его проскрипционные листы, вместе с нами,
не -вошли и те ранние сеятели всего, что  взошло  и  всходит  -  декабристы,
которых мы так глубоко уважаем.
   Отступление это здесь почти некстати.
   Сазонов был действительно праздный человек и сгубил в себе бездну  сил;
затертый разными разностями на чужбине, он пропал, как солдат, взятый в плен
на первом сражении и никогда не возвращавшийся домой.

   Когда нас арестовали в 1834 году и посадили в тюрьму, Сазонов и  Кетчер
уцелели каким-то чудом. Оба они жили в  Москве  почти  безвыездно,  говорили
много, но писали мало, их писем ни у кого из нас  не  было.  Нас  повезли  в
ссылку; Сазонову мать выхлопотала заграничный паспорт в Италию. Участь  его,
разрозненная с нами, положила, может, начало последующей жизни его, -  жизни
какой-то блуждающей и бесследно падающей звезды.
   Через год он возвратился в Москву, это был один из  самых  удушливых  и
тяжелых периодов прошлого царствования. В Москве его встретил мертвый  caime
plat 75, нигде ни тени сочувствия, ни живого слова.  Мы  в  резервах  ссылки
хранили нашу прошлую жизнь, жили памятью и надеждой, работали и  знакомились
с грубой реальностью провинциального быта.
   В Москве все Сазонову напоминало наше отсутствие. Из старых друзей один
Кетчер был налицо, - человек, с которым Сазонов, чопорный  и  аристократ  по
манерам,, всего меньше мог идти рука в руку. Кетчер, как  мы  говорили,  был
сознательный дикарь - из образованных, куперовский пионер,  с  премедитацией
76 возвращавшийся в первобытное состояние людского рода, грубый по принципу,
неряха по теории, студент лет тридцати пяти в роли шиллеровского юноши.
   Сазонов побился, побился в Москве, - скука одолела его, ничто не  звало
на труд, на деятельность. Он попро(544)бов ал переехать в  Петербург  -  еще
хуже; не выдержал он a la longue и уехал в Париж  без  определенного  плана.
Это было еще то время, когда Париж и Франция имели на нас всю чарующую  силу
свою. Туристы .наши скользили по лакированной поверхности французской жизни,
не зная ее шероховатой стороны, и были в восторге от всего - от  либеральных
речей, от песней Беранже и карикатур Филипона. Так было и  с  Сазоновым.  Но
дела  не  нашел  он  и  тут.  Шумная,  веселая  праздность  заменяла  немую,
подавленную жизнь. В России он был связан по рукам и ногам, тут - чужой всем
и всему. Другой, длинный ряд годов бесцельно волнуемой,  раздражаемой  жизни
начался для него в  Париже.  Сосредоточиться  в  себе,  отдаться  внутренней
работе, не ожидая толчка извне, он не мог,  это  не  лежало  в  его  натуре.
Объективный интерес науки не был в нем так силен. Он искал иной деятельности
и был бы готов на всякий труд, - но на виду, но в быстром приложении его,  в
практическом  осуществлении   и   притом   при   громкой   обстановке,   при
рукоплесканиях и крике  врагов;  не  находя  такой  работы,  он  бросился  в
парижский разгул.
   ...А горели и его  глаза  и  наполнялись  слезой  при  памяти  о  наших
университетских мечтах... Внутри его глубоко уязвленного самолюбия  все  еще
хранилась вера в близкий переворот России и в то, что он  призван  играть  в
нем большую роль. Казалось, он и кутил только покаместь, в скучном  ожидании
предстоящего огромного дела, и был уверен,  что  одним  добрым  вечером  его
вызовут из-за стола  cafe  Anglais  *  и  повезут  управлять  Россией...  он
пристально присматривался к тому, что делается, и с нетерпением ждал минуты,
когда нужно будет принять серьезное участие и сказать последнее, завершающее
слово...
   ...После  первых  шумных  дней  в  Париже  начались  больше   серьезные
разговоры, причем сейчас обнаружилось, что мы строены не  по  одному  ключу.
Сазонов и Бакунин были недовольны (так, как впоследствии Высоцкий,  и  члены
польской Централизации), что новости, мною привезенные, больше относились  к
литературному и университетскому миру, чем к политическим сферам. Они  ждали
рассказов о партиях, обществах, о министерских кризисах (при  Николае!),  об
оппозиции (в 1847!),  а  я  им  говорил  о  кафедрах,  о  публичных  лекциях
Гранов(545)ского, о  статьях  Белинского,  о  настроении  студентов  и  даже
семинаристов. Они слишком разобщились с русской жизнью  и  слишком  вошли  в
интересы "всемирной" революции и французских вопросов, чтобы помнить, что  у
нас  появление  "Мертвых  душ"  было  важнее  назначения   двух   Паскевичей
фельдмаршалами и двух Филаретов митрополитами. Без правильных сообщений, без
русских книг и журналов они относились к России  как-то  теоретически  и  по
памяти, придающей искусственное освещение всякой дали.
   Разница наших взглядов чуть не довела нас до размолвки,  это  случилось
так: накануне отъезда Белинского из Парижа мы проводили его вечером домой  и
пошли гулять на Елисейские поля. Страшно ясно видел я,  что  для  Белинского
все кончено, что я ему в последний раз жал  руку.  Сильный,  страстный  боец
сжег  себя,  смерть  уже  вываяла  крупными   чертами   свою   близость   на
исстрадавшемся лице его. Он был в злейшей чахотке, а все  еще  полон  святой
энергии и святого негодования, все еще полон своей мучительной, "злой" любви
к России. Слезы  стояли  у  меня  в  горле,  и  я  долго  шел  молча,  когда
возобновился несчастный опор, раз десять являвшийся sur Ie tapis 77.
   -  Жаль,  -  заметил  Сазонов,  -  что  Белинскому   не   было   другой
деятельности, кроме журнальной работы, да еще работы подценсурной.
   - Кажется, трудно упрекать именно его, что он мало сделал, - отвечал я.
   - Ну, с такими силами, как у .него, он при других обстоятельствах "и на
другом поприще побольше сделал бы...
   Мне было досадно и больно.
   - Да, скажите, пожалуйста, ну, вы, живущие без ценсуры, вы, полные веры
в себя, полные сил и талантов, что  же  вы  сделали?  Или  что  вы  делаете?
Неужели вы воображаете, что ходить с утра из одной части  Парижа  в  другую,
чтоб еще раз переговорить с Служальским или Хоткевичем о границах  Польши  и
России, - дело? Или что ваши беседы в кафе и дома, где пять дураков  слушают
вас и ничего не понимают, а другие пять ничего не понимают и говорят - дело?
(546)
   - Постой, постой, - говорил  Сазонов,  уже  очень  неравнодушно,  -  ты
забываешь наше положение.
   - Какое  положение?  Вы  живете  здесь  годы,  на  воле,  без  гнетущей
крайности, чего же  вам  еще?  Положения  создаются,  силы  заставляют  себя
признать,  втесняют  себя.  Полноте,  господа,   одна   критическая   статья
Белинского полезнее для  нового  поколения,  чем  игра  в  конспирации  и  в
государственных людей. Вы живете в каком-то  бреду  и  лунатизме,  в  вечном
оптическом обмане, которым сами себе отводите глаза...
   Меня особенно сердили тогда  две  меры,  которые  прилагали  не  только
Сазонов, но и вообще русские к оценке людей. Строгость, обращенная на своих,
превращалась в культ и поклонение перед французскими знаменитостями. Досадно
было  видеть,  как  наши  пасовали  перед  этими  матадорами  краснобайства,
забрасывавшими их словами, фразами и общими местами,  сказанными  с  vitesse
acceleree 78. И чем смиреннее держали себя русские, чем больше они  краснели
и  старались  скрывать  их  невежество  (как.  делают  нежные   родители   и
самолюбивые мужья), тем больше те ломались и важничали перед гиперборейскими
Анахарсисами.
   Сазонов, любивший еще в России студентом окружать  себя  двором  разных
посредственностей, слушавших и слушавшихся его, был и здесь окружен  всякими
скудными умом и телом лаццарони литературной Киайи,  поденщиками  журнальной
барщины, ветошниками фельетонов, вроде тощего Жюльвекура,  полуповрежденного
Тардифа-де-Мело, неизвестного, но великого поэта Буэ,  в  его  хоре  были  и
ограниченнейшие поляки из товянщизны и тупоумнейшие немцы из атеизма. Как он
не скучал с ними - это его секрет; он даже ко мне ходил почти всегда с одним
или с двумя понятыми из хора, несмотря на то, что я с ними всегда  скучал  и
не  скрывал  этого.  Поэтому-то  особенно  странно  поражало,  что  он   сам
становился в положение Жюльвекура в отношении к Маррастам, Риберолям и  даже
к меньшим знаменитостям.
   Все это не совсем понятно для современных посетителей Парижа. Никак  не
надобно забывать, что настоящий Париж - не настоящий, а новый. (547)
   Сделавшись каким-то сводным городом всего света,  Париж  перестал  быть
городом по преимуществу французским.  Прежде  в  нем  была  вся  Франция,  и
"ничего, разве ее"; теперь в нем вся Европа  да  еще  две  Америки,  но  его
самого меньше; он расплылся в своем звании мирового отеля,  караван-сарая  и
потерял  свою  самобытную  личность,  внушавшую  горячую  любовь  и   жгучую
ненависть, уважение без границ и отвращение без пределов.
   Само собою  разумеется,  что  отношение  иностранцев  к  новому  Парижу
изменилось. Союзные войска, ставшие на биваках на Place  de  la  Revolution,
знали, что они взяли чужой город. Кочующий турист считает  Париж  своим;  он
его покупает, жуирует им и очень хорошо знает, что он  нужен  Парижу  и  что
старый Вавилон обстроился, окрасился, побелился не для себя, а для него.
   В 1847 году я еще застал прежний Париж, к  тому  же  Париж  с  поднятым
пульсом, допевавший беранжеровы песни - с припевом: "Vive la  reforme!"  79,
невзначай переменявшимся в "Vive la Republique!" 80 Русские продолжали тогда
жить в Париже с вечно присущим чувством сознания и благодарности  провидению
(и исправному взысканию оброков), что они живут в  нем,  что  они  гуляют  в
Palais Royale и ходят aux Francais 81. Они откровенно  поклонялись  львам  и
львицам всех родов -  знаменитым  докторам  и  танцовщицам,  зубному  лекарю
Дезирабору,  сумасшедшему  "Мапа"   и   всем   литературным   шарлатанам   и
политическим фокусникам.
   Я ненавижу систему дерзости premeditee, которая у нас в моде. Я  в  ней
узнаю  все  родовые  черты  прежнего,  офицерского,  помещичьего   дантизма,
ухарства, переложенные на нравы Васильевского острова и  линий  его.  Но  не
надобно забывать, что и клиентизм наш перед западными  авторитетами  шел  из
той же казармы, из той же канцелярии, из той же передней - только  в  другие
двери, а именно, обращенные  к  барину,  начальнику  и  командиру.  В  нашей
бедности поклонения чему бы то ни было; кроме грубой силы и  ее  знамений  -
звезд и чинов, потребность иметь нравственную табель о рангах очень понятна,
но зато перед кем  и  кем  не  (548)  стояли  в  умилении  лучшие  из  наших
соотечественников? Даже перед Вердером и Руге, этими великими  бездарностями
гегелизма.  От  немцев  можно  сделать  заключение,   что   делалось   перед
французами, перед людьми действительно замечательными,  перед  Пьером  Леру,
например, или перед самой Жорж Санд...
   Каюсь, что и я сначала был увлечен и думал, что  поговорить  в  кафе  с
историком "Десяти лет" или у Бакунина с Прудоном -  некоторым  образом  чин,
повышение;
   но у меня все опыты идолопоклонства и кумиров не держатся и очень скоро
уступают место полнейшему отрицанию.
   Месяца через три после моего приезда в Париж я начал крепко нападать на
это чинопочитание, и именно в пущий разгар моей оппозиции случился  спор  по
поводу Белинского. Бакунин, с обыкновенным добродушием своим, сам  вполовину
соглашался и хохотал, но Сазонов надулся и продолжал меня считать профаном в
практически-политических вопросах. Вскоре я его убедил еще больше в этом.
   Февральская революция была  для  него  полнейшим  торжеством,  знакомые
фельетонисты заняли правительственные места, троны качались, их поддерживали
поэты и доктора. Немецкие князьки спрашивали совета и помощи у вчера гонимых
журналистов  и  профессоров.  Либералы  учили  их,  как  крепче  нахлобучить
узенькие коронки, чтоб их не снесло поднявшейся вьюгой. Сазонов писал ко мне
в Рим письмо за письмом и звал домой,  в  Париж,  в  единую  и  нераздельную
республику.
   Возвращаясь из Италии, я застал Сазонова озабоченным. Бакунина не было,
он уже уехал поднимать западных славян.
   - Неужели, - сказал мне Сазонов при первом свидании, -  ты  не  видишь,
что наше время пришло?
   - То есть как?
   - Русское правительство в impasse 82.
   - Что же случилось, не провозглашена ли  республика  в  Петропавловской
крепости?
   - Entendons nous 83, я не  думаю,  чтоб  у  нас  завтра  было  двадцать
четвертое февраля. Нет, но обществен(549)ное мнение, но  наплыв  либеральных
идей, разбитая на части Австрия, Пруссия с  конституцией  заставят  подумать
людей, окружающих Зимний дворец. Меньше нельзя сделать, как октроировать  84
какую-нибудь конституцию, un simulacre de charte  85,  ну,  и  при  этом,  -
прибавил он с некоторой торжественностью, - при этом необходимо либеральное,
образованное, умеющее говорить современным языком министерство. -  Думал  ли
ты об этом?
   - Нет.
   - Чудак, где же они возьмут образованных министров?
   - Как не найти, если б было нужно; но мне кажется,  они  их  искать  не
будут.
   - Теперь этот скептицизм неуместен, история совершается, и притом очень
быстро. Подумай, - правительство поневоле обратится к нам.
   Я посмотрел на него, желая знать, что он, шутит или нет.  У  него  лицо
было серьезно, несколько поднято в цвете и нервно от волнения.
   - Так-таки просто к нам?
   - Ну, то есть лично ли к нам, или к нашему кругу, все равно,  -  да  ты
подумай еще раз, к кому же они сунутся?
   - Ты какую берешь портфель?
   -  Напрасно  смеешься.  Это  наше  несчастье,  что  мы  не   умеем   ни
пользоваться обстоятельствами, ni se faire  valoir  86,  ты  все  думаешь  о
статейках, статейки хорошее дело, но теперь другое время,  и  один  день  во
власти важнее целого тома.
   Сазонов с сожалением смотрел на мою непрактичность  и,  наконец,  нашел
людей  меньше   скептических,   уверовавших   в   близкое   пришествие   его
министерства, В  конце  1848  года  два-три  немца-рефюжье  очень  постоянно
посещали небольшие вечера, устроенные Сазоновым  у  себя.  В  их  числе  был
австрийский лейтенант, отличившийся как начальник  штаба  при  Месенгаузере.
Раз, выходя часа в два ночи по проливному  дождю  и  вспомнив,  что  от  Rue
Blanche до Quartier Latin не то (550)  чтоб  было  чересчур  близко,  офицер
роптал на свою судьбу.
   - Какая же вам неволя была в такую погоду тащиться такую даль?
   - Конечно, не неволя, да знаете, Herr von Sessanoff сердится, когда  не
приходишь, а мне  кажется,  что  с  ним  надобно  нам  поддерживать  хорошие
отношения. Вы лучше меня знаете, что он с своим талантом  и  умом...  с  тем
местом, которое он занимает  в  своей  партии,  что  он  далеко  пойдет  при
предстоящем перевороте в России...
   - Ну, Сазонов, - сказал я ему на другой день,  -  архимедову  точку  ты
нашел, есть человек, который верит в твою будущую портфель, и этот человек -
лейтенант такой-то.
   Время шло, переворота в России не было,  и  послов  за  нами  никто  не
присылал. Прошли и грозные июньские  дни;  Сазонов  принялся  за  "передовую
статью" - не журнала, а эпохи. Долго работал  он  за  ней,  читал  небольшие
отрывки, поправлял, менял и едва окончил к зиме.  Ему  казалось  необходимым
"объяснить последнюю революцию России". "Не ждите, - говорил он  вначале,  -
чтоб я вам стал описывать события, другие это  сделают  лучше  меня.  Я  вам
передам мысль, идею совершившегося  переворота".  Простого  труда  ему  было
мало, сведенный на перо, он  всякий  раз,  когда  брал  его,  хотел  сделать
что-нибудь необыкновенное, громовое, - "Письмо" Чаадаева постоянно  носилось
в его уме. Статья поехала в Петербург, была прочтена в дружеских кругах и не
сделала никакого впечатления.
   Еще летом 1848 завел Сазонов международный клуб, Туда  он  привел  всех
своих Тардифов, немцев и мессианистов. С сияющим  лицом  ходил  он  в  синем
фраке по пустой зале. Он  открыл  международный  клуб  речью,  обращенной  к
пяти-шести слушателям, в числе которых был я 87 в  роли  публики,  остальная
кучка была на  платформе  в  качестве  бюро.  Вслед  за  Сазоновым  предстал
растрепанный,  с  видом  заспанного  человека,  Тардиф-де-Мело,   и   грянул
стихотворение в честь клуба.
   Сазонов поморщился, но остановить поэта было поздно. (551)

   Worcel, Sassonoff, Olinski, Del Baizo, Leonard
   Et vous tous... 88 -
   кричал с каким-то восторженным остервенением Тардиф-де-Мело, не замечая
смеха.
   На другой или  третий  день  Сазонов  мне  прислал  экземпляров  тысячу
программы открытия клуба,  тем  клуб  и  кончился.  Только  впоследствии  мы
услышали,  что  один   из   представителей   человечества,   -   и   именно,
представлявший на этом  конгрессе  Испанию  и  говоривший  речь,  в  которой
называл  исполнительную  власть  potence  executive,  воображая,   что   это
по-французски, - чуть  не  попал  в  Англии  на  настоящую  виселицу  и  был
приговорен к каторжной работе за подделку какого-то акта.
   За  неудавшимся  министерством  и  лопнувшим  клубом  следовали  больше
скромные, но и гораздо больше возможные попытки сделаться журналистом. Когда
устроилась "La Tribune des Peuples",  под  главным  заведованием  Мицкевича,
Сазонов занял одно из первых мест в редакции, написал две-три очень  хорошие
статьи... и замолк; а перед падением "Трибуны", то есть перед 13 июнем 1849,
был уже со всеми в ссоре. Все ему казалось мало, бедно, il se sentait deroge
89, досадовал за  это,  ничего  не  оканчивал,  запускал  начатое  и  бросал
вполовину сделанное.
   В 1849 году я предложил Прудону  передать  иностранную  часть  редакции
"Voix du  Peuple"  Сазонову.  С  его  знанием  четырех  языков,  литературы,
политики, истории всех европейских народов, с его знанием партий он  мог  из
этой части журнала сделать чудо  для  французов.  Во  внутренний  распорядок
иностранных новостей Прудон не входил, она была в моих руках, но я из Женевы
ничего не мог. сделать. Сазонов через  месяц  передал  редакцию  Хоецкому  и
расстался с журналом. "Я Прудона глубоко уважаю, - писал он мне в Женеву,  -
но двум таким личностям, как его и моя, нет места в одном журнале".
   Через  год  Сазонов  пристроился  к  воскрешенной  тогда   маццинистами
"Реформе". Главной редакцией заведовал Ламенне. И тут  не  было  места  двум
великим (552) людям. Сазонов поработал месяца  три  и  бросил  "Реформу".  С
Прудоном он, по счастью, расстался мирно,  с  Ламенне  -  в  ссоре.  Сазонов
обвинял  скупого  старика  в  корыстном  употреблении  редакционных   денег.
Ламенне" вспомнив привычки клерикальной юности  своей,  прибегнул  к  ultima
ratio 90 на Западе  и  пустил  насчет  Сазонова  вопрос:  "Не  агент  ли  он
.русского правительства?"
   В последний раз я Сазонова видел в Швейцарии в 1851 году. Он был выслан
из Франции и жил в Женеве. Это было самое серое, подавляющее  время,  грубая
реакция торжествовала везде. Поколебалась  вера  Сазонова  во  Францию  и  в
близкую перемену министерства в  Петербурге.  Праздная  жизнь  ему  надоела,
мучила его, работа не спорилась, он хватался за все, без выдержки,  сердился
и пил. К тому же жизнь мелких тревог, вечной войны с кредиторами,  добывание
денег, талант их бросать и неуменье распоряжаться вносили много  раздражения
и печальной прозы в  ежедневное  существование  Сазонова,  он  и  кутил  уже
невесело, по привычке, а кутить он некогда был мастер.
   Кстати несколько слов о его домашней жизни и именно кстати потому,  что
она-то и сбивалась всего больше на кутеж и не была лишена колорита.
   В первые годы своей парижской жизни Сазонов встретился с одной  богатой
вдовой, с нею он еще больше втянулся в пышную жизнь. Она  уехала  в  Россию,
оставив ему на воспитание их дочь и большие деньги. Вдова не успела  доехать
до Петрополя, как уже  ее  заменила  дебелая  итальянка,  с  голосом,  перед
которым еще раз пали бы стены иерихонские.
   Года через два-три вдова вздумала совершенно неожиданно посетить  друга
и дочь. Итальянка поразила ее.
   - Это что за особа? - спросила она, оглядывая ее с головы до ног.
   - Няньк