ний, а есть тяжелое равенство перед работой  и  тяжелое  неравенство
власти мужа и жены. (Прим. А. И. Герцена.).
   154 Чей хлеб ешь, того песню поешь (нем.).
   155 злобы (франц.).
   156 принца-супруга (франц).
   157 лавочника (франц.).
   158 отражения (от франц. Reverberation).
   159 обидчива (от франц. susceptible).
   160 Спокойствие!., спокойствие! (нем.).
   161 книги имеют свою судьбу! (лат.).
   162 стремлениях (от франц. Velveite).
   163 на буксире (франц.).
   164 кружка (от франц. coterie).
   165 Мой ученый друг (англ.).
   166 кладбище (итал.)
   167 для себя (нем.).
   168 в себе (нем.).
   169 Если бы разум  царил  в  мире,  в  нем  ничего  не  происходило  бы
(франц.).
   170 девяносто третьего гола! (франц.).
   171 в жемчугах и брильянтах (нем.).
   172 теоретического наслаждения (нем.).
   173 Нравственность (нем.).
   174 совершившийся факт (франц.).
   175 обрученных (итал.).
   176 Часы бьют каждую четверть, Один, два, три... (искаж. итал.).
   177 Но... (итал.).
   178 собственной персоной (лат.).
   179 поверенного (от англ. solicitor).
   180 и если вы хотите ссориться (франц.).



   Печатается по изданию: Герцен А.И. Былое и думы. Части 4-5. - М.: ГИХЛ,
1958.

   ЧАСТЬ ПЯТАЯ. ПАРИЖ-ИТАЛИЯ-ПАРИЖ (1847-1852)

   Начиная печатать еще часть "Былого и думы", я опять  остановился  перед
отрывочностью  рассказов,  картин  и,  так  сказать,   подстрочных   к   ним
рассуждений. Внешнего единства в них меньше, чем в первых частях. Спаять  их
в одно - я никак не мог. Выполняя промежутки, очень легко дать всему  другой
фон и другое освещение -  тогдашняя  истина  пропадет.  "Былое  и  думы"  не
историческая монография, а отражение истории в человеке, случайно попавшемся
на ее дороге. Вот почему я решился оставить отрывочные главы, как они  были,
нанизавши их, как нанизывают картинки из мозаики в итальянских  браслетах  -
все изображения относят к одному предмету, но держатся вместе только оправой
и колечками.
   Для пополнения этой части необходимы, особенно относительно 1848  года,
- мои "Письма из Франции и Италии"; я хотел взять из них несколько отрывков,
но пришлось бы столько перепечатывать, что я не решился.
   Многое, не взошедшее в "Полярную звезду", взошло в  это  издание  -  но
всего я не могу еще передать читателям, по разным общим и  личным  причинам.
Не за горами и то время, когда напечатаются не только выпущенные страницы  и
главы, но и целый том, самый дорогой для меня:

   Женева, 29 июля 1866. (246)

ПЕРЕД РЕВОЛЮЦИЕЙ И ПОСЛЕ НЕЕ

   ГЛАВА XXXIV. Путь

   Потерянный пасс. - Кенигсберг. - Собственноручный нос. - Приехали! -  И
уезжаем.

   ...В Лауцагене прусские жандармы просили  меня  взойти  в  кордегардию.
Старый сержант взял пассы, надел очки и с  чрезвычайной  отчетливостью  стал
вслух читать все, что не нужно: "Auf Befehl s. k. M. Nicolai  des  Ersten...
alien und jeden, deren daran gelegen etc., etc...  Unterzeichner  Peroffski,
Minister  der  Innern,  Kam-merherr,  Senator  und  Ritter  des  Ordens  St.
Wladimir...  Inhaber  eines  goldenen   Degens   mit   der   Inschrift   fur
Tapferkeit"1...
   Этот сержант, любивший чтение, напоминает мне другого. Между  Террачино
и Неаполем неаполитанский карабинер четыре раза подходил к дилижансу, всякий
раз требуя наши визы.  Я  показал  ему  неаполитанскую  визу;  ему  этого  и
полкарлина было мало, он понес пассы в канцелярию и  воротился  минут  через
двадцать с требованием, чтоб я и мой  товарищ  шли  к  бригадиру.  Бригадир,
старый и пьяный унтер-офицер, довольно грубо спросил:
   - Как ваша фамилия, откуда?
   - Да это все тут написано.
   - Нельзя прочесть.
   Мы догадались, что грамота не была сильною стороной бригадира. (247)
   - По какому закону, - сказал мой товарищ,- обязаны мы вам  читать  наши
пассы; мы обязаны их иметь и показывать, а не диктовать, мало ли что  я  сам
продиктую.
   - Aecidenti! - пробормотал старик, - va ben, va ben!2 -  и  отдал  наши
виды, не зависывая.
   Ученый жандарм в Лауцагене был не того разбора;  прочитав  три  раза  в
трех пассах все ордена  Перовского  до  пряжки  за  беспорочную  службу,  он
спросил меня:
   - Вы-то, Euer Hochwohlgeboron3 -  кто  такое?  Я  вытаращил  глаза,  не
понимая, что он хочет от меня.
   - Fraulein Maria E., Fraulein Maria К., Frau П., - все женщины, тут нет
ни одного мужского вида.
   Посмотрел я: действительно, тут были только пассы моей  матери  и  двух
наших знакомых, ехавших с нами, - у меня мороз пробежал по коже.
   - Меня без вида не пропустили бы в Таурогене.
   - Bereits so4, только дальше-то ехать нельзя.
   - Что же мне делать?
   - Вероятно, вы  забыли  в  кордегардии,  я  вам  велю  заложить  санки,
съездите сами, а ваши пока погреются у нас. - Heh! Kerl,  lass  er  mal  den
Braunen anspannen5.
   Я не могу без смеха вспомнить этот глупый случай, именно потому, что  я
совершенно смутился от него. Потеря этого паспорта, о  котором  я  несколько
лет мечтал, о котором два года  хлопотал,  в  минуту  переезда  за  границу,
поразила меня. Я был уверен, что я  его  положил  в  карман,  стало,  я  его
выронил, - где же искать?  Его  занесло  снегом...  надобно  просить  новый,
писать в Ригу, может ехать самому; а тут сделают доклад, догадаются, что я к
минеральным водам еду в январе. Словом, я уже чувствовал себя в  Петербурге,
образ Кокошкина и Сахтынского, Дубельта и Николая бродили в голове. Вот тебе
и путешествие, вот и Париж, свобода книгопечатания, камеры и театры... опять
увижу я министерских чиновников, квартальных и всяких  других  надзирателей,
городовых с двумя блестящими (248) пуговицами на спине, которыми они смотрят
назад... и прежде всего  увижу  опять  небольшого  сморщившегося  солдата  в
тяжелом кивере, на котором написано  таинственное  "4",  обмерзлую  казацкую
лошадь. Хоть бы кормилицу-то мне застать еще в "Тавроге", как она говорила.
   Между тем заложили большую печальную и  угловатую  лошадь  в  крошечные
санки.  Я  сел  с  почтальоном  в  военной  шинели  и  ботфортах,  почтальон
классически хлопнул классическим бичом - как вдруг ученый сержант выбежал  в
сени в одних панталонах и закричалг
   - Halt! Halt! Da  ist  der  vermaledeite  Pass6,  -  и  он  его  держал
развернутым в руках.
   Спазматический смех овладел мною.
   - Что же вы это со мной делаете? Где вы нашли?
   - Посмотрите, - сказал он, ваш русский сержант положил лист в лист, кто
же его там знал, я не догадался повернуть листа...
   А ведь прочитал три раза: "Es ergehet deshalb an alle hohe Machte,  und
an alle und jeder, welchen Standes und welcher Wiirde sie auch sein mogen:"7
   ..."В Кенигсберг я приехал усталый от дороги,  от  забот,  от  многого.
Выспавшись в пуховой пропасти, я на другой день пошел посмотреть  город:  на
дворе был теплый зимний  день8,  хозяин  гостиницы  предложил  проехаться  в
санях, лошади были с бубенчиками и колокольчиками, с страусовыми перьями  на
голове... и мы были веселы, тяжелая плита была  снята  с  груди,  неприятное
чувство страха, щемящее чувство подозрения - отлетели. В окне книжной  лавки
были выставлены карикатуры на Николая, я тотчас бросился купить целый запас.
Вечером я  был  в  небольшом,  грязном  и  плохом  театре,  но  я  и  оттуда
возвратился взволнованным не актерами, а публикой, состоявшей большей частью
из работников и молодых людей; в антрактах все говорили громко  и  свободно,
все надевали шляпы (чрезвычайно важная вещь, -  столько  же,  сколько  право
бороду не брить и пр.). Эта развязность, этот элемент (249)  более  ясный  и
живой,  поражает   русского   при   переезде   за   границу.   Петербургское
правительство еще до того грубо и не обтерлось, до того - только  деспотизм,
что любит наводить страх, хочет, чтоб перед ним все дрожало, словом хочет не
только власти, но сценической постановки ее. Идеал общественного порядка для
петербургских царей - передняя и казармы".
   ...Когда мы поехали в Берлин, я сел  в  кабриолет;  возле  меня  уселся
какой-то закутанный  господин;  дело  было  вечером,  я  не  мог  его  путем
разглядеть. Узнав, что я русский, он начал меня  расспрашивать  о  строгости
полиции, о паспортах - я, разумеется, рассказал ему  все,  что  знал.  Потом
зашла  речь  о  Пруссии,  он  восхвалял  бескорыстие  прусских   чиновников,
превосходство администрации, хвалил короля и, в заключение, сильно напал  на
познанских поляков за то, что они нехорошие немцы. Меня это удивило,  я  ему
возражал, сказал прямо, что я совсем не делю его мнения, и потом замолчал.
   Между тем рассвело; тут только я  заметил,  что  мой  сосед-консерватор
говорил в нос вовсе не от простуды, а оттого, что у него  его  не  было,  по
крайне мере недоставало самой  видной  части.  Он,  вероятно,  заметил,  что
открытие это не принесло мне особенного удовольствия, и потому  счел  нужным
рассказать мне, вроде извинения, историю о потере носа и его восстановлении.
Первая часть была сбивчива - но вторая очень  подробна:  ему  сам  Диффенбах
вырезал из руки  новый  нос,  рука  была  привязана  шесть  недель  к  лицу;
"Majestab"9 приезжал в больницу посмотреть, высочайше удивился и одобрил.

   Le roi de Prusse, en le voyant,
   A dit: cest vraiment etonnant10.

   По-видимому, Диффенбах был тогда занят чем-то другим и нос ему  вырезал
прескверный. Но вскоре я открыл, что собственноручный нос был наименьшим  из
его недостатков.
   Переезд наш из Кенигсберга в Берлин был труднее  всего  путешествия.  У
нас взялось откуда-то поверье, что прусские почты хорошо устроены, - это все
вздор. (250) Почтовая езда хороша  только  во  Франции,  в  Швейцарии  да  в
Англии. В Англии почтовые кареты до того хорошо устроены, лошади так  изящны
и кучера так ловки, что можно ездить из удовольствия. Самые длинные  станции
карета несется во весь опор; горы, съезды  -  все  равно.  Теперь  благодаря
железным дорогам вопрос этот становится историческим, но тогда  мы  испытали
немецкие почты с их клячами, хуже которых нет ничего на  свете,  разве  одни
немецкие почтальоны.
   Дорога от Кенигсберга до Берлина очень длинна; мы  взяли  семь  мест  в
дилижансе и отправились. На первой станции кондуктор объявил, чтобы мы брали
наши пожитки и садились в другой дилижанс, благоразумно предупреждая, что за
целость вещей он не отвечает. Я ему заметил, что в Кенигсберге я спрашивал и
мне  сказали,  что  места  останутся;  кондуктор  ссылался  на  снег  и   на
необходимость взять дилижанс на полозьях; против этого нечего было  сказать.
Мы начали перегружаться с детьми и с пожитками ночью,  в  мокром  снегу.  На
следующей станции та же  история,  и  кондуктор  уже  не  давал  себе  труда
объяснять перемену экипажа. Так мы проехали с полдороги, тут он объявил  нам
очень просто, что "нам дадут только пять мест".
   - Как пять? вот мой билет.
   - Мест больше нет.
   Я стал спорить; в почтовом доме отворилось  с  треском  окно,  и  седая
голова с усами грубо спросила, о чем спор. Кондуктор сказал,  что  я  требую
семь мест, а у него их только пять; я прибавил, что у меня билет и  расписка
в получении денег за семь  мест.  Голова,  не  обращаясь  ко  мне,  дерзким,
раздавленным русско-немецко-военным голосом сказала кондуктору:
   - Ну, не хочет этот господин пяти мест, так бросай пожитки долой, пусть
ждет, когда будут семь пустых мест.
   После этого почтенный почтмейстер,  которого  кондуктор  называл  "Herr
Major" и которого фамилия была Шверин, захлопнул окно. Обсудив дело, мы, как
русские, решились ехать. Бенвенуто Челлини, как итальянец, в подобном случае
выстрелил бы из пистолета и убил почтмейстера.
   Мой сосед, исправленный Диффенбахом, в это время был в трактире;  когда
он вскарабкался на свое место и (251) мы поехали, я рассказал  ему  историю.
Он был  выпивши  и,  следственно,  в  благодушном  расположении;  он  принял
глубочайшее участие и просил меня дать ему в Берлин записку.
   - Вы почтовый чиновник? - спросил я.
   - Нет, - отвечал он, еще больше* в нос, -  но  это  все  равно...  я...
видите... как это здесь называется - служу в центральной полиции.
   Это открытие было для меня еще неприятнее собственноручного носа.
   Первый человек, с которым я либеральничал в Европе, был шпион, зато  он
не был последний.
   ...Берлин, Кельн, Бельгия - все это быстро прореяло перед  глазами;  мы
смотрели на все полурассеянно, мимоходом; мы торопились доехать  и  доехали,
наконец.
   ...Я отворил старинное, тяжелое окно  в  Hotel  du  Rhin;  передо  мной
стояла колонна -

   ...с куклою чугунной,
   Под шляпой, с пасмурным челом,
   С руками, сжатыми крестом.

   Итак, я действительно в Париже, не во сне, а наяву: ведь это Вандомская
колонна и Rue de la Paix.
   В Париже - едва ли в этом слове звучало для меня меньше,  чем  в  слове
"Москва". Об этой минуте я мечтал с детства. Дайте же взглянуть на Hotel  de
Ville, на cafe Foy в Пале-Рояле, где Камиль Демулен сорвал  зеленый  лист  и
прикрепил его к шляпе, вместо кокарды, с криком: "a la Bastille!"
   Дома я не  мог  остаться;  я  оделся  и  пошел  бродить  зря...  искать
Бакунина, Сазонова - вот Rue St.-Honore, Елисейские поля -  все  эти  имена,
сроднившиеся с давних лет... да вот и сам Бакунин...
   Его я встретил на углу какой-то улицы; он  шел  с  тремя  знакомыми  и,
точно в Москве, проповедовал им что-то, беспрестанно останавливаясь и  махая
сигареткой. На этот раз проповедь осталась без заключения: я ее  перервал  и
пошел вместе с ним удивлять Сазонова моим приездом.
   Я был вне себя от радости!
   На ней я здесь и остановлюсь.
   Париж еще раз описывать не стану. Начальное  знакомство  с  европейской
жизнью,  торжественная  прогулка  (252)  по  Италии,  вспрянувшей  от   сна,
революция у подножия Везувия, революция перед церковью св. Петра и, наконец,
громовая весть о 24 феврале,-все это рассказано в моих "Письмах из Франции и
Италии". Мне не передать теперь с прежней живостью впечатления,  полустертые
и задвинутые другими. Они составляют необходимую часть моих "Записок", - что
же вообще письма, как не записки о коротком времени?

ГЛАВА XXXV. МЕДОВЫЙ МЕСЯЦ РЕСПУБЛИКИ

   Англичанин в меховой куртке. - Герцог де Ноаль. - Свобода и ее  бюст  в
Марселе. - Аббат Сибур и Всемирная республика в Авиньоне.

   ..."Завтра мы едем в Париж, я оставлю  Рим  оживленным,  взволнованным.
Что-то будет из всего этого? Прочно ли все это? Небо не без  туч,  временами
веет  холодный  ветер  из  могильных  склепов,  нанося  запах  трупа,  запах
прошедшего;  историческая  трамонтана11  сильна  -  но  что  бы   ни   было,
благодарность  Риму  за  пять  месяцев,  которые  я  в   нем   провел.   Что
прочувствовано, то останется в  душе  -  и  совершенно  всего  не  сдует  же
реакция".
   Вот что я писал в конце апреля 1848 года, сидя у окна на Via del  Corso
и глядя на "Народную" площадь, на которой я так  много  видел  и  так  много
чувствовал.
   Я ехал из Италии влюбленный в нее, мне жаль было ее - там встретил я не
только великие события, но и первых симпатичных мне людей - а все-таки ехал.
Мне казалось изменой всем моим убеждениям не быть  в  Париже,  когда  в  нем
республика. Сомнения видны в приведенных строках, но вера брала верх, и я  с
внутренним удовольствием смотрел в Чивите на  печать  консульской  визы,  на
которой были вырезаны  грозные  слова  "Republique  Franchise",  -  я  и  не
подумал, что именно потому Франция и не республика, что надо визу! (253)
   Мы ехали на почтовом пароходе. Общество было довольно  большое  и,  как
всегда, разнообразно составленное: тут были путешественники из  Александрии,
Смирны, Мальты. С Ливорно начиная, поднялся страшный весенний ветер: он гнал
пароход с ^неимоверной быстротою и с невыносимой качкой; через два-три  часа
палуба покрылась больными дамами, мало-помалу  слегли  и  мужчины,  исключая
одного седого старичка француза, англичанина  в  меховой  куртке  и  меховой
шапке из Канады и меня. Каюты были тоже наполнены больными, и одной духоты и
жара в них было достаточно, чтоб заболеть; мы трое  ночью  сидели  посредине
палубы на чемоданах, покрывшись шинелями и рельверагами, под завыванье ветра
и плеск волн, заливавших иногда переднюю часть палубы. Англичанина я знал: в
прошедшем году мы ехали с ним на одном пароходе из  Генуи  в  Чивита-Веккию.
Случилось, что мы обедали только двое; он весь обед ничего не говорил, но за
десертом, смягченный марсалой и видя, что и я, с своей стороны,  не  намерен
вступать в разговор, он подал мне сигару и сказал, что "сигары свои  он  сам
привез из Гаваны". Потом мы разговорились с ним; он был в Южной  Америке,  в
Калифорнии и говорил, что много раз  собирался  съездить  в  Петербург  и  в
Москву, но не поедет, пока не будет правильного сообщения  и  прямого  между
Лондоном и Петербургом12.
   - Вы в Рим? - спросил я его, подъезжая к Чивите.
   - Не знаю, - отвечал он.
   Я замолчал, полагая, что он принял мой  вопрос  за  нескромный;  но  он
тотчас добавил:
   - Это зависит от того, как климат мне  понравится  в  Чивите.  -  А  вы
остаетесь здесь?
   - Да. Пароход пойдет завтра.
   Я тогда еще очень мало знал англичан и потому едва мог скрыть смех -  и
совсем не мог, когда на другой день, гуляя перед отелем, встретил его в  той
же меховой куртке, с портфелью, зрительной трубкой, маленьким несессерчиком,
шествующего перед слугой, навьюченным чемоданом и всяким добром.
   - Я в Неаполь, - сказал он, поровнявшись.
   - Что же климат, не понравился? (254)
   - Скверный.
   Я забыл сказать, что в первый проезд он лежал в каюте на койке, которая
была непосредственно над моей; в продолжение ночи он раза три чуть  не  убил
меня: то страхом, то ногами; в каюте была смертная жара,  он  несколько  раз
ходил пить коньяк с водой и всякий раз, сходя или входя, наступал на меня  и
громко кричал, испугавшись:
   - Oh - beg pardon - jai avals soif.
   - Pas de mal13.
   С ним, стало, в этот путь мы встретились  как  старые  знакомые;  он  с
величайшей похвалой отозвался о том, что я не подвержен морской болезни, - и
подал мне свои гаванские сигары. Совершенно естественно,  что  через  минуту
разговор зашел о февральской революции. Англичанин, разумеется,  смотрел  на
революцию в Европе как на  интересное  зрелище,  как  на  источник  новых  и
любопытных   наблюдений   и   ощущений   и   рассказывал   о   революции   в
Новоколумбийской республике..
   Француз принимал иное участие в этих делах... с ним через пять минут  у
меня завязался спор;  он  отвечал  уклончиво,  умно,  не  уступая,  впрочем,
ничего, и с чрезвычайной  учтивостью.  Я  защищал  республику  и  революцию.
Старик,  не  нападая  прямо  на  нее,  стоял  за  исторические  формы,   как
единственно прочные, народные  и  способные  удовлетворить  и  справедливому
прогрессу и необходимой оседлости.
   - Вы не  можете  себе  представить,  -  сказал  я  ему  шутя,  -  какое
оригинальное наслаждение вы  доставляете  мне  вашими  недомолвками.  Я  лет
пятнадцать говорил так о  монархии,  как  вы  говорите  о  республике.  Роли
переменились:  я,  защищая  республику,  -  консерватор,   а   вы,   защищая
легитимистскую монархию, - perturbateur de 1ordre publique14.
   Старик и англичанин  расхохотались.  К  нам  подошел  еще  один  тощий,
высокий господин, которого нос обессмертил "Шаривари"  и  Филиппом,  -  граф
дАргу ("Шаривари" говорил, что его дочь потому не  выходит  замуж,  чтоб  не
подписываться: "такая-то, нее (255) Argout"15). Он  вступил  в  разговор,  с
уважением обращался со стариком, но на меня смотрел с некоторым  удивлением,
близким к отвращению; я заметил  это  и  стал  говорить  на  четыре  градуса
краснее.
   - Это презамечательная вещь, - сказал мне седой старик: - Вы не  первый
русский, которого я встречаю  с  таким  образом  мыслей.  Вы,  русские,  или
совершеннейшие рабы царские, или - passez moi le mot16  -  анархисты.  А  из
этого следствие то, что вы еще д