ой минуты, когда Гарибальди, снова теснимый, сжимаемый народом,
целуемый в плечо и в полы, сел в карету и уехал в Лондон.
   На дороге говорили об разных разностях. Гарибальди дивился,  что  немцы
не понимают, что в Дании побеждает не их свобода,  не  их  единство,  а  две
армии двух деспотических государств, с которыми они после не сладят 366.
   - Если б Дания была поддержана в  ее  борьбе,  -  говорил  он,  -  силы
Австрии и Пруссии были бы отвле(257)чены, нам открылась бы линия действий на
противоположном береге.
   Я заметил ему, что немцы - страшные националисты, что на них  наклепали
космополитизм, потому что  их  знали  по  книгам.  Они  патриоты  не  меньше
французов,  но  французы  спокойнее,  зная,  что  их  боятся.  Немцы   знают
невыгодное мнение о себе других народов и выходят из себя,  чтоб  поддержать
свою репутацию.
   - Неужели вы думаете, - прибавил я, - что  есть  немцы,  которые  хотят
отдать Венецию и квадрилатер? Может, еще Венецию, - вопрос этот  слишком  на
виду, неправда этого дела очевидна, аристократическое имя действует на  них;
а вы поговорите о Триесте, который им нужен для торговли, и  о  Галиции  или
Познани, которые им нужны для того, чтоб их цивилизовать.
   Между прочим, я передал Гарибальди  наш  разговор  с  Ледрю-Ролленом  и
прибавил, что, по моему мнению, Ледрю-Роллен прав.
   - Без сомнения, - сказал Гарибальди, - совершенно прав. Я не подумал об
этом. Завтра поеду к нему и к Луи Блану. Да  нельзя  ли  заехать  теперь?  -
прибавил он.
   Мы были на Вондсвортском  шоссе,  а  Ледрю-Роллен  живет  в  Сен  Джонс
Вуд-парке, то есть за восемь миль. Пришлось и мне a limpresario сказать, что
это материально невозможно.
   И опять минутами Гарибальди задумывался и молчал,  и  опять  черты  его
лица выражали ту великую скорбь, о которой  я  упоминал.  Он  глядел  вдаль,
словно искал чего-то на горизонте. Я не прерывал его,  а  смотрел  и  думал:
"Меч ли он в руках проведения",  или  нет,  но  наверное  не  полководец  по
ремеслу, не генерал. Он сказал святую истину, говоря, что он  не  солдат,  а
просто  человек,  вооружившийся,  чтоб  защитить   поруганный   очаг   свой.
Апостол-воин, готовый проповедовать крестовый поход и  идти  во  главе  его,
готовый отдать за свой народ свою  душу,  своих  детей,  нанести  и  вынести
страшные удары, вырвать душу врага, рассеять его прах... и, позабывши  потом
победу, бросить окровавленный меч свой вместе с ножнами в глубину морскую...
   Все это и именно это поняли народы, поняли массы, поняла  чернь  -  тем
ясновидением, тем откровением,  ко(258)торым  некогда  римские  рабы  поняли
непонятную тайну пришествия Христова, и  толпы  страждущих  и  обремененных,
женщин и старцев -  молились  кресту  казненного.  Понять,  значит  для  них
уверовать, уверовать - значит чтить, молиться.
   Оттого-то весь плебейский Теддингтон и толпился у решетки нашего  дома,
с утра поджидая Гарибальди. Когда мы подъехали, толпа в каком-то исступлении
бросилась его приветствовать, жала -ему руки, кричала:
   "God bless you, Garibaldi!" 367; женщины хватали руку его  и  целовали,
целовали край его плаща - я это видел своими глазами, - подымали детей своих
к нему, плакали... Он, как в своей семье, улыбаясь, жал им руки, кланялся  и
едва мог пройти до сеней. Когда он взошел, крик удвоился - Гарибальди  вышел
опять и, положа обе руки на грудь, кланялся во все стороны. Народ затих,  но
остался и простоял все время, пока Гарибальди уехал.
   Трудно людям,  не  видавшим  ничего  подобного,  -  людям,  выросшим  в
канцеляриях, казармах и передней, понять подобные  явления  -  "флибустьер",
сын моряка из Ниццы, матрос, повстанец...  и  этот  царский  прием!  Что  он
сделал  для  английского  народа?..  И  добрые  люди  ищут,  ищут  в  голове
объяснения, ищут тайную пружину. "В Англии удивительно с  каким  плутовством
умеет начальство устраивать демонстрации... Нас не проведешь -  Wir  wissen,
was wir wissen 368 - мы сами Гнейста читали!"
   Чего доброго, может, и лодочник в Неаполе, который рассказывал 369, что
медальон Гарибальди и медальон богородицы предохраняют во  время  бури,  был
подкуплен партией Сиккарди и министерством Веносты!
   Хотя  оно  и  сомнительно,  чтоб  журнальные  Видоки,   особенно   наши
москворецкие,  так  уж  ясно  могли  отгадывать  игру  таких  мастеров,  как
Палмерстон, Гладстон и Кo, но все же иной  раз  они  ее  скорее  поймут,  по
сочувствию   крошечного   паука   с   огромным   тарантулом,   чем    секрет
гарибальдиевского приема. И это превосходно для них, - пойми они эту  тайну,
им придется по(259)веситься на ближней осине. Клопы на том только  основании
и могут жить счастливо, что они не догадываются о своем запахе. Горе  клопу,
у которого раскроется человеческое обоняние...
   ...Маццини приехал тотчас после Гарибальди, мы все вышли его  встречать
к воротам. Народ, услышав,  кто  это,  громко  приветствовал;  народ  вообще
ничего  не  имеет  против  него.  Старушечий  страх   перед   конспиратором,
агитатором начинается с лавочников, мелких собственников и проч.
   Несколько  слов,  которые  сказали  Маццини  и   Гарибальди,   известны
читателям-"Колокола", мы не считаем нужным их повторять.
   ...Все были  до  того  потрясены  словами  Гарибальди  о  Маццини,  тем
искренним голосом, которым они были сказаны, той полнотой  чувства,  которое
звучало в  них,  той  торжественностью,  которую  они  приобретали  от  ряда
предшествовавших событий, что никто не отвечал, один Маццини протянул руку и
два раза повторил: "Это слишком". Я не видал ни  одного  лица,  не  исключая
прислуги, которое не приняло бы вида recueilli 370 и не было бы  взволновано
сознанием, что тут пали великие слова, что эта минута вносилась в историю.
   ...Я подошел к Гарибальди с бокалом,  когда  он  говорил  о  России,  и
сказал, что его тост дойдет до друзей наших в казематах и  рудниках,  что  я
благодарю его за них.
   Мы перешли в другую комнату. В коридоре понабрались разные лица,  вдруг
продирается  старик  итальянец,  стародавний  эмигрант,   бедняк,   делавший
мороженое, он  схватил  Гарибальди  за  полу,  остановил  его  и,  заливаясь
слезами, сказал:
   - Ну, теперь я могу умереть; я его видел, я его видел!
   Гарибальди обнял и  поцеловал  старика.  Тогда  старик,  перебиваясь  и
путаясь,  с  страшной  быстротой   народного   итальянского   языка,   начал
рассказывать Гарибальди свои похождения и заключил  свою  речь  удивительным
цветком южного красноречия:
   - Я теперь умру покойно, а вы - да благословит вас бог - живите  долго,
живите для нашей родины,  живите  для  нас,  живите,  пока  я  воскресну  из
мертвых! (260)
   Он схватил его руку, покрыл ее поцелуями и, рыдая, ушел вон.
   Как  ни  привык  Гарибальди  ко  всему   этому,   но,   явным   образом
взволнованный, он сел на небольшой диван, дамы окружили его,  я  стал  возле
дивана, и на него налетело облако тяжелых  дум  -  но  на  этот  раз  он  не
вытерпел и сказал:
   - Мне иногда бывает страшно и до того  тяжело,  что  я  боюсь  потерять
голову... слишком много хорошего. Я помню, когда изгнанником  я  возвращался
из Америки в Ниццу - когда я  опять  увидал  родительский  дом,  нашел  свою
семью, родных, знакомые места, знакомых людей - я был удручен счастьем... Вы
знаете, - прибавил он, обращаясь ко мне, - что и что было потом,  какой  ряд
бедствий. Прием народа английского превзошел мои ожидания... Что же  дальше?
Что впереди?
   Я не  имел  ни  одного  слова  успокоения,  я  внутренне  дрожал  перед
вопросом: что дальше, что впереди?
   ...Пора было ехать.  Гарибальди  встал,  крепко  обнял  меня,  дружески
простился со всеми - снова крики, снова ура, снова два толстых  полицейских,
и мы, улыбаясь и прося, шли на брешу; снова "God bless you,  Garibaldi,  for
ever" 371, и карета умчалась.
   Все остались в каком-то поднятом, тихо торжественном настроении.  Точно
после праздничного богослужения, после крестин или отъезда  невесты  у  всех
было полно на душе, все  перебирали  подробности  и  примыкали  к  грозному,
безответному - "а что дальше?"
   Князь П. В. Долгорукий первый догадался взять лист  бумаги  и  записать
оба тоста. Он записал верно, другие пополнили. Мы показали Маццини и  другим
и составили тот текст (с легкими и несущественными переменами), который, как
электрическая  искра,  облетел  Европу,  вызывая   крик   восторга   и   рев
негодования...
   Потом уехал Маццини, уехали  гости.  Мы  остались  одни  с  двумя-тремя
близкими, и тихо настали сумерки.
   Как искренно и глубоко жалел я, дети, что вас не было  с  нами  в  этот
день,  такие  дни  хорошо  помнить  долгие  годы,  от  них  свежеет  душа  и
примиряется с изнанкой жизни. Их очень мало... (261)

IV.26, PRINCES GATE

   "Что-то будет?"... Ближайшее будущее не заставило себя ждать.
   Как в старых эпопеях, в то время как герой спокойно отдыхает на лаврах,
пирует  или  спит,  -  Раздор,  Месть,  Зависть  в  своем  парадном  костюме
съезжаются в каких-нибудь тучах, Месть с Завистью варят яд, куют кинжалы,  а
Раздор раздувает мехи  и  оттачивает  острия,  Так  случилось  и  теперь,  в
приличном переложении на наши  мирно-кроткие  нравы.  В  наш  век  все.  это
делается просто людьми, а не аллегориями; они собираются в светлых залах,  а
не во  "тьме  ночной",  без  растрепанных  фурий,  а  с  пудреными  лакеями;
декорации и ужасы классических поэм  и  детских  пантомим  заменены  простой
мирной игрой - в крапленые  карты,  колдовство  -  обыденными  коммерческими
проделками,  в  которых  честный  лавочник   клянется,   продавая   какую-то
смородинную ваксу с водкой, что это "порт" и притом "олдпорт ***" 372, зная,
что ему никто не верит, но и процесса не сделает, а если сделает, то сам  же
и будет в дураках.
   В то самое время,  как  Гарибальди  называл  Маццини  своим  "другом  и
учителем", называл его тем ранним, бдящим сеятелем, который одиноко стоял на
поле, когда все спало около него, и, указывая просыпавшимся путь, указал его
тому рвавшемуся на бой за родину молодому воину,  из  которого  вышел  вождь
народа итальянского; в то время как,  окруженный  друзьями,  он  смотрел  на
плакавшего бедняка изгнанника, повторявшего свое  "ныне  отпущаеши",  и  сам
чуть не плакал - в то время, когда он поверял нам  свой  тайный  ужас  перед
будущим, какие-то заговорщики решили отделаться,  во  что  б  ни  стало,  от
неловкого  гостя  и,  несмотря  на  то  что  в  заговоре  участвовали  люди,
состарившиеся в дипломациях и  интригах,  поседевшие  и  падшие  на  ноги  в
каверзах  и  лицемерии,  они  сыграли  свою  игру  вовсе  не  хуже  честного
лавочника, продающего на свое честное слово смородинную ваксу  за  Old  Port
***.
   Английское  правительство  никогда  не  приглашало  и   не   выписывало
Гарибальди, это все  вздор,  выдуманный  глубокомысленными  журналистами  на
континенте. Ан(262)гличане, приглашавшие Гарибальди, не имеют ничего  общего
с министерством. Предположение правительственного плана так же  нелепо,  как
тонкое замечание наших кретинов о том, что Палмерстон дал Стансфильду  место
в адмиралтействе именно потому, что он друг Маццини. Заметьте, что  в  самых
яростных нападках на Стансфильда и Палмерстона об этом не  было  речи  ни  в
парламенте, ни в английских журналах, подобная пошлость возбудила  бы  такой
же смех, как обвинение Уркуарда,  что  Палмерстон  берет  деньги  с  России.
Чамберс и другие спрашивали  Палмерстона,  не  будет  ли  приезд  Гарибальди
неприятен  правительству.  Он  отвечал  то,  что  ему  следовало   отвечать:
правительству не может быть неприятно, чтоб  генерал  Гарибальди  приехал  в
Англию, оно с своей стороны не отклоняет его приезда и не приглашает его.
   Гарибальди  согласился  приехать  с  целью  снова  выдвинуть  в  Англии
итальянский вопрос, собрать настолько денег, чтоб начать поход в Адриатике и
совершившимся фактом увлечь Виктора-Эммануила.
   Вот и все.
   Что Гарибальди будут овации - знали очень хорошо приглашавшие его и все
желавшие его приезда. Но оборота, который приняло  дело  в  народе,  они  не
ждали.
   Английский народ при вести, что человек "красной рубашки", что раненный
итальянской пулей едет к  нему  в  гости,  встрепенулся  и  взмахнул  своими
крыльями, отвыкнувшими  от  полета  и  потерявшими  гибкость  от  тяжелой  и
беспрерывной работы. В этом взмахе была не одна радость и не одна любовь - в
нем была жалоба, был ропот, был стон -  в  апотеозе  одного  было  порицание
другим.
   Вспомните мою встречу с корабельщиком  из  Нью-кестля.  Вспомните,  что
лондонские работники были  первые,  которые  в  своем  адресе  преднамеренно
поставили имя Маццини рядом с Гарибальди.
   Английская аристократия на сию минуту от  своего  могучего  и  забитого
недоросля ничего не боится, сверх того, ее Ахилловы пяты вовсе не со стороны
европейской революции. Но все же ей был крайне неприятен  характер,  который
принимало дело. Главное, что коробило Народных пастырей  в  мирной  агитации
работников, это То, что она выводила их из достодолжного строя, отвлекала их
от доброй, нравственной и притом безвыход(263)ной заботы о  хлебе  насущном,
от пожизненного hard labour, на который не они его приговорили, а наш  общий
фабрикант, our Makep  373,  бог  Шефсбюри,  бог  Дерби,  бог  Сутерландов  и
Девонширов - в неисповедимой премудрости своей и нескончаемой благости.
   Настоящей английской аристократии, разумеется, и в голову не  приходило
изгонять Гарибальди; напротив, она хотела утянуть его в себя, закрыть его от
народа золотым облаком, как закрывалась волоокая Гера, забавляясь с  Зевсом.
Она собиралась заласкать его, закормить, запоить его, не дать ему  прийти  в
себя, опомниться, остаться минуту одному. Гарибальди хочет денег, - много ли
могут ему  собрать  осужденные  благостью  нашего  "фабриканта",  фабриканта
Шефсбюри, Дерби, Девоншира, на  тихую  и  благословенную  бедность?  Мы  ему
набросаем полмиллиона, миллион  франков,  полпари  за  лошадь  на  эпсомской
скачке, мы ему купим -

   Деревню, дачу, дом,
   Сто тысяч чистым серебром.

   Мы ему купим остальную часть Капреры, мы ему купим удивительную яхту  -
он так любит кататься по морю, - а чтоб он не бросил на  вздор  деньги  (под
вздором разумеется освобождение Италии), мы сделаем майорат, мы  предоставим
ему пользоваться рентой 374.
   Все эти планы приводились в исполнение с самой блестящей постановкой на
сцену, но удавались мало. Гарибальди, точно  месяц  в  ненастную  ночь,  как
облака ни надвигались, ни торопились, ни  чередовались  -  выходил  светлый,
ясный и светил к нам вниз.
   Аристократия  начала  несколько  конфузиться.  На  выручку  ей  явились
дельцы.  Их  интересы  слишком  скоротечны,  чтоб  думать   о   нравственных
последствиях агитации, им надобно  владеть  минутой,  кажется,  один  Цезарь
поморщился, кажется, другой насупился  -  как  бы  этим  не  воспользовались
тори... и то Стансфильдова история вот где сидит. (264)
   По   счастью,   в   самое    это    время    Кларендону    занадобилось
попилигримствовать в Тюльери. Нужда была небольшая, он  тотчас  возвратился.
Наполеон говорил с  ним  о  Гарибальди  и  изъявил  свое  удовольствие,  что
английский народ чтит великих  людей,  Дрюэн-де-Люис  говорил,  то  есть  он
ничего не говорил, а если б он заикнулся -

   Я близ Кавказа рождена,
   Civis romanus sum! 375

   Австрийский посол даже и не радовался приему умвельцунгс-генерала  376.
Все обстояло благополучно. А на душе-то кошки... кошки.
   Не спится министерству; шепчется "первый" с вторым, "второй" - с другом
Гарибальди, друг Гарибальди - с родственником Палмерстона, с лордом Шефсбюри
и с еще большим его другом Сили. Сили шепчется с  оператором  Фергуссоном...
Испугался Фергуссон, ничего не боявшийся, за  ближнего  и  пишет  письмо  за
письмом о болезни Гарибальди. Прочитавши их, еще  больше  хирурга  испугался
Гладстон. Кто мог думать, какая пропасть любви и сострадания лежит иной  раз
под портфелем министра финансов?..
   ...На другой день после нашего праздника поехал я  в  Лондон.  Беру  на
железной дороге вечернюю газету и читаю большими буквами: "Болезнь  генерала
Гарибальди", потом весть, что он на днях едет в Капреру, не  заезжая  ни.  в
один город. Не будучи ни так  нервно  чувствителен,  как  Шефсбюри,  ни  так
тревожлив за здоровье друзей, как  Гладстон,  я  нисколько  не  обеспокоился
газетной  вестью  о  болезни  человека,  которого  вчера  видел   совершенно
здоровым,  -  конечно,  бывают  болезни  очень  быстрые;  император   Павел,
например, хирел не долго, но от апоплексического удара Гарибальди был далек,
а если б с ним что и случилось, кто-нибудь из общих друзей дал. бы знать.  А
потому не трудно было догадаться, что это выкинута какая-то штука,  un  coup
monte 377.
   Ехать к Гарибальди было поздно. Я отправился к Маццини и не застал его,
потом - к одной даме, от (265) которой  узнал  главные  черты  министерского
сострадания к болезни великого человека. Туда пришел и Маццини, таким я  его
еще не видал: в его чертах, в его голосе были слезы.
   Из речи, сказанной на втором митинге на Примроз-Гиле Шеном, можно знать
en gros 378, как было дело., "Заговорщики" были им названы, и обстоятельства
описаны довольно верно. Шефсбюри приезжал советоваться  с  Сили;  Сили,  как
деловой человек, тотчас сказал, что необходимо письмо Фергуссона;  Фергуссон
слишком учтивый человек, чтоб отказать в письме.,  С  ним-то  в  воскресенье
вечером, 17 апреля, явились заговорщики в Стаффорд Гауз и возле комнаты, где
Гарибальди спокойно сидел, не зная ни того, что он так болен, ни  того,  что
он едет, ел виноград, - сговаривались, что делать. Наконец храбрый  Гладстон
взял на себя трудную роль и пошел в сопровождении Шефсбюри и Сили в  комнату
Гарибальди. Гладстон заговаривал целые парламенты, университеты, корпорации,
депутации, мудрено ли было заговорить Гарибальди, к тому же он речь  вел  на
итальянском языке,  и  хорошо  сделал,  потому  что  вчетвером  говорил  без
свидетелей. Гарибальди ему  отвечал  сначала,  что  он  здоров,  но  министр
финансов не  мог  принять  случайный  факт  его  здоровья  за  оправдание  и
доказывал по Фергуссону, что он болен, и это с документом в  руке.  Наконец,
Гарибальди,  догадавшись,  что  нежное  участие  прикрывает  что-то  другое,
спросил Гладстона, "значит ли все  это,  что  они  желают,  чтоб  он  ехал?"
Гладстон не скрыл от него, что присутствие Гарибальди  во  многом  усложняет
трудное без того положение.
   - В таком случае я еду.
   Смягченный Гладстон испугался слишком заметного успеха и предложил  ему
ехать в два-три города и потом отправиться в Капреру.
   -  .  Выбирать  между  городами  я  не  умею,  -  отвечал  оскорбленный
Гарибальди, - и даю слово, что -через два дня уеду.
   ...В понедельник была интерпелляция в  парламенте.,  Ветреный  старичок
Палмерстон в  одной  и  быстрый  пилигрим  Кларендон  в  другой  палате  все
объясняли по (266) чистой совести, Кларендон удостоверил пэров, что Наполеон
вовсе не требовал высылки Гарибальди. Палмерстон, с своей стороны, вовсе  не
желал его удаления, он только беспокоился о его здоровье... и тут он вступил
во все подробности, в которые вступает любящая жена или врач, присланный  от
страхового общества, - о часах сна и обеда, о последствиях раны, о диете,  о
волнении, о летах. Заседание  парламента  сделалось  консультацией  лекарей.
Министр ссылался не на Чатама и  Кем-беля,  а  на  лечебники  и  Фергуссона,
помогавшего ему в этой трудной операции.
   Законодательное собрание решило, что Гарибальди болен. Города  и  села,
графства и банки управляются в Англии по  собственному  крайнему  разумению.
Правительство,  ревниво  отталкивающее   от   себя   всякое   подозрение   в
вмешательстве,  дозволяющее  ежедневно  умирать,  людям  с  голоду  -  боясь
ограничить самоуправление рабочих домов,  позволяющее  морить  на  рабо