усердно  занимались  отечественной  историей,
что  не  имели  досуга  заняться  серьезно  современностью.  Все  они  чтили
незабвенную память Н. М.  Карамзина,  любили  Жуковского,  знали  на  память
Крылова и ездили в Москве беседовать  к  И.  И.  Дмитриеву,  в  его  дом  на
Садовой, куда и я  езживал  к  нему  студентом,  вооруженный  романтическими
предрассудками,  личным  знакомством  с  Н.  Полевым  и  затаенным  чувством
неудовольствия, что Дмитриев, будучи поэтом, - был министром юстиции. От них
много надеялись, они ничего не сделали, как вообще  доктринеры  всех  стран.
Может быть, им и удалось бы оставить след более прочный при  Александре,  но
Александр умер, и они остались при своем желании делать что-нибудь путное.
   В  Монако  на  надгробном  памятнике  одного  из  владетельных   князей
написано: "Здесь покоится Флорестан такой-то - он хотел делать  добро  своим
подданным!" 50 Наши доктринеры тоже желали делать добро если  не  своим,  то
подданным Николая Павловича, но счет был составлен без хозяина. Не знаю, кто
помешал  Флорестану,  но  им  помешал  наш  Флорестан.  Им   пришлось   быть
соприкосновенными во  всех  ухудшениях  России  и  ограничиваться  ненужными
нововведениями - переменами форм, названий. Всякий начальник у  нас  считает
высшей обязанностию нет-нет да и представить какой-нибудь проект, изменение,
обыкновенно к худшему, но иногда просто безразличное. Секретаря в канцелярии
губернатора, например, сочли нужным  назвать  правителем  дел,  а  секретаря
губернского правления оставили без перевода на русский язык.  Я  помню,  что
министр юстиции (302)  подавал  проект  о  необходимых  изменениях  мундиров
гражданских  чиновников.   Проект   этот   начинался   как-то   величаво   и
торжественно: "Обратив в особенности внимание на недостаток единства в шитье
и покрое некоторых мундиров гражданского ведомства и взяв в основание" и  т.
д.
   Одержимый тою же болезнию  проектов,  министр  внутренних  дел  заменил
земских заседателей становыми  приставами.  Заседатели  жили  по  городам  и
наезжали в деревни. Становые иногда съезжаются в город, но постоянно живут в
деревне. Все крестьяне, таким образом, были отданы под надзор полиции, и это
при полном знании, какое  хищное,  плотоядное,  развратное  существо  -  наш
полицейский  чиновник.  Блудов  ввел  полицейского  в  тайны   крестьянского
промысла, и богатства, в семейную жизнь, в мирские дела и через это коснулся
последнего убежища народной жизни. По счастию, деревень у нас очень много, а
становых бывает два на уезд.
   Почти в то же время тот же Блудов выдумал "Губернские ведомости". У нас
правительство, презирая всякую  грамотность,  имеет  большие  притязания  на
литературу, и в то  время  как  в  Англии,  например,  совсем  нет  казенных
журналов, у нас каждое министерство издает свой, академия и  университеты  -
свои. У нас есть журналы горные и соляные, французские и немецкие, морские и
сухопутные. Все это издается на казенный счет,  подряды  статей  делаются  в
министерствах так, как подряды на дрова  и  свечи,  только  без  переторжки;
недостатка в общих отчетах, выдуманных цифрах и  фантастических  выводах  не
бывает. Взявши все монополии, правительство взяло и монополь болтовни,  оно,
вел ело всем молчать и стало говорить без  умолку.  Продолжая  эту  систему,
Блудов велел, чтоб каждое губернское правление издавало свои  "Ведомости"  и
чтоб  каждая  "Ведомость"  имела  свою  неофициальную   часть   для   статей
исторических, литературных и проч.
   Сказано - сделано, и  вот  пятьдесят  губернских  правлений  рвут  себе
волосы  над  неофициальной  частью.  Священники  из  семинаристов,   доктора
медицины, учители гимназии, все люди, состоящие в подозрении  образования  и
уместного  употребления  буквы  "ять"  берутся  в  реквизицию.  Они  думают,
перечитывают  "Библиотеку  для  (303)  чтения"  и  "Отечественные  записки",
боятся, посягают и, наконец, пишут статейки.
   Видеть  себя  в  печати  -  одна   из   самых   сильных   искусственных
страстейчеловека, испорченного книжным веком. Но тем не меньше  решаться  на
публичную выставку своих произведений - нелегко без  особого  случая.  Люди,
которые  не  смели  бы  думать  о  печатании  своих  статей  в   "Московских
ведомостях", в петербургских журналах, стали печататься у себя дома. А между
тем пагубная привычка иметь орган, привычка к гласности, укоренилась.  Да  и
совсем готовое орудие иметь недурно. Типографский станок тоже без костей!
   Товарищ мой по редакции был кандидат нашего университета  и  одного  со
мною отделения. Я не имею духу говорить о нем с  улыбкой,  так  горестно  он
кончил свою жизнь, а все-таки до самой смерти он был очень смешон. Далеко не
глупый, он  был  необыкновенно  неуклюж  и  неловок.  Не  только  полнейшего
безобразия трудно было встретить, но  и  такого  большого,  то  есть  такого
растянутого.  Лицо  его  было  вполтора  больше   обыкновенного   и   как-то
шероховато, огромный рыбий рот раскрывался до ушей, светло-серые глаза  были
не оттенены, а скорее освещены белокурыми ресницами, жесткие  волосы  скудно
покрывали его череп, и притом он был головою выше меня,  сутуловат  и  очень
неопрятен.
   Он даже назывался так, что часовой во Владимире посадил его в караульню
за  его  фамилию.  (Поздно  вечером  шел  он,  завернутый  в  шинель,   мимо
губернского дома, в руке у  него  был  ручной  телескоп,  он  остановился  и
прицелился в какую-то планету; это озадачило  солдата,  вероятно  считавшего
звезды казенной собственностью.
   - Кто идет? - закричал он неподвижно стоявшему наблюдателю.
   - Небаба, - отвечал мой приятель густым голосом, не двигаясь с места.
   - Вы не дурачьтесь, - ответил оскорбленный часовой, - я в должности.
   - Да говорю же, что я Небаба!
   Солдат не вытерпел и дернул звонок, явился унтер-офицер, часовой  отдал
ему астронома, чтоб свести на гауптвахту: там, мол, тебя разберут,  баба  ты
или нет. Он непременно просидел бы до утра, если б дежурный офицер не  узнал
его. (304)
   Раз Небаба зашел ко мне поутру, чтоб сказать,  что  едет  на  несколько
дней в Москву, при этом он как-то умильно-лукаво улыбался.
   - Я, - сказал он, заминаясь, - я возвращусь не один!
   - Как, вы - то есть?
   - Да-с, вступаю в законный брак, - ответил он застенчиво.
   Я удивлялся  героической  отваге  женщины,  решающейся  идти  за  этого
доброго, но уж  чересчур  некрасивого  человека.  Но  когда,  через  две-три
недели, я увидел у  него  в  доме  девочку  лет  восьмнадцати,  не  то  чтоб
красивую, но смазливенькую и с живыми глазками, тогда  я  стал  смотреть  на
него как на героя.
   Месяца через полтора я заметил, что жизнь моего Квазимодо шла плохо, он
был подавлен горем, дурно правил корректуру, не оканчивал  своей  статьи  "о
перелетных птицах" и был мрачно  рассеян;  иногда  мне  казались  его  глаза
заплаканными. Это продолжалось недолго. Раз, возвращаясь домой через Золотые
ворота,  я  увидел  мальчиков  и  лавочников,  бегущих  на  погост   церкви;
полицейские суетились. Пошел и я.
   Труп Небабы лежал у церковной стены,  а  возле  ружье.  Он  застрелился
супротив окон своего дома, на ноге оставалась веревочка, которой он  спустил
курок.  Инспектор  врачебной  управы  плавно  повествовал  окружающим,   что
покойник нисколько не мучился; полицейские приготовлялись нести его в часть.
   ...Куда природа свирепа к лицам. Что  и  что  прочувствовалось  в  этой
груди страдальца, прежде чем он решился своей веревочкой остановить маятник,
меривший ему одни оскорбления, одни несчастия. И за что? За то, что отец был
золотушен или мать лимфатична? Все это так. Но по какому  праву  мы  требуем
справедливости, отчета, причин? - у кого? - у крутящегося урагана жизни?..

   В то же время для меня  начался  новый  отдел  жизни...  отдел  чистый,
ясный, молодой, серьезный, отшельнический и проникнутый любовью.
   Он принадлежит к другой части.


   1 ему следовало умереть (франц.).
   2 в будущем (лат.).
   3 в нижнем этаже (франц.).
   4 заискивания (лат.).
   5 подкрепляющих средств (от франц. confortatif).
   6 под стать (франц.).
   7 под строгим арестом (франц.).
   8 долго (франц.).
   9 огорчен необходимостью (франц.).
   10 огорченный (франц.).
   11 Искаженные немецкие слова: Pferd-лошадь, Eier - яйца; Fisch -  рыба;
Hafer - овес; Pfannkfichen - блины.
   12 Senior - старший, junior - младший (лат.).
   13  К  вновь  отличившимся  талантам  принадлежит  известный  Липранди,
подавший проект об  учреждении  академии  шпионства  (1858).  (Прим.  А.  И.
Герцена.).
   14 Он не без способностей (франц.).
   15 Нужно ли говорить, что это  была  наглая  ложь,  пошлая  полицейская
уловка. (Прим. А. И. Герцена.)
   16 любитель хорошо пожить (франц.).
   17 парадном костюме (франц.).
   18 вывести (от франц. consequense).
   19 Он человек с причудами (нем.).
   20 Этот человек честный, но тут вот у него не все в  порядке  (франц.).

   21 в парадной форме (франц.).
   22 все прочие (итал.).
   23 Через меня идут в город скорби,
   Через меня идут на вечную муку... (итал.).
   24 орденской лентой (франц.).
   25 Чего ты боишься? Ты везешь Цезаря! (лат.).
   26  Эти  два  анекдота  не  были  в  первом  издании,  я  их  вспомнил,
перечитывая листы для поправки (1858). (Прим. А. И. Герцена.)
   27 "У царицы их было много!" (итал.).
   28 небрежность (франц.).
   29 правомочий (франц.).
   30 строго корректен (франц.)
   31 общим делом (лат.).
   32 Это дало  повод  графу  Ростопчину  отпустить  колкое  слово  насчет
Пестеля. Они оба обедали у государя. Государь спросил, стоя у окна: "Что это
там на церкви... на кресте, черное?" - "Я  не  могу  разглядеть,  -  заметил
Ростопчин, - это надобно спросить у Бориса Ивановича, у него чудесные глаза,
он видит отсюда, что делается в Сибири". (Прим. А. И. Герцена.).
   33 С большой радостью видел я, что нью-йоркские журналы  несколько  раз
повторили это. (Прим. А. И. Герцена.)
   34 Все молитвы их сводятся на материальную  просьбу  о  продолжении  их
рода, об урожае, о сохранении стада, и больше ничего. "Дай, Юмала,  чтоб  от
одного барака родилось два, от одного зерна родилось пять, чтоб у моих детей
были дети". В этой неуверенности в земной жизни и хлебе насущном есть что-то
отжившее, подавленное, несчастное и печальное.  Диавол  (шайтан)  почитается
наравне с богом. Я видел сильный пожар в одном селе, в котором  жители  были
перемешаны - русские и вотяки. Русские таскали вещи, кричали,  хлопотали,  -
особенно между ними отличался целовальник. Пожар остановить было невозможно;
но спасти кое-что было сначала легко. Вотяки собрались на небольшой холмик и
плакали навзрыд, ничего не делая. (Прим. А. И. Герцена.)
   35 бахвальство (франц.).
   36 Подобный ответ (если Курбановский его не выдумал) был некогда сказан
крестьянами в Германии, которых хотели обращать в католицизм. (Прим.  А.  И.
Герцена.)
   37 В Вятской губернии  крестьяне  особенно  любят  переселяться.  Очень
часто в лесу открываются вдруг три-четыре починка. Огромные земли и леса (до
половины уже сведенные) увлекают крестьян брать эту res nullius (ничью  вещь
(лат.)),  бесполезно  остающуюся.  Министерство   финансов   несколько   раз
вынуждено было утверждать землю за  захватившими.  (Прим.  А.  И.  Герцена.)

   38 Приняв все во вримание (франц.).
   39 в России (нем.).
   40 шедевр (франц.).
   41 Гебель - известный композитор того времени. (Прим. А.  И.  Герцена.)

   42 Я эти сцены, не понимая почему, вздумал написать стихами.  Вероятно,
я думал, что всякий может  писать  пятистопным  ямбом  без  рифм,  если  сам
Погодин писал им. В 1839 или  40  году  я  дал  обе  тетрадки  Белинскому  и
спокойно ждал похвал. Но Белинский на другой день прислал мне их с запиской,
в которой писал: "Вели, пожалуйста, переписать сплошь, не отмечая стихов,  я
тогда с охотой прочту, а теперь мне все мешает мысль, что это стихи".
   Убил Белинский обе попытки драматических сцен. Долг красен платежами. В
1841 Белинский  поместил  в  "Отечественных  записках"  длинный  разговор  о
литературе. "Как тебе нравится моя последняя статья?"  -  спросил  он  меня,
обедая en petit comite   у  Дюссо.  "Очень,  -
отвечал я,- все, что ты говоришь, превосходно, но скажи, пожалуйста, как  же
ты мог биться, два часа говорить с этим человеком, не догадавшись с  первого
слова, что он дурак?" - "И в самом деле так, -  сказал,  помирая  со  смеху,
Белинский, - ну  брат,  зарезал!  ведь  совершенный  дурак!"  (Прим.  А.  И.
Герцена.)
   43 угощение (от франц. gouter).
   44 административный округ,  управляемый  пашой  (от  турецк.  pafatik).
   45 без всяких разговоров (франц.).
   46 на прощание (франц.).
   47 на войне, как на войне (франц.).
   48 смесь двух напитков в равных количествах (англ.).
   49 пирожным (от франц. Patisserie).
   50 Il a voulu le bien de ses sujets. (Прим. А. И. Герцена.)


   Часть 3. ВЛАДИМИР-НА-КЛЯЗЬМЕ (1838-1839)

   Не  ждите  от  меня  длинных  повествований  о  внутренней  жизни  того
времени... Страшные события, всякое горе все же легче  кладутся  на  бумагу,
чем  воспоминания  совершенно   светлые   и   безоблачные...   Будто   можно
рассказывать счастье?
   Дополните сами, чего недостает, догадайтесь сердцем - а я буду говорить
о наружной стороне, об обстановке, редко, редко касаясь намеком  или  словом
заповедных тайн своих.
   ("Былое и думы")

ГЛАВА XIX
   Княгиня и княжна.

   Когда мне было  лет  пять-шесть  и  я  очень  шалил,  Вера  Артамоновна
говаривала: "Хорошо, хорошо, дайте срок, погодите, я все  расскажу  княгине,
как только она приедет". Я тотчас усмирялся после этой угрозы и умолял ее не
жаловаться.
   Княгиня Марья Алексеевна Хованская,  родная  сестра  моего  отца,  была
строгая, угрюмая старуха, толстая, важная, с пятном на щеке,  с  поддельными
пуклями под чепцом; она говорила прищуривая глаза и до конца жизни, то  есть
до восьмидесяти лет, употребляла немного румян и немного белил. Всякий  раз,
когда я ей попадался (306) на глаза, она  притесняла  меня;  ее  проповедям,
ворчанью не было конца, она меня журила за все, за  измятый  воротничок,  за
пятно на курточке, за то, что я не так подошел к  руке,  заставляла  подойти
другой раз. Окончивши проповедь, она иногда говаривала  моему  отцу,  бравши
кончиками  пальцев  табак  из  крошечной  золотой  табакерки:  "Ты  бы  мне,
голубчик, отдал баловня-то твоего на выправку, он у меня в месяц сделался бы
шелковый". Я знал, что меня не отдадут, а все-таки у меня  делался  зноб  от
этих слов.
   С летами страх прошел, но дома княгини я не любил - я.  в  нем  не  мог
дышать вольно, мне было  у  нее  не  по  себе,  и  я,  как  пойманный  заяц,
беспокойно смотрел то в ту, то в другую сторону, чтоб дать стречка.
   Княгинин дом вовсе не походил на дом моего отца или Сенатора.  Это  был
старинный, православный русский  дом.  Дом,  в  котором  соблюдались  посты,
ходили к заутрени,  ставили  накануне,  крещенья  крест  на  дверях,  делали
удивительные блины на масленице, ели буженину с хреном, обедали ровно в  два
и ужинали в девятом часу. Западная зараза, коснувшаяся братьев и сбившая  их
несколько с родной колеи, не  коснулась  житья  княгини;  она,  напротив,  с
неудовольствием посматривала, как "Ванюша  и  Левушка"  испортились  в  этой
Франции.
   Княгиня жила во флигеле дома, занимаемого ее теткой, княжной Мещерской,
девицей лет восьмидесяти.
   Княжна  была  живою  и  чуть  ли  не  единственною   связью   множества
родственников во всех  семи  восходящих  и  нисходящих  коленах.  Около  нее
собирались в большие праздники все ближние; она мирила ссорившихся, сближала
отдалявшихся,  ее  все  уважали,  и  она  заслуживала  это.  С  ее   смертью
родственные семьи распались, потеряли свое средоточие, забыли друг друга.
   Она окончила воспитание моего отца  и  его  братьев;  после  смерти  их
родителей она заведовала их именьем до совершеннолетия, она отправила  их  в
гвардию на службу, она выдала замуж их сестер. Не знаю, насколько  она  была
довольна плодом  своего  воспитания,  образовавши,  с  помощью  французского
инженера, Вольтерова родственника, помещиков esprits forts 1, но уважение  к
себе вселить она  умела,  и  племянники,  не  (307)  очень  расположенные  к
чувствам покорности и уважения, почитали старушку и часто  слушались  ее  до
конца ее жизни.
   Дом княжны Анны Борисовны, уцелевший каким-то  чудом  во  время  пожара
1812, не был поправлен лет пятьдесят; штофные обои, вылинялые и почерневшие,
покрывали  стены;  хрустальные  люстры,  как-то  загорелые   и   сделавшиеся
дымчатыми топазами от  времени,  дрожали  и  позванивали,  мерцая  и  тускло
блестя, когда кто-нибудь шел  по  комнате;  тяжелая,  из  цельного  красного
дерева, мебель, с  вычурными  украшениями,  потерявшими  позолоту,  печально
стояла около стен;  комоды  с  китайскими  инкрустациями,  столы  с  медными
решеточками, фарфоровые куклы рококо - все напоминало о другом веке, об иных
нравах.
   В передней сидели седые лакеи, важно и тихо занимаясь  разными  мелкими
работами, а иногда читая вполслуха молитвенник или псалтырь, которого  листы
были темнее переплета. У дверей стояли мальчики, но и они были скорее похожи
на старых карликов, нежели на детей,  никогда  не  смеялись  и  не  подымали
голоса.
   Во внутренних  комнатах  царила  мертвая  тишина;  только  по  временам
раздавался печальный крик какаду, несчастный опыт  его,  картавя,  повторить
человеческое слово, костяной звук его клюва об жердочку, покрытую жестью, да
противное хныканье  небольшой  обезьяны,  старой,  осунувшейся,  чахоточной,
жившей в зале на небольшом выступе изразцовой  печи.  Обезьяна  эта,  одетая
дебардером 2, в широких красных  шароварах,  сообщала  всей  комнате  особый
запах, чрезвычайно неприятный. В  другой  зале  висело  множество  фамильных
портретов всех величин, форм, времен, возрастов  и  костюмов.  Портрету  эти
имели для меня особый  интерес  именно  по  противоположности  оригиналов  с
изображениями. Молодой человек лет двадцати, в светло-зеленом шитом кафтане,
с пудреной головой, вежливо улыбавшийся  с  холста,  -  это  был  мой  отец.
Девочка с растрепанными кудрями, с букетом роз, украшенная мушкой, неумолимо
затянутая в какой-то граненый бокал,  воткнутый  в  непомерные  фижмы,  была
грозная княгиня№(308)
   Чинность  и  тишина  росли  по  мере  приближения  к  кабинету.  Старые
горничные, в белых  чепцах  с  широкой  оборкой,  ходили  взад  и  вперед  с
какими-то чайничками так тихо, что их шагов не было слышно; иногда появлялся
в дверях какой-нибудь седой слуга  в  длинном  сертуке  из  толстого  синего
сукна, но и его шагов  также  не  было  слышно,  даже  свой  доклад  старшей
горничной он делал, шевеля губами без всякого звука.
   Небольшая ростом, высохнувшая, сморщившаяся, но  вовсе  не  безобразная
старушка обыкновенно сидела или, лучше, лежала на большом неуклюжем  диване,
обкладенная подушками. Ее едва можно было разглядеть; все было белое: капот,
чепец, подушки, чехлы на диване. Бледно-восковое и кружевно-нежное  лицо  ее
вместе с слабым голосом и  белой  одеждой  придавали  ей  что-то  отошедшее,
еле-еле дышащее.
   Большие английские столовые  часы  своим  мерным,  громким  спондеем  -
тик-так - тик-так - тик-так... казалось, отмеривали  ей  последние  четверть
часа жизни.
   Часу в первом являлась княгиня и важно усаживалась в  глубокие  кресла,
ей было скучно в пустом флигеле своем. Она была вдова,  и  я  еще  помню  ее
мужа; он был небольшого роста, седенький старичок, пивший тайком от  княгини
настойки и наливки, -ничем не занимавшийся путным в доме  и  привыкнувший  к
безусловной покорности жене, против которой  иногда  возмущался  на  "ловах,
особенно после наливок, но никогда на деле. Княгиня  удивлялась  потом,  как
сильно действует на князя Федора Сергеевича крошечная рюмка  водки,  которую
о