риехал узнать, нет ли каких вестей.
   - Нет, я сам узнал из "Теймса" - жду с часу на час депешу. (125)
   Подошли еще человека два. Маццолени был доволен  и  потому  морщился  и
жаловался на недосуг. Разговорившись, он начал полусловами добавлять новости
и пояснять.
   - Откуда же вы знаете? - спросил я его.
   -  Это...  это,  разумеется,  мои  соображения,  -  заметил,  несколько
смешавшись, Маццолени.
   - Завтра утром я к вам приеду...
   - А если сегодня будет что-нибудь, я извещу вас.
   - Вы меня одолжите - от семи до девяти я буду у Бери.
   Маццолени не забыл - часу в восьмом я обедал у Вери. Взошел  итальянец,
которого я раза два видал - он подошел ко  мне,  осмотрелся,  выждал,  когда
гарсон пошел за чем-то, и, сказав мне, что Маццолени поручил  ему  передать,
что никакой телеграммы не было, - ушел.
   ...Получив письмо - от этого  статс-секретаря  по  революции  -  я  ему
отвечал шутя, что он  напрасно  меня  представляет  в  каком-то  беспомощном
состоянии, стоящего середь  Лондона,  затрудняясь,  кому  отдать  шестьдесят
ливров - что я без письма Маццини вовсе не намерен их  кому  б  то  ни  было
отдавать.
   Маццолени написал мне длинную и несколько гневную ноту, которая  должна
была, не унижая достоинства писавшего, быть  колкой  для  получающего  -  не
выходя, впрочем, из пределов парламентской вежливости.
   Не прошло недели после этих искушений  -  как  утром  приехала  ко  мне
Эмилия Г., одна из преданнейших женщин Маццини и близкий его друг.  Она  мне
сообщила о том, что восстание в Ломбардии  не  удалось  и  что  Маццини  еще
скрывается там и просит немедленно выслать денег, а денег нет.
   - Вот вам, - сказал я ей, - знаменитые шестьдесят фунтов, - не забудьте
только сказать тайному  советнику  Маццолени  -  да  и  Ледрю-Роллену,  если
случится, что я не так-то  дурно  сделал,  не  бросив  в  омут  Европейского
комитета эти полторы тысячи франков.
   Предупреждая наш русский, национальный вывод  из  моего  рассказа  -  я
должен сказать, что деньгами, так собираемыми, никогда никто не пользовался;
157 у нас (126) их кто-нибудь украл бы, - здесь они  исчезали  в  том  роде,
если б кто-нибудь, не записывая нумеров, жег бы на свече ассигнации.
   Эмиссар  поехал  и  приехал   назад,   ничего   не   сделавши.   Война-
приближалась... началась. Эмиграция  была  недовольна  -  молодые  эмигранты
винили товарищей Ворцеля в неспособности,  лени,  в  желании  устроить  свои
делишки - вместо польских дел - в апатии. Неудовольствие их дошло до  явного
ропота, они поговаривали об  отчете,  который  хотели  требовать  от  членов
Централизации,  об  открытом  заявлении  недоверия.   Их   останавливало   и
удерживало одно - уважение  и  любовь  к  Ворцелю.  Сколько  мог,  я,  через
Чернецкого, поддерживал это - но  ошибка  за  ошибкой  Централизации  должны
были, наконец, вывести из терпения хоть кого.
   В ноябре 1854 был снова польский митинг - но уже совсем в другом  духе,
чем в прошлом году. Председателем был избран член парламента Жозуа  Вомслей:
поляки ставили свое дело под английский патронаж. В  предупреждение  слишком
красных речей Ворцель написал кой к кому записки вроде полученной мною:  "Вы
знаете, что 29 у нас митинг; не можем пригласить вас и в  этот  год,  как  в
прошлый, сказать нам несколько сочувствующих  слов:  война  и  необходимость
сближения с англичанами заставляет нас дать  митингу  иной  (127)  цвет.  Не
Герцен, не Ледрю-Роллен  и  Пьянчани  будут  говорить  -  а  большей  частью
англичане, из наших же один Кошут возьмет речь, чтоб изложить положение  дел
и проч.". Я отвечал, что "приглашение не говорить на митинге я получил - и с
тем большей охотой его принимаю, что оно очень легко".
   Сближение с англичанами не состоялось, уступки были сделаны напрасно  -
даже подписка шла плохо. Ж. Вомслей сказал, что он готов дать денег,  но  не
хочет подписать своего  имени,  не  желая  как  член  парламента  официально
участвовать в сборе, цель которого не признана правительством.
   Все это и, между прочим, мое отдаление от  митинга  довело  раздражение
молодых людей до крайней степени, у них уже  ходил  по  рукам  обвинительный
акт. Как нарочно, в то же время я должен был перевести русскую типографию  в
другое место. Зенкович, нанимавший на свое имя дом, в котором помещалась она
вместе с польской типографией, был кругом в долгах, два  раза  уже  являлись
брокеры 158, - всякий день можно было ждать, что типографию захватят  вместе
с другой мебелью. Я поручил Чернецкому ее перевести -  Зенк  упирался,
не хотел выдать букв и принадлежностей - я написал ему холодную записку.
   В ответ на нее на другой день приехал больной и расстроенный Ворцель  -
ко мне в Твикнем.
   - Вы нам наносите Ie coup de grace 159 в то самое время, как у нас идет
такая усобица, вы переводите типографию.
   - Уверяю вас, что тут никаких нет  политических  причин,  ни  ссор,  ни
демонстраций, а очень  просто:  я  боюсь,  что  опишут  все  у  Зенк.
Отвечаете ли вы мне, что этого не будет? Я на ваше честное слово положусь  и
типографию оставлю.
   - Дела его очень запутаны - это правда.
   - Как же вы хотите, чтоб я рисковал  моим  единственным  орудием.  Если
даже я потом и выкуплю - чего будет стоить одна потеря времени?  Вы  знаете,
как это здесь делается...
   Ворцель молчал. (128)
   - Вот что я могу сделать для вас: я напишу письмо, в котором скажу, что
хозяйственные распоряжения заставляют меня перевести типографию - но что это
не только не значит, что мы расходимся - но,  напротив,  что  у  нас  вместо
одной будет две типографии. Письмо это вы можете напечатать,  если  желаете,
или показать кому угодно.
   Действительно, я в этом смысле  и  написал  письмо  на  имя  Жабицкого,
забитого члена Централизации, заведовавшего ее материальной частью.
   Ворцель остался обедать. После обеда  я  уговорил  его  переночевать  в
Твикнеме, вечером мы сидели  с  ним  вдвоем  перед  камином.  Он  был  очень
печален, ясно понимая, каких ошибок он наделал, как все уступки не повели ни
к чему, кроме к внутреннему распадению, наконец, как  агитация,  которую  он
делал с Кошутом,  пропадала  бесследно;  а  фондом  всей  черной  картины  -
убийственный покой Польши.
   П. Тейлор велел хозяйке дома всякую неделю посылать к нему  счет  -  за
квартиру, стол и прачку - этот счет он платил, но "на руки" ему не давал  ни
одного фунта.
   Осенью 1856 Ворцелю советовали ехать в Ниццу и сначала пожить на теплых
закраинах Женевского озера. Услышав это - я ему предложил деньги, нужные  на
путь. Он принял, и это нас снова сблизило - мы опять стали чаще видаться. Но
собирался он в путь тихо - лондонская зима, сырая, с  продымленным,  давящим
туманом,  вечной  сыростью  и   страшными   северо-восточными   ветрами,   -
начиналась. Я торопил его, но у него уже развивался  какой-то  инстинктивный
страх от перемены, от движения, он боялся одиночества, я ему предлагал взять
с собою кого-нибудь до Женевы - там я его передал бы Карлу Фогту...  Он  все
принимал,  со  всем  соглашался,  но  ничего   не   делал.   Жил   он   ниже
rez-de-chaussee 160, у него в комнате почти никогда не было светло,  там-то,
в астме, без воздуха, дыша каменным углем, он потухал. (129)
   Ехать он решительно опоздал, я ему предложил нанять  для  него  хорошую
комнату в Brompton consumption hospital 161.
   - Да это было бы хорошо... но  нельзя.  Помилуйте,  это  страшная  даль
отсюда.
   - Ну так что же?
   - Жабицкий живет здесь, и все дела наши здесь, а он должен каждое  утро
приходить ко мне с дневным отчетом!..
   Тут самоотвержение граничило с сумасшествием.

   ::::::::::::::::::::::::::..

   - Вы, верно,  слышали,  -  спросил  меня  Ворцель,  -  что  против  нас
готовится обвинительный акт?
   - Слышал.
   - Вот что я заслужил под старость...  вот  до  чего  дожил...  -  и  он
грустно качал седой головой своей.
   - Вряд правы ли вы, Ворцель. Вас так привыкли  любить  и  уважать,  что
если этому делу не давали хода, то это только из  боязни  вас  огорчить.  Вы
знаете, зуб не на вас, пусть ваши товарищи идут своей дорогой.
   -  Никогда,  никогда!  Мы  все  делали  вместе,  на  нас  лежит   общая
ответственность.
   - Вы их не спасете...
   - А что вы говорили полчаса тому назад  по  поводу  того,  что  Россель
предал своих товарищей?
   Это было вечером. Я стоял поодаль от камина,  Ворцель  сидел  у  самого
огня, обернувшись лицом к камину, его болезненное лицо,  на  котором  дрожал
красный отсвет, показалось мне еще больше  истомленным  и  страдальческим  -
слеза, старая слеза скатывалась по исхудалой щеке  его...  Прошли  несколько
минут невыносимо тяжелого  молчания...  Он  встал,  я  проводил  его  в  его
спальню, большие деревья шумели в саду, Ворцель отворил окно и сказал:
   - Я здесь с моей несчастной грудью прожил бы вдвое.
   Я схватил его за обе руки.
   - Ворцель, - говорил я ему, - останьтесь у меня; я вам дам еще комнату,
вам никто мешать не будет, делайте, что хотите, завтракайте  одни,  обедайте
одни, если хотите; вы отдохнете месяца два... вас не будут (130) беспрерывно
тормошить, вы освежитесь, я вас прошу как друга, как ваш меньшой брат!
   - Благодарю, благодарю вас от всего сердца; я  сейчас  бы  принял  ваше
предложение, но при теперешних обстоятельствах это  просто  невозможно...  С
одной стороны, война, с другой - наши это примут за то, что  я  их  оставил.
Нет, каждый должен нести крест свой до конца.
   - Ну так усните по крайней мере спокойно,  -  сказал  я  ему,  стараясь
улыбнуться. Его нельзя было спасти!
   ...Война оканчивалась, умер Николай, началась новая Россия,  дожили  мы
до Парижского мира и до того, что "Полярная звезда" и все напечатанное  нами
в Лондоне покупалось на корню. Мы стали издавать "Колокол", и он пошел... Мы
с Ворцелем видались редко, он радовался нашим  успехам,  с  той  внутренней,
подавляемой, но жгучей болью, с которой мать,  потерявшая  сына,  следит  за
развитием чужого отрока... Время роковой альтернативы, поставленной Ворцелем
в его oggi о mai 162, наступало, и он гаснул...
   За три дня до его кончины  Чернецкий  прислал  за  мною.  Ворцель  меня
спрашивал - он был очень плох, ждали его кончины. Когда я приехал к нему, он
был в забытьи, близком к обмороку, бледный, восковой лежал он  на  диване...
щеки его совершенно ввалились, такие припадки с ним повторялись в  последние
дни, он привыкал быть мертвым. Через четверть часа Ворцель стал приходить  в
себя, слабо говорить, потом узнал меня, привстал и лег полусидя на диване.
   - Читали вы газеты? - спросил он меня,
   - Читал.
   - Расскажите, как идет невшательский вопрос, я не могу ничего читать.
   Я ему рассказал, он все слышал и все понял.
   - Ах, как спать хочется, оставьте меня теперь, я не усну при вас, а мне
от сна будет легче.
   На другой день ему было получше. Ему хотелось мне что-то сказать...  Он
раза два начинал и останавливался... и, только оставшись  со  мной  наедине,
умираю(131)щий подозвал меня к себе и, слабо взяв меня за руку, сказал:
   - Как вы были правы... Вы не знаете, как вы были правы... У меня лежало
это на душе вам сказать.
   - Не будем больше говорить об них.
   - Идите вашей дорогой...  -  он  поднял  на  меня  свой  умирающий,  но
светлый, лучезарный взгляд. Больше он говорить не мог.  Я  поцеловал  его  в
губы - и хорошо сделал, мы простились надолго. Вечером  он  встал,  вышел  в
другую комнату, хлебнул теплой  воды  с  джином  у  хозяйки  дома,  простой,
превосходной  женщины,  религиозно  уважавшей  в  Ворцеле  какое-то   высшее
явление, взошел опять к себе и уснул. На  другой  день,  утром,  Жабицкий  и
хозяйка спросили, не надобно ли ему чего больше. Он просил сделать  огонь  и
дать ему еще уснуть. Огонь сделали. Ворцель не просыпался.
   Я уже не застал его. Худое-худое лицо. его и тело  было  покрыто  белой
простыней, я посмотрел на него, простился и пошел за работником  скульптора,
чтоб снять маску.
   Его последнее свидание, его величественную агонию я рассказал в  другом
месте 163. Прибавлю к ней одну страшную черту.
   Ворцель никогда не говорил о своей семье. Раз как-то он искал для  меня
какое-то письмо: порывшись на столе, он открыл ящик. Там  лежала  фотография
какого-то сытого молодого человека с офицерскими усами.
   - Наверное, поляк и патриот? - сказал я, больше шутя, чем спрашивая.
   - Это, - сказал Ворцель, глядя в сторону и поспешно взяв у меня из  рук
портрет, - это... мой сын.
   Я узнал впоследствии, что он был русским чиновником в Варшаве.
   Дочь его вышла замуж за какого-то графа и  жила  богато;  отца  она  не
знала.
   Дни за два до своей кончины он диктовал Маццини свое завещание -  совет
Польше, поклон ей, привет друзьям... (132)
   - Теперь все, - сказал умирающий. Маццини не покидал пера.
   - Подумайте, - говорил он, - не хотите ли вы в эту минуту...
   Ворцель молчал.
   - Нет ли еще лиц, которым бы вы имели что-нибудь сказать?
   Ворцель понял; лицо его подернулось тучей, и он ответил.
   - Мне им нечего сказать.
   Я не знаю проклятия, которое ужаснее звучало бы и тяжелей  бы  ложилось
этих простых слов.

   С смертью Ворцеля - демократическая партия польской эмиграции в Лондоне
обмельчала. Им, его изящной, его почтенной личностью, она держалась.  Вообще
радикальная партия распалась на мелкие партии,  почти  враждебные.  Годичные
митинги  вразбивку  стали  бедны  числом  и  интересом...  вечная  панихида,
перечень старых  и  новых  потерь  -  и,  как  всегда  в  панихидах,  чаяние
воскресения мертвых и жизни будущего века  -  чаяние  во  второе  пришествие
Бонапарта и в преображение Речи Посполитой.
   Два-три  благородных  старца  остались  величественными   и   скорбными
памятниками - как те длиннобородые, седые израильтяне, которые плачут у стен
иерусалимских, они не как вожди указывают путь вперед, а как иноки -  могилу
- они останавливают нас своим Sta, viator! Herois sepulcrum... 164
   Между ними, лучший из лучших  -  сохранивший  в  дряхлом  теле  молодое
сердце и юный, кроткий, детски чистый, голубой взгляд, - одна нога его уже в
гробе, - скоро уйдет он, скоро и противник его, Адам Чарторижский.
   Уж не в самом ли деле это finis Poloniae? 165

   ...Прежде чем мы совсем оставим  трогательную  и  симпатичную  личность
Ворцеля - на холодном Гайгетском кладбище, -  я  хочу  рассказать  несколько
мело(133)чей о нем. Так люди,  идущие  с  похорон,  приостанавливая  скорбь,
рассказывают разные подробности о покойном.
   Ворцель был очень рассеян в маленьких  житейских  делах  -  после  него
всегда оставались очки, их чехол, платок, табатерка - зато, если близко него
лежал не его платок, он его клал  в  карман,  он  приходил  иногда  с  тремя
перчатками, иногда с одной.
   Прежде чем он переехал в  Hunter  street,  он  жил  возле  в  полукруге
небольших домов Burton crescent, 43 - недалеко от  Нью-Рода.  На  английский
манер все домы полукруга были одинакие. Дом,  в  котором  жил  Ворцель,  был
пятый с края - и он  всякий  раз,  зная  свою  рассеянность,  считал  двери.
Возвращаясь как-то с противуположной стороны полулунья, Ворцель постучал  и,
когда ему отперли, взошел в свою комнатку. Из нее  вышла  какая-то  девушка,
вероятно хозяйская дочь. Ворцель сел отдохнуть к потухавшему камину - за ним
кто-то раза два кашлянул - на креслах сидел незнакомый человек.
   - Извините, - сказал Ворцель, - вы, верно, меня ждали?
   - Позвольте, - заметил англичанин, - прежде чем я отвечу, узнать, с кем
я имею честь говорить?
   - Я Ворцель.
   - Не имею удовольствия знать, что же  вам  угодно?  Тут  вдруг  Ворцеля
поразила мысль, что он не туда попал - оглядевшись, он увидел, что мебель  и
все прочее  не  его.  Он  рассказал  англичанину  свою  беду  и,  извиняясь,
отправился в пятый дом с другой стороны. По счастью,  англичанин  был  очень
учтивый человек - что не очень обыкновенный плод в Лондоне.
   Месяца через три - та же история.  На  этот  раз,  когда  он  постучал,
горничная, отворившая дверь, видя почтенного  старика,  просила  его  взойти
прямо в парлор - там  англичанин  ужинал  с  своей  женой.  Увидя  входящего
Ворцеля, он весело протянул ему руку и сказал:
   - Это не здесь, вы живете в сорок третьем номере. При этой рассеянности
- Ворцель сохранил до конца жизни необыкновенную память, я в нем справлялся,
как в лексиконе или энциклопедии. Он читал все на свете,  занимался  всем  -
механикой и астрономией, естественными науками и историей. Не  имея  никаких
католиче(134)ских предрассудков - он, по странному pli  166  польского  ума,
верил в какой-то духовный мир - неопределенный, ненужный, невозможный  -  но
отдельный от мира материального. Это не религия Моисея, Авраама и Исаака,  а
религия Жан-Жака, Жорж Санд, Пьера Леру, Маццини и  проч.  Но  Ворцель  имел
меньше их всех прав на нее.
   Когда его астм не очень мучил и на душе было не  очень  темно,  Ворцель
был очень любезен в  обществе  -  он  превосходно  рассказывал,  и  особенно
воспоминания из старого панского быта, - этими  рассказами  я  заслушивался.
Мир пана Тадеуша, мир Мурделио проходил  перед  глазами  -  мир,  о  кончине
которого не жалеешь, напротив, радуешься - но которому невозможно отказать в
какой-то яркой, необузданной поэзии  -  вовсе  недостающей  нашему  барскому
быту. Нам в сущности так  не  свойственна  западная  аристократия,  что  все
рассказы о наших тузах сводятся на дикую роскошь, на пиры на целый город, на
бесчисленные дворни, на тиранство крестьян и  мелких  соседей  -  с  рабским
подобострастием перед императором и двором. Шереметевы и Голицыны, со  всеми
их дворцами и поместьями, ничем  не  отличались  от  своих  крестьян,  кроме
немецкого кафтана, французской грамоты, царской милости и богатства. Все они
беспрерывно  подтверждали  изречение  Павла,  что  у  него  только  и   есть
высокопоставленные люди - это те, с которыми он говорит  и  пока  говорит...
Все это очень хорошо, но надобно это знать. Что может быть  жалче  et  moins
aristocratique  167,  как  последний  представитель   русского   барства   и
вельможничества, виденный мною, - князь Сергий  Михайлович  Голицын,  и  что
отвратительнее какого-нибудь Измайлова.
   Замашки польских панов были скверны, дики, почти непонятны теперь -  но
диаметр другой, но другой закал личности и ни тени холопства.
   - Знаете вы, - спросил меня раз Ворцель, -  отчего  называется  Passage
Radzivill в Пале-Рояле?
   - Нет.
   - Вы помните знаменитого Радзивилла, приятеля регента, который  проехал
на своих из Варшавы в Пари" (135) и для всякого ночлега покупал дом?  Регент
был без ума от него: количество вина, которое  выпивал  Радзивилл,  покорило
ему расслабленного хозяина - герцог так привык к нему, что,  видаясь  всякий
день, посылал еще по утрам к нему записки.  Занадобилось  как-то  Радзивиллу
что-то сообщить регенту. Он послал хлопа к нему  с  письмом.  Хлопец  искал,
искал, не нашел и принес повинную голову. "Дурак, - сказал ему пан,  -  поди
сюда. Смотри в окно - видишь этот большой дом?"  (Пале-Рояль).  -  "Вижу"  -
"Ну, там живет первый здешний пан,  каждый  тебе  укажет".  Пошел  хлопец  -
искал, искал, - не может найти. Дело  было  в  том,  что  домы  отгораживали
дворец и надобно было сделать обход по St.-Honore...  "Фу,  какая  скука,  -
сказал пан. - Велите моему поверенному скупить дома  между  моим  дворцом  и
Пале-Роялем - да и сделайте улицу - чтоб дурак этот не плутал, когда я опять
его пошлю к регенту".

   . НЕМЦЫ В ЭМИГРАЦИИ

   Руге, Кинкель. -  Schwefelbande  168.  -  Американский,  обед.  -  "The
Leader". - Народный сход е St.-Martins Hall. - (D-r Muller.)

   Немецкая эмиграция  отличалась  от  других  своим  тяжелым,  скучным  и
сварливым характером. В ней не было энтузиастов, как в итальянской, не  было
ни горячих голов, ни горячих языков, как между французами.
   Другие эмиграции мало сближались с  нею;  разница  в  манере,  ha