боне для того, чтоб  быть  обруганным  Цынским,  как  мальчишка,  после
сорокалетней службы.
   Он же почти не был виноват.
   Следственная   комиссия,    составленная    генерал-губернатором,    не
понравилась государю; он назначил новую под председательством  князя  Сергея
Михайловича  Го(196)лицына.  В  этой  комиссии  членами   были:   московский
комендант Стааль, другой князь Голицын, жандармский  полковник  Шубинский  и
прежний аудитор Оранский.
   В  обер-полицмейстерском  приказе  не  было   сказано,   что   комиссия
переведена; весьма естественно, что лиссабонский  квартальный  свез  меня  к
Цынскому...
   В частном доме была тоже большая тревога: три пожара случились  в  один
вечер, и потом из комиссии присылали два раза узнать, что со мной сделалось,
- не бежал ли я. Чего  Цынский  не  добранил,  то  добавил  частный  пристав
лиссабонцу, что и следовало ожидать, потому что  частный  пристав  был  тоже
долею виноват, не справившись, куда именно требуют. В  канцелярии,  в  углу,
что-то лежал на стульях и стонал; я посмотрел  -  молодой  человек  красивой
наружности и чисто одетый, он харкал кровью и охал; частный лекарь советовал
пораньше утром отправить его в больницу.
   Когда унтер-офицер привел меня в мою комнату, я выпытал от него историю
раненого. Это был отставной гвардейский офицер, он имел интригу  с  какой-то
горничной и был у нее, когда загорелся флигель. Это было  время  наибольшего
страха от зажигательства; действительно, не проходило дня, чтоб я не  слышал
трех-четырех раз сигнального колокольчика;  из  окна  я  видел  всякую  ночь
два-три зарева. Полиция и жители с ожесточением искали зажигателей.  Офицер,
чтоб не компрометировать девушку, как только началась тревога, перелез забор
и спрятался в сарае соседнего дома, выжидая минуты,  чтоб  выйти.  Маленькая
девчонка, бывшая  на  дворе,  увидела  его  и  сказала  первым  прискакавшим
полицейским, что зажигатель спрятался в сарае; они ринулись  туда  с  толпой
народа и с торжеством вытащили офицера. Они его так основательно избили, что
он на другой день к утру умер.
   Начался разбор захваченных  людей;  половину  отпустили,  других  нашли
подозрительными. Полицмейстер Брянчанинов ездил  всякое  утро  и  допрашивал
часа три или четыре. Иногда допрашиваемых секли или били;  тогда  их  вопль,
крик, просьбы, визг, женский стон, вместе с резким голосом  полицмейстера  и
однообразным чтением письмоводителя, - доходили до меня.  Это  было  ужасно,
невыносимо. Мне по ночам грезились эти звуки, и я просыпался в  исступлении,
думая, что (197) страдальцы эти в нескольких шагах от меня лежат на  соломе,
в цепях, с изодранной, с избитой спиной - и наверное без всякой вины.
   Чтоб знать, что такое русская тюрьма, русский суд и полиция, для  этого
надобно быть  мужиком,  дворовым,  мастеровым  или  мещанином.  Политических
арестантов,  которые  большею  частию  принадлежат  к  дворянству,  содержат
строго, наказывают свирепо, но их судьба не идет  ни  в  какое  сравнение  с
судьбою бедных бородачей. С этими полиция не церемонится. К кому  мужик  или
.мастеровой пойдет потом жаловаться, где найдет суд?
   Таков беспорядок, зверство, своеволие и разврат русского суда и русской
полиции, что простой человек, попавшийся под суд,  боится  не  наказания  по
суду, а  судопроизводства.  Он  ждет  с  нетерпением,  когда  его  пошлют  в
Сибирь-.его мученичество оканчивается с началом наказания. Теперь  вспомним,
что  три  четверти  людей,   хватаемых   полициею   по   подозрению,   судом
освобождаются и что они прошли через те же истязания, как и виновные.
   Петр III уничтожил застенок и тайную канцелярию.
   Екатерина II уничтожила пытку.
   Александр I еще раз ее уничтожил,
   Ответы, сделанные "под страхом",  не  считаются  по  закону.  Чиновник,
пытающий подсудимого, подвергается сам суду и строгому наказанию.
   И во всей России - от Берингова пролива  до  Таурогена  -людей  пытают;
там, где опасно пытать розгами, пытают нестерпимым  жаром,  жаждой,  соленой
пищей; в Москве полиция ставила какого-то  подсудимого  босого,  градусов  в
десять мороза, на чугунный пол - он занемог и умер в  больнице,  бывшей  под
начальством  князя  Мещерского,  рассказывавшего  с  негодованием  об  этом.
Начальство знает все это, губернаторы  прикрывают,  правительствующий  сенат
мирволит, министры молчат; государь и синод, помещики и  квартальные  -  все
согласны с Селифаном, что "отчего же  мужика  и  не  посечь,  мужика  иногда
надобно посечь!"
   Комиссия, назначенная для розыска зажигательств, судила, то есть  секла
- месяцев шесть кряду - и ничего не высекла. Государь  рассердился  и  велел
дело окон(198)чить в три дня. Дело и кончилось  в  три  дня;  виновные  были
найдены и приговорены к наказанию кнутом, клеймению  и  ссылке  в  каторжную
работу.  Из  всех  домов  собрали  дворников  смотреть  страшное   наказание
"зажигателей". Это  было  уже  зимой,  и  я  содержался  тогда  в  Крутицких
казармах.  Жандармский  ротмистр,:  бывший  при  наказании,  добрый  старик,
сообщил мне подробности,  которые  я  передаю.  Первый  осужденный  на  кнут
громким голосом сказал народу, что он клянется в своей  невинности,  что  он
сам не знает, что отвечал под влиянием боли, при этом он снял с себя рубашку
и, повернувшись спиной к народу, прибавил: "Посмотрите, православные!"
   Стон ужаса пробежал по толпе: его спина была синяя полосатая рана, и по
этой-то ране его следовало бить  кнутом.  Ропот  и  мрачный  вид  собранного
народа заставили полицию торопиться, палачи отпустили законное число ударов,
другие заклеймили, третьи сковала ноги, и дело казалось  оконченным.  Однако
сцена  эта  поразила  жителей;  во  всех  кругах  Москвы  говорили  об  ней.
Генерал-губернатор донес об этом государю. Государь  велел  назначить  новый
суд и особенно разобрать дело зажигателя, протестовавшего перед наказанием.
   Спустя несколько месяцев  прочел  я  в  газетах,  что  государь,  желая
вознаградить двух невинно наказанных кнутом, приказал им  выдать  по  двести
рублей за удар и снабдить особым паспортом, свидетельствующим их невинность,
несмотря на клеймо. Это был зажигательг говоривший к народу, и один  из  его
товарищей.
   История о зажигательствах в Москве в 1834 году, отозвавшаяся лет  через
десять в разных провинциях, остается загадкой. Что поджоги были, в этом  нет
сомнения; вообще огонь, "красный петух" - очень национальное средство  мести
у нас. Беспрестанно слышишь о поджоге барской усадьбы, овина, амбара. Но что
за причина была пожаров именно в 1834 в Москве, этого никто не знает,  всего
меньше члены комиссии.
   Перед 22 августа, днем коронации, какие-то шалуны  подкинули  в  разных
местах письма, в  которых  сообщали  жителям,  чтоб  они  не  заботились  об
иллюминации, что освещение будет.
   Переполошилось трусливое московское начальство, С утра частный дом  был
наполнен солдатами, эскадрон (199) уланов стоял на  дворе.  Вечером  патрули
верхом  и  пешие  беспрестанно  объезжали  улицы.   В   экзерциргаузе   была
приготовлена артиллерия. Полицмейстеры скакали взад и вперед  с  казаками  и
жандармами, сам князь Голицын с адъютантами проехал верхом по  городу.  Этот
военный вид скромной Москвы был странен и действовал на нервы. Я до  поздней
ночи лежал на окне под своей каланчой и смотрел на двор... Спешившиеся уланы
сидели кучками около лошадей, другие садились на коней; офицеры расхаживали,
с  пренебрежением  глядя  на   полицейских;   плац-адъютанты   приезжали   с
озабоченным видом, с желтым воротником и, ничего не сделавши, - уезжали.
   Пожаров не было.
   Вслед за тем явился сам государь в Москву. Он был недоволен  следствием
над нами, которое только началось, был недоволен, что нас оставили  в  руках
явной  полиции,  был  недоволен,  что  не  нашли  зажигателей,  словом,  был
недоволен всем и всеми.
   Мы вскоре почувствовали высочайшую близость.

ГЛАВА XI

   Крутицкие казармы. - Жандармские повествования. - Офицеры.

   Дня через три после приезда государя,  поздно  вечером-  все  эти  вещи
делаются в темноте, чтоб не беспокоить публику, - пришел ко мне  полицейский
офицер с приказом собрать вещи и отправляться с ним.
   - Куда? - спросил я.
   - Вы увидите,  -  отвечал  умно  и  учтиво  полицейский.  После  этого,
разумеется, я не продолжал разговора, собрал вещи и пошел.
   Ехали мы, ехали часа полтора,  наконец  проехали  Симонов  монастырь  и
остановились у тяжелых каменных ворот, перед которыми ходили два жандарма  с
карабинами. Это был Крутицкий монастырь, превращенный в жандармские казармы.
   Меня привели в небольшую канцелярию. Писаря, адъютанты, офицеры  -  все
было  голубое.  Дежурный  офицер,  в  каске  и  полной  форме,  просил  меня
подо(200)ждать и даже предложил закурить трубку, которую я держал  в  руках.
После этого он принялся писать расписку  в  получении  арестанта;  отдав  ее
квартальному, он ушел и воротился с другим офицером.
   - Комната ваша готова, - сказал мне последний,- пойдемте.
   Жандарм светил нам, мы сошли с лестницы, прошли несколько шагов двором,
взошли небольшой дверью в длинный  коридор,  освещенный  одним  фонарем;  по
обеим сторонам были небольшие двери, одну из них  отворил  дежурный  офицер;
дверь вела в крошечную кордегардию,  за  которой  была  небольшая  комнатка,
сырая, холодная и с запахом подвала. Офицер с аксельбантом,  который  привел
меня, обратился ко мне на французском языке, говоря, что  он  desole  d'etre
dans la песез-site  9  шарить  в  моих  карманах,  но  что  военная  служба,
обязанность, повиновение... После этого красноречивого вступления  он  очень
просто обернулся к жандарму и указал на меня глазом. Жандарм в ту же  минуту
запустил невероятно- большую  и  шершавую  руку  в  мой  карман.  Я  заметил
учтивому офицеру, что это вовсе не нужно, что я сам, пожалуй,  выворочу  все
карманы, без таких насильственных мер. К тому же,  что  могло  быть  у  меня
после полуторамесячного заключения?
   - Знаем мы, - сказал,  неподражаемо  самодовольно  улыбаясь,  офицер  с
аксельбантом, - знаем мы порядки частных домов.
   Дежурный офицер тоже колко улыбнулся, однако жандарму сказали, чтоб  он
только смотрел; я вынул все, что было.
   - Высыпьте на стол ваш табак, - сказал офицер desole 10.
   У меня в кисете был перочинный ножик и карандаш, завернутые в  бумажке;
я с самого начала думал об них и, говоря с офицером, играл с кисетом до  тех
пор, пока ножик мне попал в руку,  я  держал  его  сквозь  материю  и  смело
высыпал табак на стол, жандарм снова  его  всыпал.  Ножик  и  карандаш  были
спасены - вот жандарму с аксельбантом урок за  его  гордое  пренебрежение  к
явной полиции. (201)
   Это происшествие расположило меня чрезвычайно  хорошо,  я  весело  стал
рассматривать мои новые владения.
   В монашеских кельях, построенных за  триста  лет  и  ушедших  в  землю,
устроили несколько светских келий для политических арестантов.
   В моей комнате стояла кровать без  тюфяка,  маленький  столик,  на  нем
кружка с водой, возле стул, в большом медном шандале горела  тонкая  сальная
свеча. Сырость и холод проникали до  костей;  офицер  велел  затопить  печь,
потом все ушли. Солдат обещал  принесть  сена;  пока,  подложив  шинель  под
голову, я лег на голую кровать и закурил трубку.
   Через минуту я заметил, что потолок был  покрыт  прусскими  тараканами.
Они давно не видали свечи и бежали  со  всех  сторон  к  освещенному  месту,
толкались, суетились, падали на стол и бегали потом опрометью взад и  вперед
по краю стола.
   Я не любил тараканов, как вообще всяких  незваных  гостей;  соседи  мои
показались- мне страшно гадки, но делать было нечего, - не  начать  же  было
жаловаться на тараканов,--и нервы покорились. Впрочем,  дня  через  три  все
прусаки перебрались за загородку к солдату, у которого было  теплее;  иногда
только забежит, бывало, один, другой таракан, поводит усами и  тотчас  назад
греться.
   Сколько я ни просил жандарма, он печку все-таки закрыл. Мне становилось
не по себе,  в  голове  кружилось,  я  хотел  встать  и  постучать  солдату;
действительно встал, но этим и оканчивается все, что я помню...
   ...Когда я пришел в себя, я  лежал  на  полу,  голову  ломило  страшно.
Высокий, седой жандарм стоял, сложа руки, и  смотрел  на  меня  бессмысленно
внимательно, в том роде, как в известных бронзовых статуэтках собака смотрит
на черепаху.
   - Славно угорели, ваше благородие, -сказал он, видя, что я очнулся. - Я
вам хренку принес с солью и с квасом; я уж вам давал нюхать, теперь выпейте,
   Я выпил, он поднял меня и положил на постель;  мне  было  очень  дурно,
окно было с двойной рамой и без форточки; солдат ходил в канцелярию  просить
разрешения выйти на двор; дежурный офицер велел сказать, что ни  полковника,
ни адъютанта нет налицо, а что он на (202)  свою  ответственность  взять  не
может. Пришлось оставаться в угарной комнате.
   Обжился я  и  в  Крутицких  казармах,  спрягая  итальянские  глаголы  и
почитывая кой-какие книжонки. Сначала содержание  было  довольно  строго,  в
девять часов вечера при последнем  звуке  вестовой  трубы  солдат  входил  в
комнату, тушил свечу и запирал дверь на замок. С  десяти  вечера  до  восьми
следующего дня приходилось сидеть в потемках. Я никогда  не  спал  много,  в
тюрьме без всякого движения мне за глаза было достаточно четырех часов сна -
каково же наказание не иметь свечи? К тому же часовые с двух сторон коридора
кричали каждые четверть часа протяжно и громко: "Слу-у-шай!"
   Через несколько недель  полковник  Семенов  (брат  знаменитой  актрисы,
впоследствии княгини Гагариной) позволил  оставлять  свечу,  запретив,  чтоб
чем-нибудь завешивали окно, которое было ниже двора,  так  что  часовой  мог
видеть все, что  делается  у  арестанта,  и  не  велел  в  коридоре  кричать
"слушай".
   Потом комендант разрешил нам  иметь  чернильницу  и  гулять  по  двору.
Бумага давалась счетом на том условии, чтоб все листы были целы. Гулять было
дозволено раз в сутки на  дворе,  окруженном  оградой  и  цепью  часовых,  в
сопровождении солдата и дежурного офицера.
   Жизнь шла однообразно, тихо, военная аккуратность придавала ей какую-то
механическую правильность вроде цезуры в стихах. Утром  я  варил  с  помощью
жандарма в печке кофей; часов в десять  являлся  дежурный  офицер,  внося  с
собой несколько кубических  футов  мороза,  гремя  саблей,  в  перчатках,  с
огромными обшлагами, в каске  и  шинели;  в  час  жандарм  приносил  грязную
салфетку и чашку супа, которую он держал всегда за края, так что два большие
пальца были приметно чище остальных. Кормили нас сносно,  но  при  -этом  не
следует забывать, что за корм брали по два рубля ассигнациями в день, что  в
продолжении девятимесячного заключения составило довольно значительную сумму
для неимущих. Отец одного арестанта просто сказал, что у него денег нет; ему
хладнокровно ответили, что у него из жалованья вычтут. Если б он не  получал
жалованья, весьма вероятно, что его посадили бы в тюрьму. (203)
   В дополнение должно заметить, что  в  казармы  присылалось  для  нашего
прокормления  полковнику   Семенову   один   рубль   пятьдесят   копеек   из
ордонансгауза.  Из  этого   было   вышел   шум,   но   пользовавшиеся   этим
плац-адъютанты задарили жандармский дивизион ложами на первые  представления
и бенефисы, тем дело и кончилось.
   После вечерней зари наступала совершенная тишина, вовсе не  прерываемая
шагами солдата, хрустевшими по снегу перед самым окном, ни дальними окликами
часовых. Обыкновенно я читал до часу и потом тушил свечу. Сон  переносил  на
волю, иной раз впросоньях казалось: фу, какие  тяжелые  грезы  приснились  -
тюрьма, жандармы, и радуешься, что все это сон, а тут вдруг прогремит  сабля
по коридору, или дежурный офицер отворит дверь,  сопровождаемый  солдатом  с
фонарем, или часовой прокричит нечеловечески  "кто  идет?",  или  труба  под
самым окном резкой "зарей" раздерет утренний воздух...
   В скучные минуты, когда не хотелось читать, я  толковал  с  жандармами,
караулившими меня, особенно с стариком, лечившим меня от угара. Полковник  в
знак милости отряжает старых солдат, избавляя  их  от  строю,  на  спокойную
должность беречь запертого человека, над ними назначается ефрейтор - шпион и
плут. Пять-шесть жандармов делали всю службу.
   Старик, о котором идет речь, был существо простое, доброе  и  преданное
за всякую ласку, которых, вероятно, ему не много  доставалось  в  жизни.  Он
делал кампанию 1812 года, грудь его была  покрыта  медалями,  срок  свой  он
выслужил и остался по доброй воле, не зная, куда деться.
   - Я два раза, - говорил он, - писал на родину в  Могилевскую  губернию,
да ответа не было, видно, из моих никого больше нет; так оно как-то и  жутко
на родину прийти, побудешь-побудешь, да, как окаянный какой, и пойдешь, куда
глаза глядят, Христа ради просить.
   Какое варварское и безжалостное устройство военной службы в  России,  с
ее чудовищным сроком! Личность человека у нас везде принесена на жертву  без
малейшей пощады, без всякого вознаграждения.
   Старик Филимонов имел притязания на знание  немецкого  языка,  которому
обучался  на  зимних  квартирах  после  взятия  Парижа.  Он   очень   удачно
перекладывал на (204) русские нравы немецкие слова: лошадь он называл  ферт,
яйца - еры, рыбу - пиш, овес - обер, блины-панкухи 11. В его  рассказах  был
характер наивности, наводивший на меня грусть и  раздумье.  В  Молдавии,  во
время турецкой кампании .1805 года, он был в  роте  капитана,  добрейшего  в
мире, который о каждом солдате, как о  сыне,  пекся  и  в  деле  был  всегда
впереди.
   - Его приворожила к себе одна молдаванка; мы видим: наш ротный командир
в заботе, а он, знаете, того, подметил, что  молдаванка  к  другому  офицеру
похаживает. Вот раз позвал он меня и одного товарища - славного солдата, ему
потом под Малым Ярославцем обе ноги оторвало - и стал нам говорить, как  его
молдаванка обидела и что хотим ли мы помочь ему и дать ей науку. "Отчего же,
- говорим мы ему, - мы вашему высокоблагородию всегда  ради  стараться".  Он
поблагодарил, да и указал дом, в котором жил офицер, и  говорит:  "Вы  ночью
станьте на мосту, она беспременно пойдет к нему, вы ее без шума возьмите, да
и в реку". - "Можно, мол, ваше высокоблагородие", - говорим  мы  ему,  да  и
припасли  с  товарищем  мешочек;  сидим-с;  только  едак  к  полночи   бежит
молдаванка; мы, знаете, говорим ей: "Что, мол, сударыня, торопитесь?" - да и
дали ей раз по голове; она, голубушка, не пикнула, мы ее в мешок -  да  и  в
реку. А капитан на другой день к офицеру пришел и говорит: "Вы не гневайтесь
на молдаванку, мы ее немножко позадержали, она, то есть, теперь в реке, а  с
вами, дескать, прогуляться можно на сабле или на пистолях, как угодно".  Ну,
и рубились. Тот нашему капитану грудь сильно  прохватил,  почах,  сердечный,
одначе месяца через три богу душу и отдал.
   - А молдаванка, - спросил я - так и утонула?
   - Утонула-с, - отвечал солдат.
   Я с удивлением смотрел на детскую беспечность, с которой старый жандарм
мне рассказывал эту историю. И он,  как  будто  догадавшись  или  подумав  в
первый раз о ней, добавил, успокоивая меня и примиряясь с совестью:
   - Язычница-с, все равно что некрещеная, такой народ. (205)
   Жандармам дают всякий  царский  день  чарку  водки.  Вахмистр  дозволял
Филимонову отказываться раз пять-шесть от своей порции и получать разом  все
пять-шесть;  Филимонов  метил  на  деревянную  бирку,  сколько   стаканчиков
пропущено, и в самые большие праздники отправлялся за  ними.  Водку  эту  он
выливал в миску, крошил в нее хлеб и  ел  ложкой.  После  такой  закуски  он
закуривал большую трубку на крошечном чубучке, табак  у  него  был  крепости
невероятной,  он  его  сам  крошил  и  вследствие  этого  остроумно  называл
"сан-краше". Куря, он укладывался на небольшом окне, -  стула  в  солдатской
комнате не