й.
   Часа через  два,  по  возвращении  домой,  явился  дворник,  незнакомый
человек во фраке и человека четыре в блузах, дурно скрывавших  муниципальные
усы и  жандармскую  выправку.  Незнакомец  расстегнул  фрак  и  жилет  и,  с
достоинством указывая на трехцветный шарф, сказал, что он  комиссар  полиции
Барле (тот самый, который  в  Народном  собрании  второго  декабря  взял  за
шиворот человека, взявшего, в свою очередь, Рим, - генерала Удино) и что ему
велено сделать у меня обыск. Я подал  ему  ключи,  и  он  принялся  за  дело
совершенно так, как в 1834 году полицмейстер Миллер. (266)
   Взошла моя жена; комиссар, как некогда жандармский офицер,  приезжавший
от Дубельта, стал извиняться. Жена моя, спокойно  и  прямо  глядя  на  него,
сказала, когда он, в заключение речи, просил быть снисходительной:
   - Это было бы жестокостью с моей стороны не взойти в ваше положение, вы
уже довольно наказаны обязанностью делать то, что вы делаете.
   Комиссар покраснел, но не  сказал  ни  слова.  Порывшись  в  бумагах  и
отложив целый ворох, он вдруг подошел к камину, понюхал,  потрогал  золу  и,
важно обращаясь ко мне, спросил:
   - С какой целью жгли вы бумаги?
   - Я не жег бумаг.
   - Помилуйте, зола еще теплая.
   - Нет, она не теплая.
   - Monsieur, vous parlez a un magistral!37
   - А зола все же холодная, - сказал я, вспыхнув и подняв голос.
   - Что же, я лгу?
   - Почему же вы имеете право сомневаться в моих  словах...  вот  с  вами
какие-то честные работники, пусть попробуют. Ну, да если б я и  жег  бумагу:
во-первых, я вправе жечь, а во-вторых, что же вы сделаете?
   - Больше у вас нет бумаг?
   - Нет.
   - У меня есть еще несколько писем, и презанимательных, пойдемте ко мне,
- сказала моя жена.
   - Помилуйте, ваши письма...
   - Пожалуйста, не церемоньтесь... ведь вы исполняете ваш долг, пойдемте.
   Комиссар пошел, слегка взглянул на письма, большей частию из Италии,  и
хотел выйти...
   - А вот вы и не видали, что  тут  внизу  -  письмо  из  Консьержри,  от
арестанта, видите, не хотите ли взять с собой?
   - Помилуйте, сударыня, -  отвечал  квартальный  республики,  -  вы  так
предубеждены, мне этого письма вовсе не нужно.
   - Что вы намерены сделать с русскими бумагами? - спросил я. (267)
   - Их переведут.
   - Вот в том-то и дело, откуда вы возьмете переводчика, если из русского
посольства, то это равняется доносу, вы погубите  пять,  шесть  человек.  Вы
меня искренно обяжете, если упомянете в proces verbal38, что я  настоятельно
прошу взять переводчика из польской эмиграции.
   - Я думаю, что это можно.
   - Благодарю вас;  да  вот  еще  просьба:  понимаете  вы  сколько-нибудь
по-итальянски?
   - Немного.
   - Я вам покажу два письма; в них слово "Франция" не упомянуто, писавший
их - в руках сардинской полиции, вы увидите по  содержанию,  что  ему  плохо
будет, если письма дойдут до нее.
   - Mais ah са!39 - заметил комиссар, начинавшей входить  в  человеческое
достоинство. - Вы, кажется, думаете, что мы в связи со всеми  деспотическими
полициями. Нам дела нет до чужих. Поневоле мы  должны  брать  меры  у  себя,
когда на улицах льется кровь и когда иностранцы мешаются в наши дела.
   - Очень хорошо, стало, вы письма можете оставить.
   Комиссар не солгал,  он  действительно  немного  знал  по-итальянски  и
потому, повертевши письма, положил их в карман, обещаясь возвратить.
   Тем его визит и кончился. Письма итальянца он отдал на другой день,  но
мои бумаги канули в воду.  Прошел  месяц,  я  написал  письмо  к  Каваньяку,
спрашивая его, отчего полиция не возвращает моих бумаг и не говорит  о  том,
что нашла в них, - вещь, может, очень  неважная  для  inee,  но  чрезвычайно
важная для моей чести.
   Последнее было вот на чем основано. Несколько  знакомых  вступились  за
меня, находя безобразным визит комиссара и задерживание бумаг.
   - Мы желали удостовериться, - сказал  Ламорисьер,  -  не  агент  ли  он
русского правительства.
   Это гнусное подозрение я услышал тут в первый раз; для  меня  это  было
совершенно ново; моя жизнь шла так публично, так открыто, как в  хрустальном
улье,  и  вдруг  сальное  обвинение  и  от  кого   -   от   республиканского
правительства! (268)
   Через неделю меня потребовали в префектуру;  Барле  был  со  мной;  нас
принял в кабинете Дюку молодой чиновник,  очень  похожий  на  петербургского
начальника отделения из развязных.
   - Генерал Каваньяк, - сказал он мне, - поручил префекту возвратить ваши
бумаги  без  малейшего  разбора.  Сведения,  собранные  о  вас,  делают  его
совершенно  излишним,  на  вас  не  падает  никакого  подозрения,  вот  ваша
портфель, не угодно ли вам подписать предварительно эту бумагу?
   Это была расписка в том, "что бумаги все сполна мне возвращены".
   Я приостановился и спросил, не будет ли правильнее, если  я  пересмотрю
бумаги.
   - До них не дотрогивались. Впрочем, вот печать.
   - Печать цела, - заметил успокоительно Барле.
   - Моей печати тут нет. Да ее и не прикладывали.
   - Это моя печать, да ведь у вас был ключик.
   Не желая отвечать грубостью, я улыбнулся. Это взбесило обоих; начальник
отделения сделался начальником  департамента,  схватил  ножик  и,  взрезывая
печать, сказал довольно грубым тоном:
   - Пожалуй,  смотрите,  коли  не  верите,  только  у  меня  нет  столько
свободного времени, - и он вышел, кланяясь с важностью.
   То, что они рассердились, убедило  меня,  что  бумаг  действительно  не
смотрели, и потому, едва бросив взгляд, я дал расписку и отправился домой.

ГЛАВА XXXVI

   "La Tribune des Peuples".- Мицкевич и Рамон  де  ла  Сагра.  -  Хористы
революции 13 июня 1849. - Холера в Париже. - Отъезд.

   Я  оставил  Париж  осенью  1847  года,  не  завязавши  никаких  связей;
литературные и политические кружки оставались мне совершенно чуждыми. Причин
на это было много. Прямого случая не представлялось -  искать  я  не  хотел.
Ходить только, чтобы смотреть знаменитости, я считал неприличным. К тому  же
мне очень мало нравился (269) тон снисходительного превосходства французов с
русскими: они одобряют,  поощряют  нас,  хвалят  наше  произношение  и  наше
богатство; мы выносим все это и являемся к ним как просители,  даже  отчасти
как виноватые, радуясь, когда они из учтивости принимают нас  за  французов.
Французы забрасывают нас словами -  мы  за  ними  не  поспеваем,  думаем  об
ответе, а им дела нет до него; нам совестно показать,  что  мы  замечаем  их
ошибки, их невежество, - они пользуются всем этим с безнадежным  довольством
собой.
   Чтобы стать с  ними  на  другую  ногу,  надобно  импонировать;  на  это
необходимы разные права, которых у меня тогда не было и  которыми  я  тотчас
воспользовался, когда они случились под рукой.
   Не должно, сверх того, забывать, что нет  людей,  с  которыми  было  бы
легче завести шапочное знакомство, как с французами, и нет людей, с которыми
было бы труднее в самом деле сойтиться. Француз любит жить на  людях,  чтобы
себя показать, чтобы иметь слушателей, и в этом  он  так  же  противоположен
англичанину, как и во всем остальном. Англичанин смотрит на людей от  скуки,
смотрит, как из партера, употребляет людей для  развлечения,  для  получения
сведений; англичанин постоянно спрашивает,  а  француз  постоянно  отвечает.
Англичанин все недоумевает, все обдумывает - француз все знает положительно,
он  кончен  и  готов,  он  дальше  не  пойдет;   он   любит   проповедовать,
рассказывать,  поучать.  Чему?  кого?  -  все  равно.  Потребности   личного
сближения у него нет, кафе его вполне удовлетворяет; он, как  Репетилов,  не
замечает,  что,  вместо  Чацкого,  стоит  Скалозуб,   вместо   Скалозуба   -
Загорецкий, и продолжает толковать о Камере присяжных, о  Байроне  (которого
называет "Бирон") и о материях важных.
   Возвратившись из Италии, еще не остывший от  февральской  революции,  я
натолкнулся на 15 мая, потом прострадал июньские дни  и  осадное  положение.
Тогда я еще глубже вгляделся в вольтеровского  tigre-singe40,  -  и  у  меня
прошло даже желание знакомиться с сильными республики сей.
   Раз представилась было возможность общего труда, которая могла привести
в сношение со многими лицами, - (270) да и  та  не  удалась.  Граф  Ксаверий
Браницкий  дал  семьдесят  тысяч  франков  на  основание  журнала,   который
занимался бы преимущественно иностранной политикой,  другими  народами  и  в
особенности польским вопросом. Польза и своевременность такого журнала  были
очевидны. Французские газеты занимаются мало и плохо тем, что  делается  вне
Франции; во время республики они думали, что достаточно подчас ободрить  все
языцы  словом  solidarite  des  peuples41,  обещанием,   как   только   дома
обдосужатся, завести всемирную республику, основанную на всеобщем  братстве.
При средствах, которые имел новый журнал, названный "Народной  трибуной",  -
из него можно было сделать международный "Монитер" движения и прогресса. Его
успех был тем вернее, что всеобщих газет вовсе нет, - в "Теймсе" и  "Journal
des Debats" бывают превосходные статьи о специальных вопросах, но без связи,
случайно, отрывочно. Редакция "Аугсбургской газеты"  была  бы  действительно
самая всеобщая, если б от ее черно-желтого направления не так грубо рябило в
глазах.
   Но, видно, всем добрым начинаниям  1848  года  было  на  роду  написано
родиться на седьмом месяце и  умереть  прежде  первого  зуба.  Журнал  пошел
плохо, вяло - и умер при избиении невинных листов после 14 июня 1849.
   Когда все было готово и начеку: дом был нанят  и  устроен,  с  большими
столами, покрытыми сукном, и маленькими косыми конторками, тощий французский
литератор  был  приставлен  смотреть  за   международными   орфографическими
ошибками,  при  редакции  учрежден  совет  из  бывших  польских  нунциев   и
сенаторов, а главным заведователем назначен Мицкевич, в  помощники  которому
дан Хоецкий, - оставалось торжественно начать, и когда же лучше,  как  не  в
годовщину 24 февраля, и чем же приличнее, как не ужином?
   Ужин был назначен у Хоецкого. Приехав,  я  застал  уже  довольно  много
гостей, в числе которых не было почти ни одного француза, зато другие нации,
от  Сицилии  до  кроатов,  были  хорошо  представлены.   Меня,   собственно,
интересовало одно лицо - Адам Мицкевич; я его никогда прежде  не  видал.  Он
стоял у камина, опершись локтем о мраморную доску. Кто  видел  его  портрет,
приложенный к французскому изданию и  снятый,  (271)  кажется,  с  медальона
Давида дАнже, тот мог бы тотчас узнать его, несмотря  на  большую  перемену,
внесенную летами.  Много  дум  и  страданий  сквозили  в  его  лице,  скорее
литовском, чем польском. Общее впечатление  его  фигуры,  головы  с  пышными
седыми волосами и усталым взглядом выражало пережитое несчастье,  знакомство
с внутреннею болью, экзальтацию горести - это был пластический  образ  судеб
Польши, Подобное впечатление делало на меня  потом  лицо  Ворцеля;  впрочем,
черты его, еще более болезненные, были живее и приветливее, чем у Мицкевича.
Мицкевича будто что-то удерживало, занимало, рассеивало; это что-то был  его
странный мистицизм, в который он заступал дальше и дальше.
   Я подошел к нему, он меня стал расспрашивать  о  России;  сведения  его
были  отрывочны,  литературное  движение  после  Пушкина   он   мало   знал,
остановившись на том времени, на котором покинул Россию.  Несмотря  на  свою
основную мысль о  братственном  союзе  всех  славянских  народов,  -  мысль,
которую  он  один  из  первых  стал  развивать,  в  нем  оставалось   что-то
неприязненное к России. Да  и  как  могло  быть  иначе  после  всех  ужасов,
сделанных царем и царскими сатрапами; притом мы  говорили  во  время  пущего
разгара николаевского террора.
   Первое, что меня как-то неприятно удивило, было обращение с ним поляков
его партии:  они  подходили  к  нему,  как  монахи  к  игумну,  уничтожаясь,
благоговея, иные целовали его в плечо. Должно быть, он привык к этим  знакам
подчиненной любви, потому что принимал их с большим  laisser  aller42.  Быть
признанным людьми одного образа мнения, иметь  на  них  влияние,  видеть  их
любовь - желает каждый, отдавшийся душою и телом  своим  убеждениям,  живший
ими; но наружных знаков симпатии и уважения я не  желал  бы  принимать:  они
разрушают равенство и,  следовательно,  свободу;  да,  сверх  того,  в  этом
отношении нам никак не догнать ни архиереев, ни  начальников  департаментов,
ни полковых командиров.
   Хоецкий сказал мне, что за  ужином  он  предложит  тост  "в  память  24
февраля 1848 г.", что Мицкевич будет ему отвечать речью, в  которой  изложит
свое воззрение и дух будущего журнала; он желал, чтоб я, как русский,  (272)
отвечал  Мицкевичу.  Не  имея  привычки  говорить  публично,   особенно   "е
приготовившись, я отклонил его предложение, но обещал  предложить  тост  "за
Мицкевича" и прибавить несколько слов к нему о том, как  я  пил  за  него  в
первый раз, в Москве, на публичном обеде, данном Грановскому  в  1843  году.
Хомяков поднял бокал со  словами  "за  великого  отсутствующего  славянского
поэта!" Имени (которое не смели произнести) не было нужно: все  встали,  все
подняли бокалы и, стоя в молчании, выпили за здоровье изгнанника. Хоецкий бы
и доволен; подтасовавши таким образом наше extempore43, мы сели за  стол.  В
конце ужина Хоецкий предложил свой тост, Мицкевич встал  и  начал  говорить.
Речь его  была  выработана,  умна,  чрезвычайно  ловка,  то  есть  Барбес  и
Людовик-Наполеон могли бы откровенно аплодировать ей; (меня  стало  коробить
от нее. По мере того как он  развивал  свою  мысль,  я  начинал  чувствовать
что-то болезненно  тяжкое  и  ждал  одного  слова,  одного  имени,  чтоб  не
оставалось ни малейшего сомнения; оно не замедлило явиться!
   Мицкевич свел свою речь на то, что демократия теперь собирается в новый
открытый  стан,  во  главе  которого  Франция,  что  она  снова  ринется  на
освобождение всех притесненных народов под  теми  же  орлами,  под  теми  же
знаменами, при виде которых бледнели все цари  и  власти,  и  что  их  снова
поведет вперед один из членов той венчанной народом династии, которая как бы
самим провидением назначена вести  революцию  стройным  путем  авторитета  и
побед.
   Когда  он  кончил,  кроме  двух-трех  одобрительных   восклицаний   его
приверженных, молчание было  общее.  Хоецкий  заметил  очень  хорошо  ошибку
Мицкевича и, желая поскорее загладить действие речи, подошел с  бутылкой  и,
наливая бокал, шепнул мне:
   - Что же вы?
   - Я не скажу ни слова после этой речи.
   - Пожалуйста, что-нибудь.
   - Ни под каким видом.
   Пауза  продолжалась,  некоторые  опустили  глаза  в   тарелку,   другие
пристально рассматривали бокал, третьи заводили частный разговор с  соседом.
Мицкевич переме(273)нился в лице, он хотел еще что-то  сказать,  но  громкое
"Je demande la parole"44  положило  конец  затруднительному  положению.  Все
обернулись к вставшему. Невысокий старик,  лет  семидесяти,  весь  седой,  с
славной, энергической, наружностью, стоял с бокалом в дрожащей руке;  в  его
больших  черных  глазах,  в  его  взволнованном  лице  были  видны  гнев   и
негодование. Это был Район де ла Сагра.
   - За двадцать четвертое  февраля,  -  сказал  он,  -  таков  был  тост,
предложенный нашим хозяином. Да, за двадцать четвертое февраля и на погибель
всякому деспотизму, как бы он ни назывался, королевским  или  императорским,
бурбонским или бонапартовским. Я  не  могу  делить  воззрения  нашего  друга
Мицкевича; он смотреть может на дела как поэт, и по-своему  прав,  но  я  не
хочу, чтоб его слова в таком собрании прошли без протестации... - И пошел, и
пошел, со всею страстью испанца, со всеми правами семидесяти лет.
   Когда он кончил, двадцать рук, в том числе и моя, -протянулись к нему с
бокалами, чтобы чокнуться.
   Мицкевич хотел поправиться, сказал несколько слов в объяснение, они  не
удались. Де ла Сагра не сдавался. Все встали из-за стола, и Мицкевич уехал.
   Хуже  предзнаменования  для  нового   журнала   не   могло   быть,   он
просуществовал кое-как до 13 июня и исчез так  незаметно,  как  существовал.
Единства в редакции  не  могло  быть;  Мицкевич  свертывал  половину  своего
императорского знамени, use  par  gloire45,  другие  не  смели  развертывать
своего; стесненные им и советом, многие через месяц оставили редакцию; я  не
послал ни разу ни одной строчки. Если б наполеоновская полиция  была  умнее,
никогда "Tribune des Peuples" не была бы запрещена за несколько строчек о 13
июне.  С  именем  Мицкевича  и  с  поклонением  Наполеону,   с   мистической
революционностью и с мечтой  о  вооруженной  демократии,  во  главе  которой
наполеониды, этот журнал мог бы  сделаться  кладом  для  президента,  чистым
органом нечистого дела.
   Католицизм, так мало свойственный славянскому гению, действует на  него
разрушительно:  когда  у  богемцев  не  стало  больше  силы  обороняться  от
католицизма, они (274) сломились; у поляков католицизм развил ту мистическую
экзальтацию, которая постоянно их поддерживает в мире призрачном.  Если  они
не находятся под прямым влиянием  иезуитов,  то,  вместо  освобождения,  или
выдумывают себе кумир, или попадаются под влияние какого-нибудь визионера46.
Мисеианизм, это помешательство  Вронского,  эта  белая  горячка  Товянского,
вскружил голову сотням поляков  и  самому  Мицкевичу.  Поклонение  Наполеону
принадлежит на "первом плане к этому безумию; Наполеон ничего не сделал  для
них; он не любил Польши, а любил поляков, проливавших за него  кровь  с  тем
поэтически колоссальным мужеством, с которым  они  сделали  свою  знаменитую
кавалерийскую атаку в Сомо-Сиерра. В 1812 году Наполеон говорил Нарбону:  "Я
хочу в Польше лагерь, а не форум. Я равно не позволю  ни  в  Варшаве,  ни  в
Москве открыть клуб для демагогов", и  из  него-то  поляки  сделали  военное
воплощение бога, поставили рядом с Вишну и Христом.
   Раз вечером, поздно, зимой 1848 шел я с одним поляком  из  Мицкевичевых
приверженцев по Вандомской площади. Когда мы поровнялись с  колонной,  поляк
снял фуражку. "Неужели?.." -подумал я, не смея верить в  такую  глупость,  и
смиренно спросил его: что за причина, что он снял фуражку? Поляк показал мне
пальцем на бронзового императора.  Как  же  после  этого  не  теснить  и  не
угнетать людей, когда это приобретает столько любви!
   В домашней жизни Мицкевича  было  темно,  что-то  несчастное,  мрачное,
"посещенное богом". Жена  его  долгое  время  была  поврежденной.  Товянский
заговаривал ее и будто помог, это  особенно  поразило  Мицкевича,  но  следы
болезни остались... Дела их шли плохо. Печально оканчивалась жизнь  великого
поэта, пережившего себя. Он  угас  в  Турции,  замешавшись  в  нелепое  дело
устройства казацкого легиона, которому Турция запретила называться польским.
Перед смертью он написал латинскую оду во славу и честь Людовика-Наполеона.
   После этой  неудачной  попытки  участвовать  в  журнале  я  еще  больше
удалился  в  небольшой  круг  знакомых,  увеличивавшийся  появлением   новых
эмигрантов. Прежде я хаживал  иногда  в  клубы,  участвовал  в  трех-четырех
банкетах, то есть ел холодную баранину и пил кислое (275) вино, слушая Пьера
Леру, отца Кабе и подтягивая "Марсельезу". Теперь и это надоело.  С  глубоко
скорбным чувством следил я и помечал успехи разложения, падения  республики,
Франции, Европы. Из России -  ни  дальней  зарницы,  ни  вести  хорошей,  ни
дружеского привета; писать ко мне перестали; личные, ближайшие, родные связи
приостановились. Россия лежала безгласно,  замертво,  в  синих  пятнах,  как
несчастная баба у ног своего хозяина, избитая  его  тяжелыми  кулаками.  Она
вступала тогда в  то  страшное  пятилетие,  из  которого  выходит  теперь47,
наконец, вслед за гробом Николая.
   Это пятилетие и для меня было самое худшее время моей жизни; у меня нет
ни столько богатств на потерю, ни столько верований на уничтожение...
   ..