ние.
   Все это показывало, что новый разрыв не далек. Признаюсь, на этот раз я
не много об этом жалел. Перемежающаяся лихорадка  с  пароксизмами  дружбы  и
ненависти, целованья рук и  нравственных  заушений  мне  надоели.  Энгельсон
перешел за черту, за которой не  могли  даже  спасать  ни  воспоминания,  ни
благодарность. Я его меньше и меньше любил и хладнокровнее ждал, что будет.
   Тут случилось событие, которое своей важностью  покрыло  на  время  все
споры и раздоры одним чувством радости и ожиданья.
   Утром 4 марта я вхожу, по обыкновению, часов в восемь в  свой  кабинет,
развертываю "Теймс", читаю, читаю десять раз и не понимаю,  не  смею  понять
грамматический смысл слов, поставленных в заглавие телеграфической  новости:
"The death of the emperor of Russia" 111.
   He помня себя, бросился я с "Теймсом"  в.  руке  в  столовую,  я  искал
детей, домашних, чтоб сообщить им великую новость, и  со  слезами  искренней
радости на глазах подал им газету... Несколько лет свалилось у меня  с  плеч
долой, я это чувствовал. Остаться дома было невозможно. Тогда в Ричмонде жил
Энгельсон, я наскоро оделся и хотел идти к нему, но он  предупредил  меня  и
был уже в передней, мы бросились  друг  другу  на  шею  и  не  могли  ничего
сказать,  кроме  слов:  "Ну,  наконец-то  он  умер!"  Энгельсон,  по  своему
обыкновению, прыгал, перецеловал всех в доме,  пел,  плясал,  и  мы  еще  не
успели прийти в себя, как вдруг  карета  остановилась  у  моего  подъезда  и
кто-то неистово дернул, колокольчик, трое поляков прискакали  из  Лондона  в
Твикнем, не дожидаясь поезда железной дороги, меня поздравить.
   Я велел подать шампанского, - никто не думал о том, что  все  это  было
часов в одиннадцать утра или ранее. Потом без всякой нужды мы поехали все  в
Лондон. На улицах, на бирже,  в  трактирах  только  и  речи  было  о  смерти
Николая, я не видал ни одного человека, который бы не легче дышал,  узнавши,
что это бельмо снято с глаз че(582)ловечества, и не радовался бы,  что  этот
тяжелый тиран в ботфортах, наконец, зачислен по химии.
   В воскресенье дом мой был полон с утра; французские, польские  рефюжье,
немцы, итальянцы, даже английские  знакомые  приходили,  уходили  с  сияющим
лицом, день был ясный, теплый, после обеда мы вышли в сад.
   На берегу Темзы играли мальчишки, я подозвал их к решетке и сказал  им,
что мы празднуем смерть их и нашего врага, бросил  им  на  пиво  и  конфекты
целую горсть мелкого серебра. "Уре! Уре! - кричали мальчишки,  -  Impernikel
is dead! Impernikel is dead!" 112 Гости стали им тоже  бросать  сикспенсы  и
трипенсы, мальчишки  принесли  элю,  пирогов,  кексов,  привели  шарманку  и
принялись плясать. После этого, пока я жил в Твикнеме, мальчишки всякий раз,
когда встречали меня на улице, снимали шапку и кричали: "Impernikel is  dead
- Уре!"
   Смерть  Николая  удесятерила  надежды  и   силы.   Я   тотчас   написал
напечатанное  потом  письмо  к  императору  Александру  и  решился  издавать
"Полярную звезду".
   "Да  здравствует  разум!"  -  невольно  сорвалось  с  языка  в   начале
программы,  -   "Полярная   звезда"   скрылась   за   тучами   николаевского
царствования; Николай прошел, и "Полярная звезда" явится снова в день  нашей
великой пятницы, в тот день, в который пять виселиц сделались для нас  пятью
распятиями".
   ...Толчок был силен, живителен, работа закипела вдвое. Я  объявил,  что
издаю "Полярную звезду". Энгельсон  принялся,  наконец,  за  свою  статью  о
социализме, о которой еще говорил  в  Италии.  Можно  было  думать,  что  мы
проработаем года два или больше... но раздражительное самолюбие  его  делало
всякую работу с ним невыносимой. Жена его поддерживала в нем  его  опьянение
собой. "Статья моего мужа, - говорила она, - будет считаться новой эпохой  в
истории русской мысли. Если он ничего больше не  напишет,  то  место  его  в
истории упрочено". Статья "Что такое государство?" 113 была хороша, но успех
ее не оправдал семейных ожиданий.  К  тому  же  она  попалась  .не  вовремя.
Проснувшаяся Россия требовала, именно  тогда,  практических  советов,  а  не
философских трактатов по Прудону и Шопенгауэру. (583)
   Статья еще  не  была  до  конца  напечатана,  как  новая  ссора,  иного
характера, чем все предыдущие,  почти  окончательно  прервала  все  сношения
между нами.
   Раз, сидя у него, я шутил над тем, что они  послали  в  третий  раз  за
доктором для маленького, у которого был насморк и легкая простуда.
   - Неужели оттого, что мы бедны, - сказала m-me Энгельсон, и вся прежняя
ненависть, удесятеренная, злая, вспыхнула на ее лице, - наш  малютка  должен
умереть без медицинской помощи? И это говорите  вы,  социалист,  друг  моего
мужа, отказавший ему в пятидесяти фунтах и эксплуатирующий его уроками.
   Я слушал с удивлением и спросил Энгельсона, делит  он  это  мнение  или
нет? Он был сконфужен,  пятна  выступили  у  него  на  лице,  он  умолял  ее
замолчать... она продолжала. Я встал и, перерывая ее, сказал:
   - Вы больны и сами кормите, я отвечать вам не  стану,  но  не  стану  и
слушать... Вероятно, вам не покажется странным, что нога моя не будет больше
в вашем доме.
   Энгельсон, печальный и растерянный, схватил шляпу и вышел  со  мной  на
улицу.
   - Не принимайте необузданные слова женщины с расстроенными  нервами  au
pied de la lettre... - Он путался в объяснениях. -  Завтра  я  приду  давать
урок, - сказал он, я пожал ему руку и молча пошел домой.
   ...Все это требует объяснений, и притом самых  тяжелых,  касающихся  не
мнений и общих сфер, а кухни и  приходо-расходных  книг.  Тем  не  меньше  я
сделаю опыт раскрыть  и  эту  сторону.  Для  патологических  исследований  -
брезгливость, этот романтизм чистоплотности, не идет.
   Энгельсоны вряд имели ли право себя включать в категорию бедных  людей.
Они получали из России десять тысяч франков в  год,  и  пять  он  легко  мог
выработать - переводами, обозрениями, учебными книгами; Энгельсон  занимался
лингвистикой. Книгопродавец  Трюбнер  требовал  от  него  лексикон  русского
корнесловия и грамматику; он мог давать уроки, как Пьер Леру,  как  Кинкель,
как Эскирос. Но в качестве русского он брался за все: и за корнесловие, и за
переводы, и  за  уроки,  -  ничего  не  кончал,  ничем  не  стеснялся  и  не
выработывал ни одной копейки.
   Ни муж, ни жена не были расчетливы  и  не  умели  устроить  своих  дел.
Постоянная лихорадка, в которой они (584) жили, не  позволяла  им  думать  о
хозяйстве. Он из России уехал без определенного плана и остался в Европе без
всякой цели. Он не взял никаких мер, чтоб спасти свое именье, и un beau jour
114, испугавшись, сделал наскоро  какое-то  распоряжение,  в  силу  которого
ограничил свой доход на десять тысяч  франков,  которые  получал  не  совсем
аккуратно, но получал.
   Что Энгельсон не вывернется с своими десятью тысячами,  было  очевидно,
что он не сумеет, с другой стороны, ограничить себя, и это было ясно, -  ему
оставалось работать или занимать. Сначала, после приезда в Лондон, он взял у
меня около сорока фунтов... через некоторое время попросил опять... я имел с
ним серьезный дружеский разговор об этом и сказал  ему,  что  готов  ссужать
его, но  решительно  больше  десяти  фунтов  в  месяц  ему  взаймы  не  дам.
Нахмурился Энгельсон, однако раза два взял по десятифунтовой бумажке и вдруг
написал мне, что ему нужны пятьдесят фунтов, и если я не хочу  ему  их  дать
или не верю, то просит меня занять их под заклад  каких-то  брильянтов.  Все
это очень  походило  на  шутку;  если  он,  в  самом  деле,  хотел  заложить
брильянты, то их следовало бы снести к какому-нибудь pawnbrokery 115,  а  не
ко мне... зная его и жалея, я написал ему, что брильянты заложу в  пятьдесят
фунтов, если дадут, и деньги пришлю. На другой день  я  послал  ему  чек,  а
брильянты, которые он непременно бы продал или  заложил,  спрятал,  чтоб  их
сохранить ему. Он не обратил внимания на то, что пятьдесят фунтов  были  без
процентов, и поверил, что я брильянты заложил.
   Второй пункт, относящийся к урокам, еще проще. В Лондоне С  давал
у меня уроки русского языка и  брал  четыре  шиллинга  за  час.  В  Ричмонде
Энгельсов предложил заменить С. Я спросил его о цене, он ответил, что
ему со мной считаться мудрено, но так как у него нет денег, то он возьмет то
же, что брал С.
   Пришедши домой, я написал Энгельсону письмо, напомнил ему, что цену  за
уроки он назначил сам, но что я прошу  его  принять  за  все  прошлые  уроки
вдвое. Затем я написал ему, что заставило меня  удержать  его  брильянты,  и
отослал ему их. (585)
   Он отвечал конфузно, благодарил, досадовал, а вечером пришел сам и стал
ходить по-прежнему. С ней я не видался больше.

VII

   С месяц спустя обедал у  меня  Зено  Свентославский  и  с  ним  Линтон,
английский республиканец. К концу обеда  пришел  Энгельсон.  Свентославский,
чистейший  и  добрейший  человек,  фанатик,  сохранивший  за  пятьдесят  лет
безрассудный  польский  пыл  и  запальчивость   мальчика   пятнадцати   лет,
проповедовал о необходимости возвращаться в Россию  и  начать  там  живую  и
печатную пропаганду. Он брал на себя перевезти буквы и прочее.
   Слушая его, я полушутя сказал Энгельсону:
   - А что, ведь нас примут за  трусов,  если  он  пойдет  один  (on  nous
accusera de lachete).
   Энгельсон сделал гримасу и ушел.
   На другой день я  ездил  в  Лондон  и  возвратился  вечером;  мой  сын,
лежавший в лихорадке, рассказал мне, и притом в большом  волнении,  что  без
меня приходил Энгельсон, что он меня страшно бранил,  говорил,  что  он  мне
отомстит, что он больше не хочет выносить  моего  авторитета  и  что  я  ему
теперь не нужен, после напечатания его статьи. Я не знал, что думать, - Саша
ли бредил от лихорадки, или Энгельсон приходил мертвецки пьяный.
   От Мальвиды М я узнал еще больше. Она с ужасом рассказывала о
его неистовствах. "Герцен, - кричал он нервным, задыхающимся голосом, - меня
назвал вчера lache 116 в присутствии двух  посторонних".  М.  его  перебила,
говоря, что речь шла совсем не о нем,  что  я  сказал  "on  nous  taxera  de
lachete" 117, говоря об нас  вообще.  "Если  Г.  чувствует,  что  он  делает
подлости, пусть говорит о самом себе, но я ему не позволю говорить  так  обо
мне, да еще при двух мерзавцах..."
   На его крик прибежала моя старшая дочь, которой тогда было десять  лет.
Энгельсов продолжал. "Нет, конечно, довольно, я не  привык  к  этому,  я  не
позволю играть мною, я покажу, кто я!" - и он выхватил из кармана  револьвер
и продолжал кричать: "Заряжен, заряжен - я дождусь его..." (586)
   М. встала и сказала ему, что она требует, чтоб он ее оставил,  что  она
не обязана слушать его дикий бред, что она  только  объясняет  болезнью  его
поведение. "Я уйду, - сказал он, - не хлопочите, но  прежде  хочу  попросить
вас отдать Герцену это письмо". Он развернул его и начал читать, письмо было
ругательное.
   М. отказалась от поручения, спрашивая его, почему он  думает,  что  она
должна служить посредницей в доставлении такого письма?
   - Найду путь и без вас, - заметил Энгельсон и ушел; письма не присылал,
а через день написал мне записку; в ней,  не  упоминая  ни  одним  словом  о
происшедшем, он писал, что у него открылся геморрой, что он ходить ко мне не
может, а просит посылать детей к нему.
   Я сказал, что ответа не будет, и снова  дипломатические  сношения  были
прерваны... оставались военные. Энгельсон и  не  преминул  их  употребить  в
дело.
   Из Ричмонда я осенью 1855 переехал в. St. Johns .Wood.  Энгельсон  бы."
забыт на несколько месяцев.
   Вдруг получаю я весной 1856 от Орсини,  которого  видел  дни  два  тому
назад, записку, пахнущую картелью... 118
   Холодно и учтиво просил он меня разъяснить ему,  правда  ли,  что  я  и
Саффи распространяем слух, что он австрийский шпион? Он просил меня или дать
полный dementi 119, или указать, от кого я слышал такую гнусную клевету.
   Орсини был прав, я поступил бы так же. Может, он должен  был  бы  иметь
побольше доверия к Саффи и ко мне - но обида была велика.
   Тот, кто сколько-нибудь знал характер Орсини,  мог  понять,  что  такой
человек, задетый в самой святейшей святыне своей чести, не мог  остановиться
на полдороге. Дело могло только разрешиться совершенной чистотой  нашей  или
чьей-нибудь смертью.
   С первой минуты мне было ясно, что удар шел  от  Энгельсона.  Он  верно
считал на одну сторону орсиниевского характера, но, по счастью, забыл другую
- Орсини соединял с неукротимыми страстями страйное самообуздание, он середь
опасностей был расчетлив, обдумывал каждый шаг и не решался сбрызгу,  потому
что, однажды (587) решившись, он не тратил время на критику, на перерешения,
на сомнения, а исполнял. Мы видели это на улице Лепелетье. Так он поступил и
теперь; он, не торопясь, хотел исследовать дело, узнать виновного  и  потом,
если удастся,. - убить его.
   Вторая ошибка Энгельсона состояла в том,  что  он,  без  всякой  нужды,
замешал Саффи.
   Дело было вот в чем: месяцев шесть до нашего разрыва  с  Энгельсоном  я
был как-то утром у m-me Мильнер-Гибсон (жены министра), там я застал Саффи и
Пианчани, они что-то говорили с ней об Орсини. Выходя, я  спросил  Саффи,  о
чем была речь.  "Представьте,  -  отвечал  он,  -  что  г-же  Мильнер-Гибсон
рассказывали в Женеве, что Орсини подкуплен Австрией..."
   Возвратившись в Ричмонд, я передал это Энгельсону. Мы  оба  были  тогда
недовольны Орсини. "Черт с ним совсем!" - заметил  Энгельсон,  и  больше  об
этом речи не было.
   Когда Орсини удивительным образом спасся  из  Мантуи,  мы  вспомнили  в
своем тесном кругу об обвинении, слышанном Мильнер-Гибсон. Появление  самого
Орсини, его рассказ, его раненая нога бесследно стерли нелепое подозрение.
   Я попросил у Орсини назначить свидание. Он звал вечером на другой день.
Утром я пошел к Саффи и показал ему записку Орсини. Он тотчас, как я и ждал,
предложил мне идти. вместе со мною к нему. Огарев, только что  приехавший  в
Лондон, был свидетелем этого свиданья.
   Саффи рассказал разговор у Мильнер-Гибсон с той простотой  и  чистотой,
которая составляет особенность его характера. Я дополнил  остальное.  Орсини
подумал и потом сказал:
   - Что, у Мильнер-Гибсон могу я спросить об этом?
   - Без сомнения, - отвечал Саффи.
   - Да, кажется, я погорячился, но, - спросил он меня, -  скажите,  зачем
же вы говорили с посторонними, а меня не предупредили?
   - Вы забываете, Орсини, время, когда это было, и то, что посторонний, с
которым я говорил, был тогда не посторонний; вы лучше многих знаете, что  он
был для меня.
   - Я никого не называл...
   - Дайте кончить - что же, вы думаете, легко человеку  передавать  такие
вещи? Если б эти слухи  распростра(588)нялись,  может  вас  и  следовало  бы
предупредить - но кто же теперь об этом говорит? Что же  касается  до  того,
что вы никого не называли, вы очень дурно делаете; сведите меня лицом к лицу
с обвинителем, тогда еще яснее будет, кто какую роль играл в этих сплетнях.
   Орсини улыбнулся, встал, подошел ко мне, обнял меня, обнял  Саффи  -  и
сказал:
   - Amici 120, кончим это  дело,  простите  меня,  забудемте  все  это  и
давайте говорить о другом.
   - Все это хорошо и требовать от меня  объяснение  вы  были  вправе,  но
зачем же вы не называете обвинителя? Во-первых,  скрыть  его  нельзя...  Вам
сказал Энгельсон.
   - Даете вы слово, что оставите дело?
   - Даю, при двух свидетелях.
   - Ну, отгадали.
   Это ожидаемое подтверждение все же сделало какую-то боль, - точно я еще
сомневался.
   - Помните обещанное, - прибавил, помолчавши, Орсини.
   - Об  этом  не  беспокойтесь.  А  вы  вот  утешьте  меня  да  и  Саффи;
расскажите, как было дело, ведь главное мы знаем.
   Орсини засмеялся.
   - Экое любопытство! Вы Энгельсона знаете; на днях пришел он ко  мне,  я
был в столовой (Орсини жил в boarding-house  121  и  обедал  один).  Он  уже
обедал, я велел подать графинчик хересу, он выпил его и тут стал  жаловаться
на вас, что вы его обидели, что вы перервали с ним  все  сношения,  и  после
всякой болтовни спросил меня: как  вы  меня  приняли  после  возвращения.  Я
отвечал, что вы меня приняли очень дружески,  что  я  обедал  у  вас  и  был
вечером... Энгельсон. вдруг закричал: "Вот  они...  знаю  я  этих  молодцов,
давно ли он и его друг и  почитатель  Саффи  говорили,  что  вы  австрийский
агент. А вот теперь вы опять в славе, в моде - и он ваш друг!" - "Энгельсон,
- заметил я ему, - вполне ли вы понимаете важность того, что вы сказали?"  -
"Вполне,  вполне",  -  повторял  он.  "Вы  готовы  будете  во  всех  случаях
подтвердить ваши слова?" - "Во всех!" Когда он ушел, я взял бумагу и написал
вам письмо. Вот и все. (589)
   Мы вышли все на  улицу.  Орсини,  будто  догадываясь,  что  происходило
вомне, сказал, как бы в утешение:
   - Он поврежденный.
   Орсини вскоре уехал в Париж, и античная, изящная голова  его  скатилась
окровавленная на помосте гильотины.
   Первая весть об Энгельсоне была весть о его смерти в Жерсее.
   Ни слова примиренья, ни слова раскаянья не долетело до меня...
   (1858)
   ... Р. S. В 1864 я получил из Неаполя странное письмо. В нем говорилось
о появлении духа моей жены, о  том,  что  она  звала  меня  к  обращению,  к
очищению себя религией, к тому, чтобы я оставил светские заботы...
   Писавшая говорила, что все писано под  диктант  духа,  тон  письма  был
дружеский, теплый, восторженный.
   Письмо было без подписи, я узнал почерк, оно было  от  m-me  Энгельсон.
(590)

ПРИЛОЖЕНИЯ.

ИЗ ДНЕВНИКА Н. А. ГЕРЦЕН

   1846. Окт. 25. Так много жилось и работалось, что  мне,  наконец,  жаль
стало унести все это с собою. Пусть прочтут дети, - их  жизнь  не  даст  им,
может быть, столько опыта. Не знаю, долго ли это будет и что будет потом, но
пока я жива - более или менее, - они будут сохранены от этих опытов;  хорошо
ли это, - не знаю, но как-то нет  сил  не  отдернуть  свечи,  когда  ребенок
протягивает к ней руку. Не так было со мною. С  ранних  лет  или  даже  дней
отданная случайности и себе, я часто изнемогала от  блужданья  впотьмах,  от
безответных вопросов, от того, что не было точки под ногами, на которой бы я
могла остановиться и отдохнуть, не было руки, на которую б опереться...  Мое
прошедшее интересно внутренними и внешними  событиями,  но  я  расскажу  его
после как-нибудь,  на  досуге...  Настоящее  охватывает  все  существо  мое,
страшная разработка... до того все сдвинуто с своего места, все  взломано  и
перепутано, что слова, имевшие ярко определенное  значение  целые  столетия,
для меня стерты и не имеют более смысла.
   30-е, середа.  Сегодня  я  ездила  с  Марьей  Федоровной  проститься  к
Огареву; он уезжает в свою пензенскую деревню,  и,  может  быть,  надолго...
Горько расставаться с ним, он много увозит с собою. У Александра  из  нашего
кружка не осталось никого, кроме его; я еще имею к иным слабость, но  только
слабость...   религиозная   эпоха   наших   отношений   прошла;    юношеская
восторженность, фантастическая вера, уважение - все прошло!  И  как  быстро.
Шесть месяцев тому назад всем, протягивая  друг  другу  руку,  хотелось  еще
думать, что нет в свете людей ближе между собой; теперь даже и этого  никому
не хочется. Какая страшная тоска и грусть была во всех. когда создали, (591)
что нет этой близости; какая пустота,  -  будто  после  похорон  лучшего  из
друзей. И в самом деле, были похороны не одного, а всех лучших друзей. У нас
остался один Огарев, у них - не знаю  кто.  -  Однако  же  мало-помалу  силы
возвращаются; проще, самобытнее становишься, будто сошел со сцены и смотришь
на нее Из партера; игра была откровенна,  -  все  же  было  трудно,  тяжело,
неестественно.  Разошлися  по  домам,  теперь   хочется   уехать   подальше,
подальше...
   Ноябрь 1-е. Да, уехать, - мы уже несколько лет собираемся в чужие край,
здоровье мое расстроено, для меня необходимо это путешествие, писала прось