно скошенной ниве в 1826 -  и  потому
горячо к нам придвинулся. Постарше нас, он вскоре овладел "ценсурой  нравов"
и не давал нам делать шагу без замечаний, а иногда и  выговора.  Мы  верили,
что он практический человек и опытный больше нас; сверх того, мы любили его,
и очень. Занемогал ли кто, Кетчер являлся сестрой милосердия и  не  оставлял
больного, пока тот оправлялся. Когда взяли Кольрейфа, Антоновича  и  других,
Кетчер первый пробрался к ним в казармы, развлекал их, делал им поручения  и
дошел до того, что жандармский генерал Лисовский его призывал и  внушал  ему
быть осторожнее и вспомнить  свое  звание  (штаб-лекарь!).  Когда  Надеждин,
теоретически влюбленный, хотел тайно обвенчаться с одной  барышней,  которой
родители запретили  думать  о  нем,  Кетчер  взялся  ему  помогать,  устроил
романтический побег, и сам, завернутый в знаменитом плаще  черного  цвета  с
красной подкладкой, остался ждать заветного  знака,  сидя  с  Надеждиным  на
лавочке Рождественского бульвара. Знака долго не подавали. Надеждин  уныл  и
пал духом. Кетчер стоически утешал его, - отчаяние и утешение  подействовали
на Надеждина оригинально: он задремал. Кетчер насупил брови и  мрачно  ходил
по бульвару. "Она не  придет,  -  говорил  Надеждин  спросонья,  -  пойдемте
спать". Кетчер вдвое насупил брови, мрачно покачал головой и  повел  сонного
Надеждина домой. Вслед за ними  вышла  и  девушка  в  сени  своего  дома,  и
условленный знак был повторен не один, а десять раз, ждала  она  час-другой;
все тихо, она сама - еще  тише  -  возвратилась  в  свою  комнату,  вероятно
поплакала, но зато радикально вылечилась от любви к Надеждину. Кетчер  долго
не мог простить Надеждину эту сонливость и, покачивая  головой,  с  дрожащей
нижней губой, говорил; "Он ее не любил!"
   Участие Кетчера во время нашего тюремного  заключения,  во  время  моей
женитьбы рассказано в других местах. Пять лет, которые  он  оставался  почти
один - 1834-1840 - из нашего круга в Москве,  он  с  гордостью  и  доблестью
представлял его, храня нашу традицию и не изменяя ни в чем ни йоты. Таким мы
его и застали, кто в 1840, кто в 1842, в нас ссылка, столкновение  с  чуждым
(211)  миром,  чтение  и  работа  изменили   многое;   Кетчер,   неподвижный
представитель наш, остался тот же. Только вместо Шиллера переводил Шекспира.
   Одна из первых вещей, которой занялся  Кетчер,  чрезвычайно  довольный,
что старые друзья съезжались снова в Москву, состояла в возобновлении  своей
ценсуры morum 143, и тут оказались первые шероховатости, которых он долго не
замечал. Его брань иногда сердила, чего прежде не бывало, иногда  надоедала.
Прежняя жизнь кипела так быстро  и  шла  так  обще,  что  никто  не  обращал
внимания на маленькие камешки по  дороге.  Время,  как  я  сказал,  изменило
многое, личности развились  резче,  развились  розно,  и  роль  доброго,  но
ворчащего дяди часто  была  хуже  чем  смешна;  все  старались  повернуть  в
смешное, покрыть его дружбой, его чистыми намерениями ненужную искренность и
обличительную любовь, и делали очень дурно. Да дурно было  и  то,  что  была
необходимость покрывать, объяснять, натягивать. Если б его  останавливали  с
самого  начала,  не  выросли  бы  те   несчастные   столкновения,   которыми
заключилась наша московская жизнь в начале 1847 года.
   Впрочем, новые друзья не совсем были так снисходительны, как мы, и  сам
Белинский, очень любивший его, выбившись иной раз из сил  и  столько  же  не
терпевший несправедливости, как сам Кетчер, давал ему резкие уроки, на целые
месяцы переставая с ним спорить. Холодным или равнодушным Кетчер никогда  не
бывал. Он был постоянно в пароксизме преследования  или  в  припадке  любви,
быстро переходя из самого горячего друга в уголовного судью - из этого ясно,
что он всего менее выносил холод и молчание.
   Тотчас после ссоры или ряда крупных обвинений Кетчер развлекался,  гнев
проходил бесследно, вероятно, внутренне бывал он недоволен собой, но никогда
не сознавался; напротив,  он  старался  всему  придать  вид  шутки  и  опять
переходил за те пределы, за которыми  шутка  не  веселит.  Это  было  вечное
повторение знаменитого  "гусака"  в  примирении  Ивана  Ивановича  с  Иваном
Никифоровичем. Кто не видал детей, которые, закусив удила, нервно  не  могут
остановиться в какой-нибудь шалости; уверенность в том, что будет наказание,
(212) как будто усиливает искушение. Чувствуя, что  успел  снова  додразнить
кого-нибудь до холодных и колких  ответов,  он  окончательно  возвращался  в
мрачное расположение духа, поднимал брови, ходил большими шагами по комнате,
становился  трагическим  лицом  из  шиллеровских  драм,  присяжным  из  суда
Фукье-Тенвиля, произносил свирепым голосом ряд  обвинений  на  всех  нас,  -
обвинений, не имевших ни малейшего основания, сам под конец убеждался в  них
и, подавленный горем, что его друзья такие мерзавцы,  уходил  угрюмо  домой,
оставляя нас ошеломленными, взбешенными до тех пор,  пока  гнев  ложился  на
милость и мы хохотали, как сумасшедшие.
   На другой день Кетчер с раннего утра, тихий и печальный, ходил из  угла
в угол, свирепо дымя трубкой  и  ожидая,  чтоб  кто-н