в
колодках русской ценсуры  он  едва  мог  касаться  печальной  стороны  этого
грязного подземелья, в котором куются судьбы бедного русского народа.
   Там, где-то в закоптелых канцеляриях, через которые мы  спешим  пройти,
обтерханные люди пишут - пишут на серой бумаге, переписывают на гербовую,  и
лица, семьи, целые деревни обижены, испуганы, разорены. Отец идет  (253)  на
поселенье, мать в тюрьму, сын в солдаты - и все это разразилось,  как  гром,
нежданно, большей частью неповинно. А из-за чего? Из-за денег.  Складчину...
или начнется следствие о мертвом теле какого-нибудь пьяницы,  сгоревшего  от
вина и замерзнувшего от мороза. И голова собирает, староста собирает, мужики
несут последнюю копейку. Становому надобно жить; исправнику надобно жить, да
и жену содержать; советнику надобно жить, да и детей воспитать,  советник  -
примерный отец...
   Чиновничество царит в северо-восточных губерниях Руси и в  Сибири;  тут
оно  раскинулось  беспрепятственно,  без  оглядки...  даль   страшная,   все
участвуют в выгодах, кража становится res publica 31. Самая власть  царская,
которая бьет как  картечь,  не  может  пробить  эти  подснежные,  болотистые
траншеи из топкой грязи. Все меры правительства  -  ослаблены,  все  желания
искажены;  оно  обмануто,  одурачено,  предано,  продано,  и  все  с   видом
верноподданнического раболепия и с соблюдением всех канцелярских форм.
   Сперанский пробовал облегчить участь сибирского народа. Он  ввел  всюду
коллегиальное начало; как будто дело зависело от  того,  как  кто  крадет  -
поодиночке или шайками. Он сотнями отрешал старых плутов  и  сотнями  принял
новых. Сначала он нагнал такой ужас на земскую  полицию,  что  мужики  брали
деньги с чиновников, чтоб не ходить с челобитьем. Года через  три  чиновники
наживались по новым формам не хуже, как по старым.
   Нашелся другой  чудак,  генерал  Вельяминов.  Года  два  он  побился  в
Тобольске, желая уничтожить злоупотребления, но, видя безуспешность,  бросил
все и совсем перестал заниматься делами.
   Другие, благоразумнее его, не  делали  опыта,  а  наживались  и  давали
наживаться.
   - Я искореню взятки, -  сказал  московский  губернатор  Сенявин  седому
крестьянину, подавшему жалобу на  какую-то  явную  несправедливость.  Старик
улыбнулся.
   - Что же ты смеешься? - спросил Сенявин.
   - Да, батюшка, - отвечал мужик, - ты прости;  на  ум  пришел  мне  один
молодец наш, похвалялся царь-пушку поднять и, точно, пробовал  -  да  только
пушку-то не поднял! (254)
   Сенявин, который сам рассказывал этот анекдот, принадлежал к тому числу
непрактических людей в русской службе,  которые  думают,  что  риторическими
выходками о  честности  и  деспотическим  преследованием  двух-трех  плутов,
которые подвернутся, можно  помочь,  такой  всеобщей  болезни,  как  русское
взяточничество, свободно растущее под тенью ценсурного древа.
   Против него два средства: гласность  и  совершенно  другая  организация
всей машины, введение  снова  народных  начал  третейского  суда,  изустного
процесса, целовальников  и  всего  того,  что  так  ненавидит  петербургское
правительство.
   Генерал-губернатор Западной Сибири Пестель, отец  знаменитого  Пестеля,
казненного Николаем, был  настоящий  римский  проконсул,  да  еще  из  самых
яростных. Он завел открытый, систематический грабеж во всем крае, отрезанном
его  лазутчиками  от  России.  Ни  одно   письмо   не   переходило   границы
нераспечатанное, и горе человеку, который осмелился бы написать что-нибудь о
его управлении. Он купцов первой гильдии держал по году в тюрьме,  в  цепях,
он их пытал. Чиновников посылал на границу Восточной Сибири и  оставлял  там
года на два, на три.
   Долго терпел народ; наконец какой-то тобольский мещанин решился довести
до  сведения  государя  о  положении  дел.  Боясь  обыкновенного  пути,   он
отправился на Кяхту и оттуда пробрался  с  караваном  чаев  через  сибирскую
границу. Он нашел случай в Царском  Селе  подать  Александру  свою  просьбу,
умоляя его прочесть ее. Александр был  удивлен,  поражен  страшными  вещами,
прочтенными им. Он позвал  мещанина  и,  долго  говоря  с  ним,  убедился  в
печальной истине его доноса. Огорченный и  несколько  смущенный,  он  сказал
ему:
   - Ступай, братец, теперь домой, дело это будет разобрано.
   - Ваше величество, - отвечал  мещанин,  -  як  себе  теперь  не  пойду.
Прикажите лучше меня запереть в острог. Разговор мой с вашим величеством  не
останется в тайне -- меня убьют.
   Александр содрогнулся и сказал, обращаясь к Милорадовичу, который тогда
был генерал-губернатором в Петербурге:
   - Ты мне отвечаешь за него. (255)
   - В таком случае, - заметил Милорадович, - позвольте мне  его  взять  к
себе в дом.
   Там мещанин действительно и оставался до окончания дела.
   Пестель почти всегда жил в  Петербурге.  Вспомните,  что  и  проконсулы
живали обыкновенно в Риме. Он своим присутствием и связями,  а  всего  более
дележом  добычи  предупреждал  всякие  неприятные   слухи   и   дрязги   32.
Государственный совет, пользуясь отсутствием Александра,  бывшего  в  Вероне
или Аахене, умно и справедливо решил, что так  как  речь  в  доносе  идет  о
Сибири, то дело и передать на разбор Пестелю, благо он налицо.  Милорадович,
Мордвинов и еще человека два восстали против этого предложения, и дело пошло
в сенат.
   Сенат, с тою  возмутительной  несправедливостью,  с  которой  постоянно
судит дела высших чиновников, выгородил  Пестеля,  а  Трескина,  тобольского
гражданского губернатора, лишив чинов и дворянства, сослал куда-то на житье.
Пестель был только отрешен от службы.
   После Пестеля явился в Тобольск Капцевич, из  школы  Аракчеева.  Худой,
желчевой, тиран по натуре, тиран потому, что  всю  жизнь  служил  в  военной
службе, беспокойный исполнитель - он приводил все во фрунт и строй, объявлял
maximum на цены, а обыкновенные дела оставлял в руках  разбойников.  В  1824
году  государь  хотел  посетить  Тобольск.   По   Пермской   губернии   идет
превосходная  широкая  дорога,  давно  наезженная   и   которой,   вероятно,
способствовала почва. Капцевич сделал такую  же  до  Тобольска  в  несколько
месяцев. Весной в распутицу и стужу, он заставил  тысячи  работников  делать
дорогу; их сгоняли по раскладке из ближних и  дальних  поселений;  открылись
болезни, половина рабочих перемерла, но "усердие все превозмогает" -  дорога
была сделана.
   Восточная Сибирь управляется еще  больше  спустя  рукава.  Это  уж  так
далеко,   что   и   вести   едва   доходят   до   Петербурга.   В   Иркутске
генерал-губернатор Броневский любил палить в городе из пушек, когда "гулял".
А другой (256) служил пьяный у себя в доме обедню в  полном  облачении  и  в
присутствии архиерея. По крайней мере шум одного  и  набожность  другого  не
были так вредны, как осадное  положение  Пестеля  и  неусыпная  деятельность
Капцевича.
   Жаль, что Сибирь так скверно  управляется.  Выбор  генерал-губернаторов
особенно  несчастен.  Не  знаю,  каков  Муравьев;   он   известен   умом   и
способностями;  остальные  были  никуда  не  годны.  Сибирь  имеет   большую
будущность - на нее смотрят только как на подвал,  в'котором  много  золота,
много меху и другого  добра,  но  который  холоден,  занесен  снегом,  беден
средствами жизни, не изрезан дорогами, не населен. Это неверно.
   Мертвящее русское правительство, делающее все насилием, все палкой,  не
умеет сообщить тот жизненный толчок, который увлек бы Сибирь с  американской
быстротой вперед.  Увидим,  что  будет,  когда  устья  Амура  откроются  для
судоходства и Америка встретится с Сибирью возле Китая.
   Я давно говорил, что Тихий океан - Средиземное море будущего 33. В этом
будущем  роль  Сибири,  страны  между  океаном,  южной  Азией   и   Россией,
чрезвычайно важна. Разумеется, Сибирь должна спуститься к китайской границе.
Не в самом же деле мерзнуть и дрожать  в  Березове  и  Якутске,  когда  есть
Красноярск, Минусинск и проч.
   Самое русское народонаселение в Сибири имеет в характере своем  начала,
намекающие на иное развитие. Вообще сибирское племя здоровое, рослое,  умное
и чрезвычайно положительное. Дети  посельщиков,  сибиряки,  вовсе  не  знают
помещичьей  власти.  Дворянства  в  Сибири  нет,  а  с  тем  вместе  нет   и
аристократии в городах; чиновник  и  офицер,  представители  власти,  скорее
похожи  на  неприятельский  гарнизон,  поставленный  победителем,   чем   на
аристократию. Огромные расстояния спасают крестьян  от  частого  сношения  с
ними; деньги спасают  купцов,  которые  в  Сибири  презирают  чиновников  и,
наружно уступая им, принимают их за то, что они есть - за, своих приказчиков
по гражданским делам.
   Привычка к- оружию, необходимая для сибиряка, повсеместна;  привычка  к
опасностям,   к   расторопности   сделали   сибирского   крестьянина   более
воинственным, (257) находчивым, готовым на отпор, чем  великорусского.  Даль
церквей оставила его ум свободнее от изуверства, чем в России, он холоден  к
религии, большей частью раскольник. Есть дальние деревеньки, куда поп  ездит
раза три в год и гуртом накрещивает, хоронит,  женит  и  исповедует  за  все
время.
   По сю сторону Уральского хребта дела делаются скромнее, и, несмотря  на
то, я томы мог бы  наполнить  анекдотами  о  злоупотреблениях  и  плутовстве
чиновников, слышанными  мною  в  продолжение  моей  службы  в  канцелярии  и
столовой губернатора.
   - Вот был профессор-с - мой предшественник,  -  говорил  мне  в  минуту
задушевного разговора вятский полицмейстер. - Ну, конечно, эдак жить  можно,
только на это надобно родиться-с; это в своем роде, могу сказать,  Сеславин,
Фигнер,- и глаза хромого майора, за  рану  произведенного  в  полицмейстеры,
блистали при воспоминании славного предшественника.
   - Показалась шайка воров, недалеко от города, раз,  другой  доходит  до
начальства - то у купцов товар ограблен, то у управляющего по откупам деньги
взяты. Губернатор, в хлопотах, пишет одно предписание за другим. Ну  знаете,
земская полиция трус; так какого-нибудь воришку связать да  представить  она
умеет - а там шайка, да и, пожалуй, с ружьями. Земские  ничего  не  сделали.
Губернатор призывает полицмейстера и говорит: "Я, мол, знаю, что  это  вовсе
не ваша должность, но ваша распорядительность заставляет меня  обратиться  к
вам". Полицмейстер прежде уж о деле был наслышан. "Генерал, - отвечает он, -
я еду через час. Воры должны быть там-то и там-то; я беру с  собой  команду,
найду их там-то и там-то и через два-три дня приведу их в цепях в губернский
острог".  Ведь  это  Суворов-с  у  австрийского  императора!  Действительно:
сказано, сделано - он их так и накрыл с командой, денег не успели  спрятать,
полицмейстер все взял и представил воров в город.
   Начинается следствие. Полицмейстер спрашивает:
   - Где деньги?
   - Да мы их тебе, батюшка, сами в руки отдали, - отвечают двое воров.
   - Мне? - говорит полицмейстер, пораженный удивлением.
   - Тебе! - кричат воры, - тебе. (258)
   - Вот дерзость-то, - говорит полицмейстер частному приставу, бледнея от
негодования, - да вы, мошенники, пожалуй,  уверите,  что  я  вместе  с  вами
грабил. Так вот я вам покажу, каково марать мой мундир; я уланский корнет  и
честь свою не дам в обиду!
   Он их сечь - признавайся, да и только, куда  деньги  дели?  Те  сначала
свое. Только как он велел им закатить на две трубки, так главный-то из воров
закричал:
   - Виноваты, деньги прогуляли.
   - Давно бы так, - говорит полицмейстер, -  а  то  несешь  вздор  такой;
меня, брат, не скоро надуешь.
   - Ну, уж точно нам у вашего благородия надобно учиться, а не вам у нас.
Где  нам!  -  пробормотал  старый   плут,   с   удивлением   поглядывая   на
полицмейстера.
   - А ведь он за это дело получил Владимира в петлицу.
   -  Позвольте,  -  спросил  я,  перебивая  похвальное   слово   великому
полицмейстеру, - что же это значит: на две трубки?
   - Это так у нас, домашнее выражение. Скучно, знаете, при наказании, ну,
так велишь сечь да и куришь трубку; обыкновенно к концу трубки  и  наказанию
конец - ну а в экстренных случаях велишь иной раз и на две  трубки  угостить
приятеля. Полицейские привычны, знают, примерно, сколько.
   Об этом Фигнере и Сеславине ходили целые легенды  в  Вятке.  Он  чудеса
делал. Раз, не помню по какому поводу, приезжал ли  генерал-адъютант  какой,
или министр, полицмейстеру хотелось показать, что он недаром носил  уланский
мундир и что кольнет шпорой не  хуже  другого  свою  лошадь.  Для  этого  он
адресовался с просьбой к одному из Машковцевых, богатых  купцов  того  края,
чтоб он ему дал свою серую дорогую верховую лошадь. Машковцев не дал.
   - Хорошо, - говорит Фигнер, - вы этакой безделицы не хотите сделать  по
доброй воле, я и без вашего позволения возьму лошадь.
   - Ну, это еще посмотрим! - сказало злато.
   - Ну, и увидите, - сказал булат.
   Машковцев  запер  лошадь,  приставил-  двух  караульных.  На  этот  раз
полицмейстер ошибется.
   Но в эту ночь, как нарочно,  загорелись  пустые  сараи,  принадлежавшие
откупщикам и находившиеся за самым (259) машковцевым домом.  Полицмейстер  и
полицейские действовали  отлично;  чтоб  спасти  дом  Машковцева,  они  даже
разобрали стену конюшни и вывели, не опаливши ни гривы, ни  хвоста,  спорную
лошадь. Через два  часа  полицмейстер,  парадируя  на  белом  жеребце,  ехал
получать благодарность особы за  примерное  потушение  пожара.  После  этого
никто не сомневался в том, что полицмейстер все может сделать.
   Губернатор Рыхлевский ехал из собрания;  в  то  время  как  его  карета
двинулась, какой-то кучер с небольшими  санками,  зазевавшись,  попал  между
постромок двух коренных и двух передних лошадей.  Из  этого  вышла  минутная
конфузия, не помешавшая Рыхлевскому преспокойно приехать  домой.  На  другой
день губернатор спросил полицмейстера, знает ли он, чей кучер въехал  ему  в
постромки и что его следует постращать.
   - Этот кучер, ваше  превосходительство,  не  будет  более  в  постромки
заезжать, я ему влепил порядочный урок, - отвечал, улыбаясь, полицмейстер.
   - Да чей он?
   - Советника Кулакова-с, ваше превосходительство.
   В это время старик  советник,  которого  я  застал  и  оставил  тем  же
советником губернского правления, взошел к губернатору.
   - Вы нас простите, - сказал губернатор ему,  -  что  мы  вашего  кучера
поучили.
   Удивленный советник, не понимая ничего, смотрел вопросительно.
   - Вчера он заехал мне в постромки. Вы понимаете, если  он  мне  заехал,
то...
   - Да, ваше превосходительство, я вчера да и хозяйка моя сидели дома,  и
кучер был дома.
   - Что это значит? - спросил губернатор.
   - Я, ваше превосходительство, вчера был так занят, голова  кругом  шла,
виноват, совсем забыл о кучере и, признаюсь, не посмел доложить  это  вашему
превосходительству. Я хотел сейчас распорядиться.
   - Ну, вы настоящий полицмейстер, нечего сказать! - заметил Рыхлевский.
   Рядом с этим хищным чиновником я покажу вам и  другую,  противуположную
породу - чиновника мягкого, сострадательного, ручного. (260)
   Между моими знакомыми был один почтенный старец, исправник,  отрешенный
по сенаторской ревизии от дел. Он занимался составлением просьб и  хождением
по делам, что именно было ему запрещено. Человек  этот,  начавший  службу  с
незапамятных времен, воровал, подскабливал, наводил ложные  справки  в  трех
губерниях, два раза был под судом и проч. Этот ветеран земской полиции любил
рассказывать удивительные анекдоты о самом  себе  и  своих  сослуживцах,  не
скрывая своего презрения к выродившимся чиновникам нового поколения.
   - Это так, вертопрахи, - говорил он, - конечно, они  берут,  без  этого
жить нельзя, но, то есть, эдак ловкости или знания закона и не  спрашивайте.
Я расскажу вам, для примера, об одном приятеле. Судьей был лет  двадцать,  в
прошедшем году помре, - вот был голова! и мужики его лихом  не  поминают,  и
своим хлеба кусок оставил. Совсем особенную  манеру  имел.  Придет,  бывало,
мужик с просьбицей, судья сейчас пускает к себе, такой ласковый, веселый.
   - Как, дескать, дядюшка, твое имя и батюшку твоего как звали?
   Крестьянин кланяется.
   - Ермолаем, мол, батюшка, а отца Григорьем прозывали.
   -. Ну, здравствуйте, Ермолай Григорьевич, из каких мест господь несет?
   - А мы дубиловские.
   - Знаю, знаю. Мельницы-то, кажись, ваши вправо от дороги - от трахта.
   - Точно, батюшка, мельницы общинные наши.
   - Село зажиточное, землица хорошая, чернозем.
   - На бога не жалобимся, ништо, кормилец.
   - Да ведь оно и нужно. Небось у тебя, Ермолай Григорьевич,  семейка  не
малая?
   - Три сыночка, да девки две, да во двор к старшей принял молодца, пятый
годок пошел.
   - Чай, уж и внучата завелись?
   - Есть, точно, небольшое дело, ваша милость.
   - И слава богу! плодитесь и умножайтесь. Ну-тка,  Ермолай  Григорьевич,
дорога дальняя, выпьем-ка рюмочку березовой.
   Мужик ломается. Судья наливает ему, приговаривая: (261)
   - Полно, полно, брат, сегодня от святых отцов нет  запрета  на  вино  и
елей.
   - Оно точно, что запрету нет, но вино-то и  доводит  человека  до  всех
бед. - Тут он крестится, кланяется и пьет березовку.
   -  При  такой  семейке,  Григорьич,  небось  накладно   жить?   каждого
накормить, одеть - одной клячонкой или коровенкой не оборотишь дела,  молока
недостанет.
   - Помилуй, батюшка, куда  толкнешься  с  одной  лоша-денкоц;  есть-таки
троечка, была четвертая, саврасая, да пала с глазу о Петровки, -  плотник  у
нас, Дорофей, не приведи бог, ненавидит чужое добро, и глаз  у  него  больно
дурен.
   - Бывает-с, бывает-с. А у вас  ведь  выгоны  большие,  небось  барашков
держите?
   - Ништо, есть и барашки.
   - Ох, затолковался я с тобой. Служба, Ермолай Григорьич, царская,  пора
в суд. Что у тебя дельцо, что ли?
   - Точно, ваша милость, - есть.
   - Ну, что такое? повздорили что-нибудь?  поскорее,  дядя,  рассказывай,
пора ехать.
   - Да что, отец родной, беда под старость лет пришла... Вот  в  самое-то
Успленье  были  мы  в  питейном,  ну,  и  крупно  поговорили   с   суседским
крестьянином  -  такой  безобразный  человек,  наш   лес   крадет.   Только,
поговоримши, он размахнулся да меня кулаком  в  грудь.  "Ты,  мол,  в  чужой
деревне не дерись", - говорю я ему, да хотел так, то есть,  пример  сделать,
тычка ему дать, да спьяну, что ли, или нечистая сила, - прямо ему в  глаз  -
ну, и попортил, то  есть,  глаз,  а  он  со  старостой  церковным  сейчас  к
становому, - хочу, дескать, суд по форме.
   Во время  рассказа  судья  -  что  ваши  петербургские  актеры!  -  все
становится серьезнее, глаза эдакие сделает страшные и ни слова.
   Мужик видит и бледнеет, ставит шляпу у ног и вынимает  полотенце,  чтоб
обтереть пот. Судья все молчит и в книжке листочки перевертывает.
   - Так вот я, батюшка, к  тебе  и  пришел,  -  говорит  мужик  не  своим
голосом.
   - Чего ж я могу сделать тут? Экая причина! И зачем же это прямо в глаз?
   - Точно, батюшка, зачем... враг попутал. (262)
   - Жаль, очень жаль! из чего дом должен погибнуть!  ну,  что  семья  без
тебя останется? все молодежь, а внучата - мелкота,  да  и  старушку-то  твою
жаль.
   У мужика начинают ноги дрожать.
   - Да что же, отец родной, к чему же это я себя угодил?
   - Вот, Ермолай Григорьич, читай сам... или того, грамота-то не  далась?
Ну, вот видишь "о членовредителях" статья... "Наказавши плетьми,  сослать  в
Сибирь на поселенье".
   - Не дай разориться  человеку!  не  погуби  христианина!  разве  нельзя
как?..
   - Экой ты какой! Разве супротив закона можно идти?  Конечно,  все  дело
рук человеческих. Ну, вместо тридцати ударов мы назначим эдак пяточек.
   - Да, то есть, в Сибирь-то?.. К
   - Не в нашей, братец ты мой, воле.
   Тащит мужик из-за пазухи кошелек,  вынимает  из  кошелька  бумажку,  из
бумажки - два-три золотых и с низким поклоном кладет их на стол.
   - Это что, Ермолай Григорьевич?