ном отечестве нашем  между
конюшней, в которой драли дворовых, и баритовым кабинетом, в котором обирали
мужиков.
   Вторая cause cйlиbre 27, именно с "юсом" - не удалась. Голицын вышел  и
вдруг так закричал, и секретарь так закричал, что  оставалось  затем  катать
друг  друга  "под  никитки",  причем  князь,  конечно,  зашиб  бы   гунявого
подьячего. Но как все в этом доме совершалось по законам особой  логики,  то
подрались не князь с секретарем - а секретарь с дверью; набравшись  злобы  и
освежившись еще шкаликом  джину,  он,  выходя,  треснул  кулаком  в  большое
стекло, вставленное в дверь,  и  расшиб  его.  Стекла  эти  бывают  в  палец
толщины.
   - Полицию! - кричал Голицын. - Разбой! Полицию! - и, взошедши  в  залу,
бросился изнеможенный на диван. Когда он немного  отошел,  он  пояснил  мне,
между прочим, в чем состоит  неблагодарность  секретаря.  Человек  этот  был
поверенным у его  брата  и,  не  помню,  смошенничал  что-то  и  должен  был
непременно идти под суд. Голицыну стало жаль его - он до того (300) взошел в
его положение, что заложил последние часы, чтобы выкупить  его  из  беды.  И
потом -  имея  полные  доказательства,  что  он  плут  -  взял  его  к  себе
управляющим!
   Что он на всяком шагу надувал Голицына, в этом не может  быть  никакого
сомнения.
   Я уехал, человек, который мог кулаком пробить зеркальное стекло,  может
сам себе найти суд и расправу. К тому же он  мне  рассказывал  потом,  прося
меня достать ему паспорт, чтоб  ехать  в  Россию,  что  он  гордо  предложил
Голицыну - пистолет и жеребий, кому стрелять.
   Если это было, то пистолет, наверное, не был заряжен. Последние  деньги
князя пошли на усмирение спартаковского восстания - и он все-таки,  наконец,
попал, как и следовало ожидать, в тюрьму за долги. Другого посадили бы  -  и
дело в шляпе, - с Голицыным и это не могло сойти просто с рук.
   Полисмен привозил его ежедневно в Cremorne gar-dens,  часу  в  восьмом;
там он дирижировал, для удовольствия лореток всего  Лондона,  концерт,  и  с
последним взмахом скипетра из слоновой кости незаметный полицейский вырастал
из-под земли и не покидал князя до каба, который вез узника в черном фраке и
белых перчатках в тюрьму. Прощаясь со мной в саду,  у  него  были  слезы  на
глазах. Бедный князь, другой смеялся бы над этим, но он брал к сердцу свое в
неволю заключенье, Родные как-то выкупили его. Потом правительство позволило
ему возвратиться в Россию - и отправили его сначала на  житье  в  Ярославль,
где он мог дирижировать духовные концерты  вместе  с  Фелинским,  варшавским
архиереем. Правительство для него было добрее его отца  -  тертый  калач  не
меньше сына, он ему советовал идти в монастырь... Хорошо знал сына отец -  а
ведь сам был до того музыкант, что Бетховен посвятил ему одну из симфоний.
   За пышной фигурой ассирийского бога, тучного Аполлона-вола,  не  должно
забывать ряд других русских странностей.
   Я не говорю о мелькающих тенях, как "колонель рюс", но о тех,  которые,
причаленные разными превратностями судьбы, -  приостанавливались  надолго  в
Лондоне,  вроде  того  чиновника  военного  интендантства,  (301)   который,
запутавшись в делах и долгах, бросился в Неву, утонул.., и всплыл в  Лондоне
изгнанником, в шубе, и меховом картузе,  которые  не  покидал,  несмотря  на
сырую теплоту лондонской зимы. Вроде моего  друга  Ивана  Ивановича  Савича,
которого  англичане  звали  Севидлс,  который  весь,   целиком,   с   своими
антецедентами и будущностью, с какой-то мездрой вместе волос на голове,  так
и просится в мою галерею русских редкостей.
   Лейб-гвардии Павловского полка офицер в отставке, он жил себе да жил  в
странах заморских и дожил до февральской революции - тут он испугался и стал
на себя смотреть как на преступника - не то, чтоб  его  мучила  совесть,  но
мучила мысль о  жандармах,  которые  его  встретят  на  границе,  казематах,
тройке, снеге... - .и решился отложить возвращение. Вдруг весть о  том,  что
его брата взяли по делу Шевченки, - сделалось в самом деле что-то опасно,  и
он тотчас решился  ехать.  В  это  время  я  с  ним  познакомился  в  Ницце.
Отправился Савич,  купивши  на  дорогу  крошечную  скляночку  яду,  которую,
переезжая границу, хотел как-то укрепить в дупле пустого зуба и раскусить  в
случае ареста.
   По мере приближения к родине страх все возрастал и в Берлине  дошел  до
удушающей боли, однако Савич переломил себя и сел в вагон. Станций  на  пять
его стало - далее он не мог. Машина брала воду;  он  под  совершенно  другим
предлогом вышел из вагона... Машина свистнула, поезд двинулся без  Савнча  -
того-то ему и было надобно. Оставив чемодан свой на произвол  судьбы,  он  с
первым обратным  поездом  возвратился  в  Берлин,  Оттуда  телеграфировал  о
чемодане и пошел визировать свой пасс в  Гамбург,  "Вчера  ехали  в  Россию,
сегодня в Гамбург", -  заметил  полицейский,  вовсе  не  отказывая  в  визе.
Перепуганный Савич сказал ему:
   Письма - я получил письма", и, вероятно, у него был такой вид,  что  со
стороны прусского чиновника  просто  упущение  по  службе,  что  он  его  не
арестовал. Затем Савич, спасаясь, никем не преследуемый, как  Людвиг-Филипп,
приехал в Лондон. В Лондоне для него  началась,  как  для  тысячи  и  тысячи
других, тяжелая жизнь; он годы честно и твердо боролся с нуждой.  Но  и  ему
судьба определила комический бортик ко всем трагическим событиям. Он решился
давать уроки математики, черченью и даже французскому языку (для  англичан).
(382)
   Посоветовавшись с тем и другим,  он  увидел,  что  без  объявления  или
карточек не обойдется.
   "Но вот беда: как взглянет на это русское правительство..." - думал  я,
думал, да и напечатал анонимные карточки.
   Долго я не мог нарадоваться на это великое изобретение - мне  в  голову
не приходила возможность визитной карточки без имени.
   С своими анонимными карточка  ми,  с  большой  настойчивостью  труда  и
страшной  бережливостью  (он  живал  дни  целые  картофелем  и  хлебом)   он
сдвинул-таки свою барку с мели, стал заниматься торговым комиссионерством, и
дела его пошли успешно.
   И это именно в то время, когда дела  другого  лейб-гвардии  павловского
офицера пошли отвратительно. Разбитый, обкраденный, обманутый,  одураченный,
шеф Павловского полка отошел в вечность. Пошли льготы, амнистии.  Захотелось
и Савичу воспользоваться царскими милостями,  и  вот  он  пашет  к  Бруннову
письмо и спрашивает, подходит  ли  он  под  амнистию.  Через  месяц  времени
приглашают Савича в посольство. "Дело-то, - думал он,  -  не  так  просто  -
месяц думали".
   - Мы получили ответ, - говорит  ему  старший  секретарь"  -  Вы  нехотя
поставили министерство в затруднение: ничего об вас  нет.  Оно  сносилось  с
министром внутренних дел, и у него не могут  найти  никакого  дела  об  вас.
Скажите нам просто, что с вами было - не может же быть ничего важного!..
   - Да в сорок девятом году мой брат был арестован и потом сослан.
   - Ну?
   - Больше ничего.
   "Нет, - подумал Николаи, - шалит", - и сказал Савичу,  что,  если  так,
министерство снова наведет справки. Прошли месяца два. Я воображаю, что было
в эти два месяца  в  Петербурге...  отношения,  сообщения,  конфиденциальные
справки,  секретные  запросы  из  министерства  I"  III  отделение,  из  III
отделения в  министерство,  справки  у  харьковского  генерал-губернатора...
выговоры, замечания... а дела о Савиче найти не могли.  Так  министерство  И
сообщило в Лондон.
   Посылает за Савичем сам Бруннов. (303)
   - Вот, - говорит, - смотрите ответ. Нигде ничего об вас -  скажите,  по
какому вы делу замешаны?
   - Мой брат...
   - Все это я слышал, да вы-то сами по какому делу?
   - Больше ничего не было.
   Бруннов, от рождения ничему не удивлявшийся, удивился.
   - Так отчего же вы просите прощенья, когда вы ничего не сделали...
   - Я думал, что все же лучше...
   - Стало, просто-напросто вам не амнистия нужна, а паспорт.
   И Бруннов велел выдать пасс.
   На радостях Савич прискакал к нам.
   Рассказав подробно всю историю о том, как он добился амнистии, он  взял
Огар под руку и увел в сад.
   - Дайте мне, бога ради, совет, - сказал он ему.  -  Александр  Иванович
все смеется надо мной... такой уж нрав у  него;  но  у  вас  сердце  доброе.
Скажите мне откровенно: думаете вы, что я могу безопасно ехать Веной?
   Огарев не поддержал доброго мнения и расхохотался. Да что Огар, - я
воображаю, как Бруннов и Николаи минуты на две расправили морщины от тяжелых
государственных забот и осклабились, когда амнистированный Савич  вышел  из.
кабинета.
   Но при всех своих оригинальностях Савич  был  честный  человек.  Другие
русские, неизвестно откуда всплывавшие, бродившие месяц, другой по  Лондону,
являвшиеся к нам с  собственными  рекомендательными  письмами  и  исчезавшие
неизвестно куда, были далеко не так безопасны.
   Печальное дело, о котором я хочу рассказать, было летом  1862.  Реакция
была тогда в инкубации и  из  внутреннего,  скрытого  гниения  еще  вылазила
наружу. Никто не боялся  к  нам  ездить.  Никто  не  боялся  брать  с  собой
"Колокол" и другие  наши  издания;  многие  хвастались,  как  они  мастерски
провозят. Когда мы советовали быть осторожными, над нами смеялись. Писем  мы
почти никогда не писали в Россию - старым знакомым нам нечего было  сказать,
-  мы  с  ними  стояли  все  дальше  и  дальше,  с  новыми  незнакомцами  мы
переписывались через "Колокол". (304)
   Весной возвратился из Москвы и Петербурга Кельсиев.  Его  поездка,  без
сомнения, принадлежит к самым замечательным эпизодам того времени.  Человек,
ходивший мимо носа полиции, едва  скрывавшийся,  бывавший  на  раскольничьих
беседах и товарищеских попойках - с глупейшим турецким пассом в кармане -  и
возвратившийся sain et sauf 28 в Лондон, немного закусил удила.  Он  вздумал
сделать пирушку в нашу честь в день пятилетия  "Колокола",  по  подписке,  в
ресторане Кюна. Я просил его отложить праздник до другого,  больше  веселого
времени. Он не хотел. Праздник не удался: не было entrain 29 и не могло быть
- в числе участников были люди слишком посторонние.
   Говоря о том и  сем,  между  тостами  и  анекдотами,  говорили,  как  о
самопростейшей вещи, что приятель Кельсиева Ветошников едет  в  Петербург  и
готов с собою кое-что взять. Разошлись поздно. Многие сказали, что  будут  в
воскресенье у нас. Собралась действительно целая толпа, в числе которой были
очень мало знакомые нам лица и, по несчастию, сам Ветошников; он подошел  ко
мне и  сказал,  что  завтра  утром  едет,  спрашивая  меня,  нет  ли  писем,
поручений. Бакунин уже ему дал два-три письма. Огарев пошел к  себе  вниз  и
написал несколько слов дружеского привета Н. Серно-Соловьевичу  -  к  ним  я
приписал поклон и просил его обратить внимание Чернышевского (к  которому  я
никогда не писал) на наше предложение в "Колоколе" "печатать  на  свой  счет
"Современник" в Лондоне". Гости стали расходиться  часов  около  двенадцати;
двое-трое оставались. Ветошников взошел в мой кабинет и взял  письмо.  Очень
может быть, что и это осталось бы незамеченным. Но вот что  случилось.  Чтоб
поблагодарить участников обеда, я просил их принять  в  память  от  меня  по
выбору что-нибудь из наших изданий или  большую  фотографию  мою  Левицкого.
Ветошников взял фотографию; я ему  советовал  обрезать  края  и  свернуть  в
трубочку; он не хотел и говорил, что положит ее на дно  чемодана,  и  потому
завернул ее в лист "Теймса" и так отправился. Этого нельзя было не заметить.
(305)
   Прощаясь с ним с последним, я спокойно отправился спать  -  так  иногда
сильно бывает ослепленье - и уж. конечно, не думал, как дорого обойдется эта
минута и сколько ночей без сна она принесет мне.
   Все вместе было глупо и неосмотрительно до высочайшей степени...  Можно
было остановить Ветошникова до вторника - отправить в субботу. Зачем  он  не
приходил утром, да и вообще зачем он приходил сам... да и зачем мы писали?
   Говорят, что один из гостей телеграфировал тотчас в Петербург.
   Ветошникова схватили на пароходе - остальное известно.
   В заключенье этого  печального  сказанья  скажу  о  человеке,  вскользь
упомянутом мною и которого пройти мимо не следует. Я говорю о Кельсиеве.
   В 1859 году получил я первое письмо от него.

   . В.И. Кельсиев

   Имя В. Кельсиева приобрело в последнее время  печальную  известность...
быстрота  внутренней  и  скорость  внешней  перемены,  удачность  раскаяния,
неотлагаемая потребность всенародной исповеди  и  ее  странная  усеченность,
бестактность рассказа,  неуместная  смешливость  рядом  с  неприличной  -  в
кающемся и прощенном  -  развязностью  -  все  это,  при  непривычке  нашего
общества к крутым и гласным превращениям, -  вооружило  против  него  лучшую
часть нашей журналистики. Кельсиеву хотелось во что  бы  ни  стало  занимать
собою публику; он и накупился на  видное  место  мишени,  в  которую  каждый
бросает камень, не жалея. Я  далек  от  того,  чтоб  порицать  нетерпимость,
которую показала в этом случае наша дремлющая  литература.  Негодование  это
свидетельствует о том, что много свежих, неиспорченных сил  уцелели  у  нас,
несмотря на черную полосу нравственной неурядицы и  безнравственного  слова.
Негодование, опрокинувшееся на Кельсиева, - то  самое,  которое  некогда  не
пощадило Пушкина за одно или два стихотворения и отвернулось  от  Гоголя  за
его "Переписку с друзьями". (306)
   Бросать в Кельсиева камнем лишнее, в него и так брошена целая мостовая.
Я хочу передать другим и напомнить ему, каким он явился к  нам  в  Лондон  и
каким уехал во второй раз в Турцию.
   Пусть он сравнит самые тяжелые минуты тогдашней жизни с  лучшими  своей
теперичнои карьеры.
   Страницы эти писаны прежде раскаянья и покаянья, прежде метемпсихозы  и
метаморфозы. Я в них ничего не переменил и добавил только отрывки из  писем.
В моем беглом очерке Кельсиев представлен так, как он остался  в  памяти  до
его появления на лодке в Скулянскую таможню в качестве запрещенного  товара,
просящего конфискации и поступления по законам.

   Письмо от Кельсиева было  из  Плимута.  Он  туда  приплыл  на  пароходе
Североамериканской компании и отправился куда-то, в Ситку  или  Уналашку  на
службу. Поживши в Плимуте, ему расхотелось ехать на Алеутские острова, и  он
писал ко мне, спрашивая, можно ли ему найти пропитание в Лондоне.  Он  успел
уже в Плимуте познакомиться с какими-то теологами и  сообщал  мне,  что  они
обратили  его  внимание  на   замечательные   истолкования   пророчеств.   Я
предостерег его от английских клержименов 30  и  звал  в  Лондон,  "если  он
действительно хочет работать".
   Недели  через  две  он  явился.  Молодой,  довольно   высокий,   худой,
болезненный, с четвероугольным черепом, с шапкой волос на голове  -  он  мне
напоминал  (не  волосами,  тот  был  плешив),  -  а  всем  существом   своим
Энгельсона, и действительно он очень многим был похож  на  него.  С  первого
взгляда можно было заметить много неустроенного и неустоявшегося, но  ничего
пошлого. Видно было, что он вышел на волю из всех опек и крепостей, - но еще
не приписался ни к какому делу и обществу - цеха не  имел.  Он  был  гораздо
моложе Энгельсона, но все же принадлежал к позднейшей ширинге петрашевцев  и
имел часть их достоинств и все недостатки: учился всему на свете и ничему не
научился дотла, читал всякую всячину и надо всем  ломал  довольно  бесплодно
голову. От постоянной критики всего (307) общепринятого Кельсиев раскачал  в
себе все нравственные понятия и не приобрел никакой нити поведенья 31.
   Особенно оригинально было то, что в скептическом  ощупывании  Кельсиева
сохранилась  какая-то  примесь  мистических  фантазий:  он  был  нигилист  с
религиозными приемами, нигилист в дьяконовском стихаре.  Церковный  оттенок,
наречие и образность остались у него в форме, в языке, в слоге  и  придавали
всей его жизни особый характер  и  особое  единство,  основанное  на  спайке
противуположных металлов.
   У Кельсиева шел тот знакомый нам перебор, который делает почти всегда в
самом деле проснувшийся русский внутри себя и о котором вовсе не  думает  за
недосугом и заботами западный человек.  Втянутые  своими  специальностями  в
другие дела, старшие  братия  наши  не  проверяют  задов,  и  оттого  у  них
сменяются поколенья, строя и разрушая, награждая и наказуя, надевая венки  и
кандалы, - твердо уверенные,  что  так  и  надобно,  что  они  делают  дело.
Кельсиев, напротив, сомневался во всем и не принимал на  слово  ни  добро  -
добра, ни зло - зла. Кобенящийся дух этот,  отрешающийся  от  вперед  идущей
нравственности и готовых истин, накипел всего больше в mi-carкme  32  нашего
николаевского поста и резко стал высказываться,  когда  гиря,  давившая  наш
мозг, приподнялась на одну линию. На этот-то полный жизни и отваги анализ  и
накинулась бог весть что хранящая консервативная  литература,  а  за  ней  и
правительство.
   Во время нашего пробуждения - под звуки севастопольских пушек - с чужих
слов, многие из наших умников начали повторять, что западный консерватизм  у
нас факт прививной, что нас наскоро подогнали к европейскому  образованию  -
не для того, чтоб делиться с ним  наследственными  болезнями  и  застарелыми
предрассудками,  а  для  "сравнения  со  старшими",  для  того,  чтоб   была
возможность с ними идти ровным шагом вперед... Но как  только  мы  видим  на
самом деле, что у проснувшейся мысли, что у  возмужалого  слова  нет  ничего
(308) твердого, "ничего святого", а есть вопросы и задачи, что  мысль  ищет,
что слово отрицает, что дурное раскачивается вместе с "заведомо"  хорошим  и
что дух пытанья и сомненья влечет все, все без разбора в пропасть,  лишенную
перил, - тогда крик ужаса и исступленья  вырывается  из  груди  и  пассажиры
первых классов закрывают глаза, чтоб не  видать,  когда  вагоны  сорвутся  с
рельсов, а кондукторы тормозят и останавливают всякое движенье.
   Разумеется,  бояться  причины  нет.  Возникающая  сила  слишком   слаба
материально, чтоб сдвинуть шестидесятимиллионный поезд с рельсов. Но  в  ней
была программа, может быть пророчество.
   Кельсиев развился под первым влиянием времени, о котором  мы  говорили.
Он далеко не оселся, не дошел ни до какого  центра  тяжести,  но  он  был  в
полной ликвидации всего нравственного имущества. От  старого  он  отрешился,
твердое распустил, берег оттолкнул и,  очертя  голову,  пустился  в  широкое
море. Равно подозрительно и с недоверием относился он к вере и к неверью,  к
русским порядкам и к порядкам западным. Одно, что пустило корни в его грудь,
было сознание  страстное  и  глубокое  экономической  неправды  современного
государственного строя и, в силу этого, ненависть к нему и темное стремление
к социальным теориям, в которых он видел выход.
   На это сознание неправды и на эту ненависть, сверх пониманья,  он  имел
неотъемлемое право.
   В Лондоне он поселился в одной из отдаленнейших частей города, в глухом
переулке  Фулама,  населенном  матовыми,   подернутыми   чем-то   пепельным,
ирландцами и всякими исхудалыми работниками. В этих сырых каменных коридорах
без крыши страшно тихо, звуков почти нет никаких, ни света, ни цвета:  люди,
платьи, дома - все полиняло  и  осунулось,  дым  и  сажа  обвели  все  линии
траурным ободком. По ним не трещат тележки лавочников,  развозящих  съестные
припасы, не ездят извозчичьи кареты, не кричат разносчики, не лают собаки  -
последним решительно нечем питаться... Изредка только  выходит  какая-нибудь
худая, взъерошенная и покрытая углем кошка, проберется по крыше и подойдет к
трубе погреться,  выгибая  спину  и  обличая  видом,  что  внутри  дома  она
передрогла. (309)
   Когда я в первый  раз  посетил  Кельсиева,  его  не  было  дома.  Очень
молодая, очень некрасивая  женщина,  худая,  лимфатическая,  с  заплаканными
глазами, сидела у тюфяка, постланного на полу, на котором, весь в  лихорадке
и жаре, мета