единственный  брат
кузины, (80) очень добрый юноша, шел прямым путем к гибели: девятнадцати лет
он уже был более страстный игрок, нежели отец.
   Лет пятидесяти, без всякой нужды, отец женился на застарелой в  девстве
воспитаннице  Смольного  монастыря.  Такого   полного,   совершенного   типа
петербургской институтки мне  не  случалось  встречать.  Она  была  одна  из
отличнейших учениц и потом классной дамой  в  монастыре;  худая,  белокурая,
подслепая,  она  в   самой   наружности   имела   что-то   дидактическое   и
назидательное. Вовсе не глупая, она была  полна  ледяной  восторженности  на
словах, говорила готовыми фразами о  добродетели  и  преданности,  знала  на
память хронологию и  географию,  до  противной  степени  правильно  говорила
по-французски  и  таила  внутри  самолюбие,  доходившее  до   искусственной,
иезуитской скромности. Сверх этих общих черт "семинаристов в  желтой  шали",
она имела чисто невские или смольные. Она поднимала  глаза  к  небу,  полные
слез, говоря о посещениях их общей матери  (императрицы  Марии  Феодоровны),
была влюблена в императора  Александра  и,  помнится,  носила  медальон  или
перстень с отрывком из письма императрицы Елизаветы: "И a repris son sourire
de bienveillance!" 58. Можно себе представить стройное trio, составленное из
отца-игрока и страстного охотника до лошадей, цыган, шума, пиров,  скачек  и
бегов, дочери, воспитанной в совершенной независимости, привыкшей делать что
хотелось в доме, и ученой  девы,  вдруг  сделавшейся  из  пожилых  наставниц
молодой супругой. Разумеется,  она  не  любила  падчерицу,  разумеется,  что
падчерица ее не любила. Вообще между женщинами тридцати пяти лет и девушками
семнадцати только тогда бывает большая дружба, когда  первые  самоотверженно
решаются не иметь пола.
   Я нисколько  не  удивляюсь  обыкновенной  вражде  между  падчерицами  и
мачехами, она естественна, она  нравственна.  Новое  лицо,  вводимое  вместо
матери, вызывает со стороны детей отвращение. Второй брак - вторые  похороны
для них. В этом чувстве ярко выражается детская любовь, она шепчет  сиротам:
"Жена твоего отца вовсе не твоя мать". Христианство сначала  (81)  понимало,
что с тем понятием  о  браке,  которое  оно  развивало,  с  тем  понятием  о
бессмертии души, которое оно проповедовало, второй брак - вообще  нелепость;
но, делая постоянно  уступки  миру,  церковь  перехитрила  и  встретилась  с
неумолимой логикой жизни - с простым детским сердцем, практически восставшим
против благочестивой нелепости считать подругу отца - своей матерью.
   С своей стороны и женщина, встречающая, выходя  из-под  венца,  готовую
семью, детей, находится в неловком положении; ей нечего с ними  делать,  она
должна натянуть чувства, которых не может иметь, она должна уверить  себя  и
других, что чужие дети ей так же милы, как свои.
   Я, стало быть, вовсе не обвиняю ни монастырку, ни кузину за их взаимную
нелюбовь, но понимаю, как молодая девушка,  не  привыкнувшая  к  дисциплине,
рвалась куда бы то ни было на волю из родительского дома.  Отец,  начинавший
стариться, больше и больше покорялся ученой супруге своей;  улан,  брат  ее,
шалил хуже и хуже, словом, дома было тяжело, и она, наконец, склонила мачеху
отпустить ее на несколько месяцев, а может, и на год, к нам.
   На другой день после приезда  кузина  ниспровергла  весь  порядок  моих
занятий, кроме уроков; самодержавно назначила часы  для  общего  чтения,  не
советовала читать  романы,  а  рекомендовала  Сегюрову  всеобщую  историю  и
Анахарсисово путешествие. С стоической точки зрения  противодействовала  она
сильным наклонностям моим курить тайком  табак,  завертывая  его  в  бумажку
(тогда папиросы еще не существовали); вообще она любила мне читать морали, -
если я их не исполнял, то мирно  выслушивал.  По  счастию,  у  нее  не  было
выдержки, и, забывая свои распоряжения, она читала  со  мной  повести  Цшоке
вместо археологического романа и посылала  тайком  мальчика  покупать  зимой
гречневики и гороховый кисель с  постным  маслом,  а  летом  -  крыжовник  и
смородину.
   Я думаю, что влияние кузины на меня было очень хорошо;  теплый  элемент
взошел с нею в мое келейное отрочество, отогрел, а может,  и  сохранил  едва
развертывавшиеся чувства, которые очень могли быть совсем подавлены  иронией
моего отца. Я  научился  быть  внимательным,  огорчаться  от  одного  слова,
заботиться о друге,  (82)  любить;  я  научился  говорить  о  чувствах.  Она
поддерживала   во   мне   мои   политические   стремления,   пророчила   мне
необыкновенную будущность, славу, -и я с ребячьим самолюбием верил ей, что я
будущий "Брут или Фабриций".
   Мне одному она доверила тайну любви к одному  офицеру  Александрийского
гусарского  полка,  в  черном  ментике  и  в  черном   долмане;   это   была
действительная тайна, потому что и сим гусар никогда не подозревал, командуя
своим  эскадроном,  какой  чистый  огонек  теплился   для   него   в   груди
восьмнадцатилетней девушки. Не знаю, завидовал ли я его судьбе, -  вероятно,
немножко, - но я был горд тем, что она  избрала  меня  своим  поверенным,  и
воображал (по Вертеру), что это одна из тех  трагических  страстей,  которая
будет иметь великую развязку, сопровождаемую самоубийством, ядом и кинжалом;
мне даже приходило в голову идти к нему и все рассказать.
   Кузина привезла из Корчевы воланы, в  один  из  воланов  была  воткнута
булавка, и она никогда не играла другим, н всякий раз,  когда  он  попадался
мне или кому-нибудь, брала его, говоря, что она очень к нему привыкла. Демон
espieglerie 59, который всегда  был  моим  злым  искусителем,  наустил  меня
переменить булавку, то есть воткнуть  ее  в  другой  волан.  Шалость  вполне
удалась: кузина постоянно брала тот, в котором была  булавка.  Недели  через
две я ей сказал; она переменилась в лице, залилась слезами и ушла к  себе  в
комнату. Я был испуган, несчастен и, подождав с полчаса, отправился  к  ней;
комната была заперта, я просил отпереть дверь, кузина не пускала,  говорила,
что она больна, что я не друг ей, а бездушный мальчик. Я написал ей записку,
умолял простить меня; после чая мы помирились, я у ней поцеловал  руку,  она
обняла меня и тут объяснила всю важность дела. Год тому назад гусар обедал у
них и после обеда играл с ней в волан, - его-то волан и  был  отмечен.  Меня
угрызала совесть, я думал, что я сделал истинное святотатство.
   Кузина оставалась до октября месяца. Отец звал ее назад и обещал  через
год отпустить ее к нам в Васильевское. Мы с  ужасом  ждали  разлуки,  и  вот
одним осенним (83) днем приехала за  ней  бричка,  и  горничная  ее  понесла
класть кузовки и картоны, наши люди  уложили  всяких  дорожных  припасов  на
целую неделю, толпились у подъезда и прощались. Крепко обнялись  мы,  -  она
плакала, и я плакал, бричка выехала на улицу,  повернула  в  переулок  возле
того самого места, где продавали гречневики и гороховый кисель, и исчезла; я
походил по двору - так что-то холодно и дурно, взошел в свою комнату - и там
будто пусто и холодно, принялся готовить  урок  Ивану  Евдокимовичу,  а  сам
думал - где-то теперь кибитка, проехала заставу или нет?
   Одно меня утешало - в будущем июне вместе в Васильевском!
   Для  меня  деревня  была  временем  воскресения,   я   страстно   любил
деревенскую жизнь. Леса, поля и воля вольная - все это мне  было  так  ново,
выросшему в хлопках, за каменными  стенами,  не  смея  выйти  ни  под  каким
предлогом за ворота без спроса и без сопровождения лакея...
   "Едем мы нынешний год в  Васильевское  или  нет?"  Вопрос  этот  сильно
занимал меня с весны. Отец мой всякий раз говорил, что в этом году он  уедет
рано, что ему хочется видеть,  как  распускается  лист,  и  никогда  не  мог
собраться прежде июля. Иной год он так опаздывал, что мы совсем не ездили. В
деревню писал он всякую зиму,  чтоб  дом  был  готов  и  протоплен,  но  это
делалось больше по глубоким политическим соображениям,  нежели  серьезно,  -
для того, чтоб староста и  земский,  боясь  близкого  приезда,  внимательнее
смотрели за хозяйством.
   Кажется, что едем. Отец мой говорил Сенатору, что очень хотелось бы ему
отдохнуть в  деревне  и  что  хозяйство  требует  его  присмотра,  но  опять
проходили недели.
   Мало-помалу дело становилось вероятнее, запасы  начинали  отправляться:
сахар, чай, разная крупа,  вино  -  тут  снова  пауза,  и,  наконец,  приказ
старосте, чтоб к такому-то дню прислал столько-то  крестьянских  лошадей,  -
итак, едем, едем!
   Я не думал тогда, как была тягостна для крестьян в самую  рабочую  пору
потеря четырех или пяти дней,  радовался  от  души  и  торопился  укладывать
тетради и книги. Лошадей приводили, я с внутренним удовольствием  слушал  их
жеванье и фырканье на дворе и принимал большое участие в  суете  кучеров,  в
спорах людей (84) о том, где кто сядет, где  кто  положит  свои  пожитки;  в
людской огонь горел до самого утра, и все укладывались, таскали с  места  на
место мешки и мешочки и  одевались  по-дорожному  (ехать  всего  было  около
восьмидесяти верст!). Всего более раздражен был камердинер  моего  отца,  он
чувствовал всю важность укладки, с ожесточением  выбрасывал  все  положенное
другими, рвал себе волосы на голове от досады и был неприступен.
   Отец мой вовсе не раньше вставал на другой день, казалось,  даже  позже
обыкновенного,  так  же  продолжительно  пил  кофей  и,  наконец,  часов   в
одиннадцать  приказывал  закладывать  лошадей.  За  четвероместной  каретой,
заложенной шестью господскими лошадями, ехали три,  иногда  четыре  повозки:
коляска, бричка, фура или вместо ее  две  телеги;  все  это  было  наполнено
дворовыми и пожитками; несмотря на  обозы,  прежде  отправленные,  все  было
битком набито, так что никому нельзя было порядочно сидеть.
   На полдороге мы останавливались обедать и  кормить  лошадей  в  большом
селе Перхушкове, имя которого лопалось в наполеоновские бюльтени.  Село  это
принадлежало сыну "Старшего брата",  о  котором  мы  говорили  при  разделе.
Запущенный  барский  дом  стоял  на  большой  дороге,  окруженной   плоскими
безотрадными полями; но  мне  и  эта  пыльная  даль  очень  нравилась  после
городской тесноты. В доме покоробленные полы и  ступени  лестницы  качались,
шаги и звуки  раздавались  резко,  стены  вторили  им  будто  с  удивлением.
Старинная мебель из кунсткамеры прежнего владельца доживала свой век в  этой
ссылке; я + любопытством бродил из комнаты в  комнату,  ходил  вверх,  ходил
вниз, отправлялся в кухню. Там наш повар приготовлял наскоро дорожный обед с
недовольным и ироническим видом. В кухне сидел обыкновенно  бурмистр,  седой
старик с шишкой на голове; повар, обращаясь к нему, критиковал плиту и очаг,
бурмистр слушал его и по временам лаконически отвечал: "И то -- пожалуй, что
и так" - и невесело посматривал на всю эту тревогу, думая:  "Когда  нелегкое
их пронесет".
   Обед подавался на особенном английском сервизе из жести или из какой-то
композиции, купленном ad hoc 60. Между тем лошади были заложены; в  передней
и в сенях (85) собирались охотники до придворных встреч и  проводов:  лакеи,
оканчивающие жизнь на хлебе и чистом  воздухе,  старухи,  бывшие  смазливыми
горничными лет тридцать тому назад, -  вся  эта  саранча  господских  домов,
поедающая крестьянский труд без собственной вины, как настоящая  саранча.  С
ними приходили дети с светло-палевыми волосами; босые и запачканные, они все
совались вперед, старухи все их дергали назад; дети кричали, старухи кричали
на них, ловили меня при всяком случае и всякий год  удивлялись,  что  я  так
вырос. Отец мой говорил с ними  несколько  слов;  одни  подходили  к  ручке,
которую он никогда не давал, другие кланялись, - и мы уезжали.
   В нескольких верстах от Вяземы князя  Голицына  дожидался  васильевский
староста, верхом, на опушке леса и провожал проселком. В селе, у господского
дома, к которому вела длинная липовая аллея, встречал священник,  его  жена,
причетники, дворовые, несколько  крестьян  и  дурак  Пронька,  который  один
чувствовал человеческое достоинство, не снимал засаленной  шляпы,  улыбался,
стоя несколько поодаль, и давал стречка, как только кто-нибудь из  городских
хотел подойти к нему,,,.
   Я  мало  видал  мест  изящнее  Васильевского.  Кто  знает   Кунцево   и
Архангельское Юсупова или именье Лопухина  против  Саввина  монастыря,  тому
довольно сказать, что Васильевское лежит на продолжении того же берега верст
тридцать от Саввина монастыря. На отлогой стороне - село, церковь  и  старый
господский дом. По  другую  сторону  -  гора  и  небольшая  деревенька,  там
построил мой отец новый дом. Вид из него обнимал  верст  пятнадцать  кругом;
озера нив, колеблясь, стлались без конца; разные усадьбы и села с  белеющими
церквами видны были там-сям; леса разных цветов делали полукруглую  раму,  и
черезо все - голубая тесьма Москвы-реки. Я открывал окно рано утром в  своей
комнате наверху и смотрел, и слушал, и дышал.
   При всем том мне было жаль старый каменный дом, может, оттого, что я  в
нем встретился в первый раз с деревней; я так любил длинную, тенистую аллею,
которая вела к нему, и одичалый сад возле;  дом  разваливался,  и  из  одной
трещины в сенях росла тоненькая, стройная береза. Налево по реке шла  ивовая
аллея, за нею тростник и белый песок до самой реки; на этом песке и  в  этом
тростнике игрывал я, бывало, целое утро - лет  одинна(86)дцати,  двенадцати.
Перед домом сиживал почти всегда сгорбленный старик садовник,  троил  мятную
воду, отваривал ягоды и тайком  кормил  меня  всякой  овощью.  В  саду  было
множество ворон; гнезда их покрывали макушки деревьев, они  кружились  около
них и каркали; иногда, особенно к вечеру, они  вспархивали  целыми  сотнями,
шумя и поднимая других; иногда одна какая-нибудь перелетит наскоро с  дерева
на дерево, и все затихнет... А к ночи издали  где-то  сова  то  плачет,  как
ребенок, то заливается хохотом... Я боялся этих диких, плачевных  звуков,  а
все-таки ходил их слушать.
   Каждый год или по крайней мере через год ездили мы в  Васильевское.  Я,
уезжая,  метил  на  стене  возле  балкона  мой  рост  и  тотчас  отправлялся
свидетельствовать, сколько меня прибыло. Ко я мог деревней  мерить  не  один
физический рост, периодические  возвращения  к  тем  же  предметам  наглядно
показывали разницу внутреннего развития. Другие  книги  привозились,  другие
предметы занимали. В 1823 я еще совсем был ребенком, со  мной  были  детские
книги, да и тех я не читал, а занимался всего больше зайцем-векшей,  которые
жили в чулане возле моей комнаты. Одно из  главных  наслаждений  состояло  з
разрешении моего отца каждый вечер раз  выстрелить  из  фальконета,  причем,
само собою разумеется, вся дворня была  занята  и  пятидесятилетние  люди  с
проседью так же тешились, как я. В 1827 я привез с собою Плутарха и Шиллера;
рано утром уходил я в лес, в чащу, как можно дальше, там ложился под  дерево
и, воображая, что это богемские леса, читал сам о себе вслух; тем не  меньше
еще плотина, которую я делал на небольшом ручье с помощью  одного  дворового
мальчика, меня очень занимала, и я в день десять раз бегал ее осматривать  и
поправлять. В 1829 и 30  годах  я  писал  философскую  статью  о  Шиллеровом
Валленштейне - я из прежних игр удержался в силе один фальконет.
   Впрочем, сверх пальбы, еще другое наслаждение осталось моей  неизменной
страстью - сельские вечера; они и  теперь,  как  тогда,  остались  для  меня
минутами благочестия, тишины и  поэзии.  Одна  из  последних  кротко-светлых
минут в моей жизни тоже напоминает мне  сельский  вечер.  Солнце  опускалось
торжественно, ярко в океан огня, распускалось в нем... Вдруг  густой  пурпур
сменился синей темнотой; все  подернулось  дымчатым  испарением,  -  в  (87)
Италии сумерки начинаются быстро. Мы сели на мулов; по дороге из Фраскати  в
Рим  надобно  было  проезжать  небольшою  деревенькой;  кой-где  уже  горели
огоньки, все было тихо, копыта мулов звонко постукивали по камню,  свежий  и
несколько сырой ветер подувал с Апеннин. При  выезде  из  деревни,  в  нише,
стояла небольшая мадонна, перед  нею  горел  фонарь;  крестьянские  девушки,
шедшие с работы, покрытые своим  белым  убрусом  на  голове,  опустились  на
колена и запели молитву, к ним присоединились шедшие мимо нищие пиферари 61;
я был глубоко потрясен, глубоко тронут. Мы посмотрели  друг  на  друга...  и
тихим шагом поехали к остерии 62, где нас ждала  коляска.  Ехавши  домой,  я
рассказывал о вечерах в Васильевском. А что рассказывать?

   Деревья сада
   Стояли тихо. По холмам
   Тянулась сельская ограда,
   И расходилось по домам
   Уныло медленное стадо.
   ("Юмор")

   ...Пастух хлопает длинным бичом да играет на берестовой дудке; мычание,
блеянье, топанье по мосту  возвращающегося  стада,  собака  .подгоняет  лаем
рассеянную овцу, и та бежит каким-то деревянным  курцгалопом;  а  тут  песни
крестьянок, идущих с поля, все ближе и ближено тропинка повернула направо, и
звуки снова удаляются. Из домов, скрыпя воротами, выходят  дети,  девочки  -
встречать своих коров, баранов; работа кончилась. Дети играют  на  улице,  у
берега, и их голоса раздаются пронзительно-чисто по реке и по вечерней заре;
к воздуху примешивается паленый запах овинов, роса начинает исподволь стлать
дымом по полю, над лесом ветер как-то ходит вслух, словно лист  закипает,  а
тут зарница, дрожа, осветит замирающей,  трепетной  лазурью  окрестности,  и
Вера Артамоновна, больше ворча, нежели  сердясь,  говорит,  найдя  меня  под
липой:
   - Что это вас нигде не сыщешь, и чай давно подан, и все в сборе, я  уже
искала, искала вас, ноги устали, не под лета мне бегать; да  и  что  это  на
сырой траве лежать?.. вот будет завтра насморк, непременно будет. (88)
   - Ну, полноте, полноте, - говорил я, смеясь, старушке, - и насморку  не
будет, и чаю я не хочу, а вы мне украдьте сливок получше, с самого верху.
   - В самом деле, уж какой вы, на вас  и  сердиться  нельзя...  лакомство
какое! сливки-то я уже и без вашего спроса  приготовила.  А  вот  зарница...
хорошо! это к хлебу зарит.
   И я, подпрыгивая и посвистывая, отправлялся домой.
   После 1832 года мы не ездили больше в Васильевское. В продолжение  моей
ссылки мой отец продал его. В 1843 году мы жили  в  другой  подмосковной,  в
Звенигородском уезде, верст  двадцать  от  Васильевского.  Как  же  было  не
съездить на  старое  пепелище.  И  вот  мы  опять  едем  тем  же  проселком;
открывается знакомый бор и гора, покрытая орешником,  а  тут  и  брод  через
реку, этот брод, приводивший меня двадцать лет тому назад в восторг, -  вода
брызжет, мелкие камни хрустят, кучера кричат, лошади упираются... ну  вот  и
село, и дом священника, где  он  сиживал  на  лавочке  в  буром  подряснике,
простодушный,  добрый,  рыжеватый,   вечно   в   поту,   всегда   что-нибудь
прикусывавший и постоянно одержимый икотой; вот и  канцелярия,  где  земский
Василий  Епифанов,  никогда  не  бывавший  трезвым,   писал   свои   отчеты,
скорчившись над бумагой и держа перо у самого конца, круто подогнувши третий
палец под него. Священник умер, Василий Епифанов пишет отчеты и напивается в
другой деревне. Мы остановились у старостихи, муж ее был на поле.
   Что-то чужое прошло тут в эти десять лет; вместо нашего  дома  на  горе
стоял другой, около него был разбит новый сад.  Возвращаясь  мимо  церкви  и
кладбища, мы встретили какое-то  уродливое  существо,  тащившееся  почти  на
четвереньках; оно мне показывало что-то; я подошел -  это  была  горбатая  и
разбитая параличом полуюродивая старуха, жившая  подаянием  и  работавшая  в
огороде прежнего священника; ей было тогда уже лет около семидесяти, и ее-то
именно  смерть  и  обошла.  Она  узнала  меня,  плакала,  качала  головой  и
приговаривала: "Ох, уже и ты-то как состарился, я  по  поступи  тебя  только
узнала, а я т-уж, я-то, - о-о-ох - и не говори!" Когда  мы  ехала  назад,  я
ув