омпаньонка считала необходимым обращаться с ним
свысока; а он едва замечал и их самих и  их  прием,  с  любовью  давал  свои
уроки, был тронут понятливостью ученицы и умел трогать  ее  самое  до  слез.
(318) Этого княгиня не могла понять, журила ребенка за  плаксивость  и  была
очень недовольна, что диакон расстроивает  нервы:  "Уж  это  слишком  как-то
эдак, совсем не по-детски!"
   А между тем слова старика открывали перед молодым существом  иной  мир,
иначе симпатичный, нежели  тот,  в  котором  сама  религия  делалась  чем-то
кухонным, сводилась на соблюдение постов да на хождение ночью в церковь, где
изуверство, развитое страхом, шло рядом с обманом, где все было  ограничено,
поддельно, условно и жало душу своей узкостью. Диакон  дал  ученице  в  руки
евангелие - и она долго не выпускала  его  из  рук.  Евангелие  была  первая
книга, которую она читала  и  перечитывала  с  своей  единственной  подругой
Сашей, племянницей няни, молодой горничной княгини.
   Я Сашу потом  знал  очень  хорошо.  Где  и  как  умела  она  развиться,
родившись между кучерской и кухней, не выходя из девичьей, я никогда не  мог
понять, но развита была она необыкновенно. Это была одна из  тех  неповинных
жертв,  которые  гибнут  незаметно  и  чаще,  чем  мы  думаем,  в   людских,
раздавленные  крепостным  состоянием.  Они  гибнут  не  только  без  всякого
вознаграждения, сострадания, без светлого дня, без радостного  воспоминания,
но не зная, не подозревая сами, что в них гибнет и сколько в них умирает.
   Барыня с досадой скажет: "Только  начала  было  девчонка  приучаться  к
службе, как вдруг слегла и умерла..."  Ключница  семидесяти  лет  проворчит:
"Какие нынче слуги, хуже всякой барышни", и отправится на кутью  и  поминки.
Мать поплачет, поплачет и начнет попивать: тем дело и кончено.
   И  мы  идем  возле,  торопясь  и  не  видя  этих   страшных   повестей,
совершающихся под нашими ногами, отделываясь важным  недосугом,  несколькими
рублями и ласковым словом. А тут вдруг, изумленные,  слышим  страшный  стон,
которым дает о себе весть на веки чеков сломившаяся душа, и, как  спросонья,
спрашиваем, откуда взялась эта душа, эта сила?
   Княгиня убила свою горничную - разумеется, нехотя и  бессознательно,  -
она ее замучила по мелочи, сломила ее, гнувши целую жизнь, она  истомила  ее
унижениями,  шероховатым,  грубым  прикосновением.  Она  несколько  лет   не
позволяла ей идти замуж и  разре(319)шила  только  тогда,  когда  разглядела
чахотку на ее страдальческом лице.
   Бедная  Саша,  бедная  жертва   гнусной,   проклятой   русской   жизни,
запятнанной крепостным состоянием, - смертью ты вышла на волю! И ты еще была
несравненно счастливее других, в суровом плену княгининого дома ты встретила
друга, и дружба той, которую ты так безмерно любила, проводила  тебя  заочно
до могилы. Много слез стоила ты ей;  незадолго  до  своей  кончины  она  еще
поминала тебя и благословляла память твою как  единственный  светлый  образ,
явившийся в ее детстве!
   ...Две молодые девушки (Саша была постарше)  вставали  рано  по  утрам,
когда все в доме еще спало, читали евангелие и молились, выходя на двор, под
чистым небом. Они молились о княгине, о компаньонке, просили  бога  раскрыть
их души; выдумывали себе испытания, не ели  целые  недели  мяса,  мечтали  о
монастыре и о жизни за гробом.
   Такой мистицизм идет к отроческим чертам, к тому возрасту, где все  еще
тайна, все религиозная мистерия,  пробуждающаяся  мысль  еще  неясно  светит
из-за утреннего тумана, а туман еще не рассеян ни опытом, ни страстью.
   В тихие и кроткие минуты я любил слушать потом рассказы об этой детской
молитве,  которою  начиналась  одна  широкая  жизнь  и   оканчивалось   одно
несчастное существование. Образ сироты, оскорбленной грубым благодеянием,  и
рабы, оскорбленной безвыходностью своего положения - молящихся  на  одичалом
дворе о своих притеснителях, - наполнял сердце каким-то умилением, и  редкий
покой сходил на душу.
   Это чистое и грациозное  явление,  никем  не  оцененное  из  близких  в
бессмысленном доме княгини, нашло, сверх диакона и  Саши,  отзыв  и  горячее
поклонение всей дворни. Простые люди эти видели в ней  больше,  чем  добрую,
ласковую барышню, они в ней угадали что-то высшее, перед чем они склонялись,
они веровали в нее. Невесты из княгининого дома просили ее приколоть  своими
руками какую-нибудь ленту, когда шли к  венцу.  Одна  молодая  горничная,  -
помнится, ее звали Еленой, - вдруг  занемогла  колотьем;  открылась  сильная
(320) плерези 4, надежды спасти ее  не  было,  послали  за  попом.  Девушка,
испуганная, спрашивала мать, все ли кончено; мать, рыдая,  сказала  ей,  что
бог ее скоро позовет. Тогда больная, припав к  матери,  с  горькими  слезами
просила сходить за барышней, чтоб она пришла сама благословить ее образом на
тот свет. Когда она пришла к ней, больная взяла ее руку, приложила к  своему
лбу и повторяла: "Молитесь обо мне, молитесь!" Молодая девушка, сама  вся  в
слезах, начала вполслуха  молитву  -  больная  отошла  в  продолжение  этого
времени. Все в комнате стояли кругом на коленях и крестились; она закрыла ей
глаза, поцеловала холодеющий лоб и вышла 5.
   Одни сухие и недаровитые натуры не знают этого романтического  периода;
их столько же жаль, как те слабые и  хилые  существа,  у  которых  мистицизм
переживает молодость и остается навсегда. В наш  век  с  реальными  натурами
этого и не бывает; но откуда могло проникнуть в дом княгини светское влияние
девятнадцатого столетия - он был так хорошо законопачен?
   Щель нашлась-таки.
   Корчевская кузина иногда  гостила  у  княгини,  она  любила  "маленькую
кузину", как любят детей, особенно несчастных, но не знала ее. С изумлением,
почти с испугом разглядела она впоследствии  эту  необыкновенную  натуру  и,
порывистая во всем, тотчас решилась поправить свое невнимание. Она просила у
меня Гюго, Бальзака или вообще что-нибудь новое. "Маленькая (321) кузина,  -
говорила она мне, - гениальное существо, нам следует ее вести вперед!"
   "Большая кузина", - и при этом названии я не могу без улыбки вспомнить,
что она была прекрошечная ростом, - сообщила  разом  своей  ставленнице  все
бродившее  в  ее  собственной  душе,  шиллеровские  идеи   и   идеи   Руссо,
революционные мысли, взятые у меня, и мечты  влюбленной  девушки,  взятые  у
самой себя. Потом она ей тайком надавала французских романов, стихов,  поэм.
Это были большей частию книги, вышедшие  после  1830  года.  Они,  при  всех
недостатках, сильно будили мысль и крестили огнем и духом  юные  сердца.,  В
романах и повестях, в поэмах и песнях того времени, с  ведома  писателя  или
нет, везде сильно билась социальная артерия, везде  обличались  общественные
раны, везде слышался стон сгнетенных голодом  невинных  каторжников  работы;
тогда еще этого ропота и этого стона не боялись, как преступления.
   Само собою разумеется, что "кузина" надавала книг без всякого  разбора,
без  всяких  объяснений,  и  я  думаю,  что  в  этом  не  было  вреда;  есть
организации, которым никогда не нужна чужая помощь, опора,  указка,  которые
всего лучше идут там, где нет решетки.
   Вскоре  прибавилось  другое   лицо,   продолжавшее   светское   влияние
корчевской кузины. Княгиня,  наконец,  решилась  взять  гувернанту  и,  чтоб
недорого платить, пригласила молодую русскую девушку, только что  выпущенную
из института.
   Русские гувернанты у нас нипочем,  по  крайней  мере  так  еще  было  в
тридцатых годах,  а  между  тем  при  всех  недостатках  они  все  же  лучше
большинства француженок из Швейцарии, бессрочноотпускных лореток и отставных
актрис, которые  с  отчаянья  бросаются  на  воспитание  как.  на  последнее
средство доставать насущный хлеб, -  средство,  для  которого  не  нужно  ни
таланта, ни молодости, ничего - кроме произношения "гррра" и манер dune dame
de comptoir 6, которые часто у нас по провинциям  принимаются  за  "хорошие"
манеры. Русские гувернанты выпускаются из институтов или  из  воспитательных
домов, стало быть, все же имеют какое-(322)нибудь правильное воспитание и не
имеют того мещанского pli 7, которое вывозят иностранки.
   Нынешних  французских  воспитательниц  не  надобно  смешивать  с  теми,
которые приезжали в Россию  до  1812  года.  Тогда  и  Франция  была  меньше
мещанской и приезжавшие женщины принадлежали совсем другому слою. Долею  это
были дочери  эмигрантов,  разорившихся  дворян,  вдовы  офицеров,  часто  их
покинутые жены. Наполеон женил своих воинов в том роде,  как  наши  помещики
женят дворовых людей, - не очень заботясь о любви и наклонностях.  Он  хотел
браками сблизить дворянство пороха с старым дворянством; он хотел оболванить
своих Скалозубов женами. Привычные  к  слепому  повиновению,  они  венчались
беспрекословно, но вскоре бросали своих жен, находя их слишком чопорными для
казарменных и  бивачных  вечеринок.  Бедные  женщины  плелись  в  Англию,  в
Австрию, в Россию.  К  числу  прежних  гувернант  принадлежала  француженка,
гащивавшая у княгини. Она говорила с улыбкой, отборным слогом и  никогда  не
употребляла ни одного сильного выражения. Она вся состояла из хороших  манер
и никогда ни на минуту не забывалась. Я уверен,. что  она  ночью  в  постеле
больше преподавала, как следует спать, нежели спала.
   Молодая  институтка  была  девушка  умная,  бойкая,   энергическая,   с
прибавкой пансионской восторженности  и  врожденного  чувства  благородства.
Деятельная и пылкая, она внесла в существование ученицы-подруги больше жизни
и движения.
   Унылая, грустная дружба к  увядающей  Саше  имела  печальный,  траурный
отблеск. Она вместе с словами диакона и с  отсутствием  всякого  развлечения
удаляла молодую девушку от мира, от  людей.  Третье  лицо,  живое,  веселое,
молодое и с тем вместе сочувствовавшее всему мечтательному и  романтическому
было очень на месте; оно стягивало на  землю,  на  действительную,  истинную
почву.
   Сначала ученица приняла несколько наружных  форм  Эмилии;  улыбка  чаще
стала показываться, разговор становился живее, но через год  времени  натуры
двух девушек заняли места по удельному весу, Рассеянная, (323) милая  Эмилия
склонилась перед сильным существом и совершенно подчинилась ученице,  видела
ее глазами, думала ее мыслями, жила ее улыбкой, ее дружбой.
   Перед окончанием курса я  стал  чаще  ходить  в  дом  княгини.  Молодая
девушка, казалось, радовалась, когда я приходил, иногда вспыхивал  огонь  на
щеках, речь оживлялась, но тотчас потом она  входила  в  свой  обыкновенный,
задумчивый покой, напоминая холодную красоту  изваянья  или  "деву  чужбины"
Шиллера, останавливавшую всякую близость.
   Это не было ни отчуждение, ни холодность, а внутренняя работа  -  чужая
другим, она еще себе была чужою и больше предчувствовала, нежели знала,  что
в ней. В ее прекрасных чертах было что-то недоконченное, невысказавшееся, им
недоставало одной искры, одного удара резцом,  который  должен  был  решить,
назначено ли ей истомиться, завянуть на песчаной почве, не зная ни себя,  ни
жизни, или отразить зарево страсти, обняться ею и  жить,-  может,  страдать,
даже наверное страдать, но много жить.
   Печать жизни, выступившей на  полудетском  лице  ее,  я  первый  увидел
накануне долгой разлуки.
   Памятен  мне  этот  взгляд,  иначе  освещенный,  и  все  черты,   вдруг
изменившие значенье, будто проникнутые  иною  мыслию,  иным  огнем...  будто
тайна разгадана и внутренний туман рассеян. Это было в  тюрьме.  Десять  раз
прощались  мы,  и  все  еще  не  хотелось  расстаться;  наконец,  моя  мать,
приезжавшая с Natalie 8 в Крутицы, решительно встала,  чтоб  ехать.  Молодая
девушка вздрогнула, побледнела, крепко, не по своим силам, сжала мне руку  и
повторила, отворачиваясь, чтобы скрыть  слезы:  "Александр,  не  забывай  же
сестры". (324)
   Жандарм проводил их и принялся ходить взад  и  вперед.  Я  бросился  на
постель и долго смотрел на дверь, на которой исчезло  это  светлое  явление.
"Нет, брат твой не забудет тебя", - думал я.
   На другой день меня везли в Пермь, но прежде, нежели я буду говорить  о
разлуке, расскажу, что еще мне мешало перед тюрьмой  лучше  понять  Natalie,
больше сблизиться с нею. Я был влюблен!
   Да, я был влюблен, и память об этой юношеской, чистой любви  мне  мила,
как память весенней прогулки на берегу моря, середь цветов и песен. Это было
сновидение, навеявшее  много  прекрасного  и  исчезнувшее,  как  обыкновенно
сновидения исчезают!
   Я говорил уже прежде,  что  мало  женщин  было  во  всем  нашем  кругу,
особенно таких, с которыми бы я был близок; моя дружба, сначала пламенная, к
корчевской кузине приняла мало-помалу ровный характер, после  ее  замужества
мы видались реже, потом она  уехала.  Потребность  чувства  больше  теплого,
больше нежного, чем наша мужская дружба, неопределенно бродила в сердце. Все
было готово, недоставало только "ее". В одном из  знакомых  нам  домов  была
молодая девушка, с которой я скоро подружился, странный случай сблизил  нас.
Она была помолвлена, вдруг вышла какая-то ссора, жених оставил  ее  и  уехал
куда-то на другой край России. Она была в отчаянии, огорчена, оскорблена;  с
искренним и глубоким участием смотрел я, как  горе  разъедало  ее;  не  смея
заикнуться о причине, я старался рассеять ее, утешить, носил романы, сам  их
читал вслух, рассказывал целые повести и иногда  не  приготовлялся  вовсе  к
университетским лекциям, чтоб подольше посидеть с огорченной девушкой.
   Мало-помалу слезы ее становились реже,  улыбка  светилась  по  временам
из-за них; отчаянье ее превращалось в  томную  грусть;  скоро  ей  сделалось
страшно  за  прошедшее,  она  боролась  с  собой  и  отстаивала  его  против
настоящего из сердечного point dhonneura 9, -  как  воин  отстаивает  знамя,
понимая,  что  сражение  потеряно.  Я  видел  эти  последние  облака,   едва
задержанные у небосклона, и, сам увлеченный и с бьющимся сердцем - тихо-тихо
вынимал из ее рук знамя, а когда она (325) перестала его удерживать - я  был
влюблен. Мы верили в нашу любовь. Она мне писала стихи, я писал ей  в  прозе
целые диссертации, а  потом  мы  вместе  мечтали  о  будущем,  о  ссылке,  о
казематах, она  была  на  все  готова.  Внешняя  сторона  жизни  никогда  не
рисовалась светлой в наших фантазиях, обреченные на бой с чудовищною  силою,
успех нам казался почти невозможным. "Будь моей Гаетаной", - говорил  я  ей,
читая "Изувеченного" Сантина, и воображал, как она проводит меня в сибирские
рудники.
   "Изувеченный" - это тот поэт, который написал пасквиль на  Сикста  V  и
выдал себя, когда папа дал слово не казнить виновного смертью. Сиксту  велел
ему отрубить руки и язык. Образ  несчастного  страдальца,  задыхающегося  от
собственной полноты мыслей, которые теснятся в его голове, не находя выхода,
не мог не нравиться нам тогда.  Грустный  и  истомленный  взгляд  страдальца
успокоивался только и останавливался с благодарностью и остатком веселья  на
девушке, которая любила его прежде и не  изменила  ему  в  несчастии,  ее-то
звали Гаетаной.
   Этот первый опыт любви прошел скоро, но  он  был  совершенно  искренен.
Может, даже эта любовь должна была пройти,  иначе  она  лишилась  бы  своего
лучшего,  самого  благоуханного  достоинства,   своего   девятнадцатилетнего
возраста, своей непорочной свежести. Когда же ландыши зимуют?
   И неужели ты, моя Гаетана, не с той  же  ясной  улыбкой  вспоминаешь  о
нашей встрече, неужели, что-нибудь горькое примешивается к  памяти  обо  мне
через двадцать два года? Мне было бы это очень  больно.  И  где  ты?  И  как
прожила жизнь?
   Я свою дожил и  плетусь  теперь  под  гору,  сломленный  и  нравственно
"изувеченный", не ищу никакой Гаетаны, перебираю  старое  и  память  о  тебе
встретил радостно... Помнишь угольное окно  против  небольшого  переулка,  в
который мне надобно было заворачивать, ты всегда подходила к нему,  провожая
меня, и как бы я огорчился, если б ты не подошла или ушла бы прежде,  нежели
мне приходилось повернуть.
   А встретить тебя в самом деле я не хотел  бы.  Ты  в  моем  воображении
осталась с твоим юным  лицом,  с  (326)  твоими  кудрями  blond  cendre  10,
останься такою, ведь и ты, если вспоминаешь обо мне,  то  помнишь  стройного
юношу с искрящимся взглядом, с огненной речью, так и помни и  не  знай,  что
взгляд потух, что я отяжелел, что морщины  прошли  по  лбу,  что  давно  нет
прежнего светлого и оживленного выражения в  лице,  которое  Огарев  называл
"выражением надежды", да нет и надежд.
   Друг для друга мы должны быть такими, какими были тогда... ни Ахилл, ни
Диана не стареются... Не хочу встретиться с  тобою,  как  Ларина  с  княжной
Алиной:

   Кузина, помнишь Грандисона? -
   Как? Грандисон?! А, Грандисон!
   В Москве живет у Симеона,
   Меня в сочельник навестил,
   Недавно сына он женил.

   ...Последнее пламя потухавшей любви осветило на минуту  тюремный  свод,
согрело грудь прежними мечтами, и каждый пошел своим  путем.  Она  уехала  в
Украину, я собирался в ссылку. С тех пор не было вести об ней.

ГЛАВА XXI
   Разлука.
   Ах люди, люди злые,
   Вы их разрознили...

   Так оканчивалось мое первое письмо  к  Natalie,  и  замечательно,  что,
испуганный словом "сердца", я его не написал, а написал в конце письма "Твой
брат".
   Как дорога мне была уже тогда моя сестра и как беспрерывно в моем  уме,
видно из того, что я писал к ней из Нижнего, из  Казани  и  на  другой  день
после приезда в Пермь. Слово сестра выражало все сознанное в нашей симпатии;
оно мне бесконечно нравилось и теперь нравится, употребляемое не как предел,
а, напротив, как смешение их, в нем соединены дружба, любовь, кровная связь,
общее предание, родная обстановка, (327) привычная неразрывность.  Я  никого
не называл прежде  этим  именем,  и  оно  было  мне  так  дорого,  что  я  и
впоследствии часто называл Natalie так.
   Прежде нежели я вполне понял наше отношение и,  может,  именно  оттого,
что не понимал его вполне, меня ожидал иной искус,  который  мне  не  прошел
такой светлой полоской, как встреча с  Гаетаной,  искус,  смиривший  меня  и
стоивший мне много печали и внутренней тревоги.
   Очень мало опытный в жизни и брошенный в мир,  совершенно  мне  чуждый,
после девятимесячной тюрьмы, я жил сначала  рассеянно,  без  оглядки,  новый
край, новая обстановка рябили  перед  глазами.  Мое  общественное  положение
изменилось. В Перми, в Вятке на меня смотрели совсем иначе,  чем  в  Москве;
там я был молодым человеком, жившим  в  родительском  доме,  здесь,  в  этом
болоте, я стал на свои ноги, был принимаем за чиновника, хотя и не был вовсе
им. Не трудно было мне догадаться, что без большого труда я мог играть  роль
светского человека в заволжских и закамских гостиных и быть львом в  вятском
обществе.
   В Перми я не успел оглядеться, там только хозяйка  дома,  к  которой  я
пришел нанимать квартиру, спрашивала меня, нужен ли мне огород и держу ли  я
корову! Вопрос, по которому я с ужасом вымерил мое падение  с  академических
высот студентской жизни!  Но  в  Вятке  я  перезнакомился  со  всем  светом,
особенно с молодым купечеством, которое там гораздо образованнее  купечества
внутренних губерний, хотя кутить любит не меньше. Сбитый канцелярией с  моих
занятий, я вел беспокойно праздную жизнь; при  особенной  удобовпечатлимости
или, лучше сказать, удободвижимости характера и отсутствии  опытности  можно
было ждать ряд всякого рода столкновений.
   В силу кокетливой страсти de lapprobativite  11  я  старался  нравиться
направо и налево, без разбора кому, натягивал симпатии, дружился  по  десяти
словам, сближался больше, чем нужно, сознавал свою ошибку  через  месяц  или
два, молчал из деликатности и таскал скучную цепь  неистинных  отношений  до
тех  пор,  пока  она  не  обрывалась  нелепой  ссорой,  в  которой  меня  же
обви(328)няли в капризной нетерпимости, в неблагодарности, в непостоянстве.
   Я сначала жил в Вятке н