й.
   Пока я думал, ехать или не ехать, взошел солдат и отрапортовал мне, что
этапный офицер прислал меня звать на чашку чая.
   - С большим удовольствием, где твой офицер?
   - Возле, в избе, ваше благородие!  -  и  солдат  выделал  известное  па
налево кру - ом.
   Я пошел вслед за ним.
   Пожилых  лет,  небольшой  ростом  офицер,  с  лицом,  выражавшим  много
перенесенных забот, мелких нужд, страха перед начальством, встретил меня  со
всем радушием мертвящей скуки. Это был один из  тех  недальних,  добродушных
служак,  тянувший  лет  двадцать  пять  свою  лямку  и   затянувшийся,   без
рассуждений, без повышений, в том роде, как служат старые  лошади,  полагая,
вероятно, что так и надобно на рассвете надеть хомут и что-нибудь тащить.,
   - Кого и куда вы ведете?
   - И не спрашивайте, индо  сердце  надрывается;  ну,  да  про  то  знают
першие, наше дело исполнять приказания, не мы в ответе;  а  по-человеческому
некрасиво.
   - Да в чем дело-то?
   -  Видите,  набрали  ораву  проклятых  жиденят  с  восьми-девятилетнего
возраста. Во флот, что ли, набирают - не знаю. Сначала было их велели  гнать
в Пермь, да вышла перемена, гоним в Казань. Я их  принял  верст  за  .  сто;
офицер, что сдавал, говорил: "Беда да и только, треть осталась на дороге" (и
офицер показал пальцем  в  землю).  Половина  не  дойдет  до  назначения,  -
прибавил он.
   - Повальные болезни, что ли? - спросил я, потрясенный до  внутренности.
(235)
   - Нет, не то, чтоб повальные, а так, мрут, как мухи;  жиденок,  знаете,
эдакой чахлый, тщедушный, словно кошка ободранная, не  привык  часов  десять
месить грязь да есть сухари - опять чужие  люди,  ни  отца,  ни  матери,  "и
баловства; ну, покашляет, покашляет да и  в  Могилев.  И  скажите,  сделайте
милость, что это им далось, что можно с ребятишками делать?
   Я молчал,
   - Вы когда выступаете?
   - Да пора бы давно, дождь  был  уже  больно  силен...  Эй  ты,  служба,
вели-ка мелюзгу собрать!
   Привели малюток и построили в правильный фронт; это было одно из  самых
ужасных зрелищ, которые я видал, - бедные, бедные дети! Мальчики двенадцати,
тринадцати лет еще кой-как держались, но малютки восьми,  десяти  лет...  Ни
одна черная кисть не вызовет такого ужаса на холст.
   Бледные, изнуренные, с испуганным видом, стояли они в неловких, толстых
солдатских шинелях  с  стоячим  воротником,  обращая  какой-то  беспомощный,
жалостный взгляд на гарнизонных солдат,  грубо  ровнявших  их;  белые  губы,
синие круги под глазами - показывали лихорадку или озноб. И эти больные дети
без уходу, без ласки, обдуваемые ветром,  который  беспрепятственно  дует  с
Ледовитого моря, шли в могилу.
   И притом заметьте, что их вел добряк-офицер, которому  явно  было  жаль
детей. Ну, а если б попался военно-политический эконом?
   Я взял офицера за руку и, сказав: "поберегите их", бросился в  коляску;
мне хотелось рыдать, я чувствовал, что не удержусь...
   Какие   чудовищные   преступления   безвестно   схоронены   в   архивах
злодейского, безнравственного царствования Николая! Мы к ним  привыкли,  они
делались обыденно, делались .как ни в чем не бывало,  никем  не  замеченные,
потерянные за страшной далью,  беззвучно  заморенные  в  немых  канцелярских
омутах или задержанные полицейской цензурой.
   Разве мы не видали своими глазами  семьи  голодных  псковских  мужиков,
переселяемых насильственно в Тобольскую губернию и кочевавших  без  корма  и
ночлегов по Тверской площади в Москве до тех пор, пока князь Д.  В.  Голицын
на свои деньги велел их презреть? (236)

ГЛАВА XIV

   Вятка. - Канцелярия и столовая его превосходительства. - К. Я. Тюфяев.

   Вятский губернатор не принял меня, а велел сказать,  чтоб  я  явился  к
нему на другой день в десять часов.
   В зале утром я застал исправника, полицмейстера и двух чиновников;  все
стояли, говорили шепотом и с  беспокойством  посматривали  на  дверь.  Дверь
растворилась,  и  взошел  небольшого  роста  плечистый  старик,  с  головой,
посаженной на плечи, как у бульдога, большие челюсти продолжали  сходство  с
собакой, к тому же они как-то плотоядно улыбались; старое  и  с  тем  вместе
приапическое выражение лица, небольшие, быстрые, серенькие глазки  и  редкие
прямые волосы делали невероятно гадкое впечатление.
   Он сначала сильно намылил голову исправнику за дорогу, по которой вчера
ехал. Исправник стоял с несколько опущенной, в знак уважения  и  покорности,
головою и ко всему прибавлял, как это встарь делывали слуги:  "Слушаю,  ваше
превосходительство".
   После исправника он обратился  ко  мне.  Дерзко  посмотрел  на  меня  и
спросил:
   - Вы ведь кончили курс в Московском университете?
   - Я кандидат.
   - Потом служили?
   - В кремлевской экспедиции.
   - Ха, ха, ха - хорошая служба! вам, разумеется, при  такой  службе  был
досуг пировать и песни петь. Аленицын! - закричал он.
   Взошел молодой золотушный человек.
   -  Послушай,  братец,  вот  кандидат  Московского   университета;   он,
вероятно, все знает, кроме службы; его величеству угодно, чтоб он ей  у  нас
поучился. Займи его у себя в канцелярии и докладывай мне  особо.  Завтра  вы
явитесь в канцелярию в* девять утром, а теперь можете идти. Да, позвольте, я
забыл спросить, как вы пишете?
   Я сразу не понял.
   - Ну, то есть почерк.
   - У меня ничего нет с собой.
   - Дай бумаги и перо, - и Аленицын подал мне перо.
   - Что же я буду писать? (237)
   - Что вам угодно, -  заметил  секретарь,  "-  напишите:  А  по  справке
оказалось.
   - Ну, к государю переписывать  вы  "е  будете,  -  заметил,  иронически
улыбаясь, губернатор.
   Я еще в Перми многое слышал о Тюфяеве, но он далеко превзошел  все  мои
ожидания.
   Что и чего не производит русская жизнь!
   Тюфяев  родился  в  Тобольске.  Отец  его  чуть  ли  не  был  сослан  и
принадлежал к беднейшим мещанам. Лет тринадцати  молодой  Тюфяев  пристал  к
ватаге бродящих комедиантов, которые слоняются с ярмарки на ярмарку,  пляшут
на канате, кувыркаются колесом и проч. Он  с  ними  дошел  от  Тобольска  до
польских губерний, потешая православный народ.  Там  его,  не  знаю  почему,
арестовали и, так как он был без вида, его, как  бродягу,  отправили  пешком
при партии арестантов в  Тобольск.  Его  мать  овдовела  и  жила  в  большой
крайности, сын клал сам печку, когда она развалилась; надобно было приискать
какое-нибудь ремесло; мальчику далась грамота, и он стал наниматься писцом в
магистрате.   Развязный   от   природы   и   изощривший   свои   способности
многосторонним воспитанием в таборе акробатов и в  пересыльных  арестантских
партиях, с которыми прошел с одного конца России  до  другого,  он  сделался
лихим дельцом.
   В начале царствования Александра в Тобольск приезжал какой-то  ревизор.
Ему нужны были деловые писаря, кто-то рекомендовал ему Тюфяева.  Ревизор  до
того был доволен им, что предложил ему  ехать  с  ним  в  Петербург.  .Тогда
Тюфяев, у которого, по собственным словам, самолюбие  не  шло  дальше  места
секретаря в уездном суде, иначе оценил  себя  и  с  железной  волей  решился
сделать карьеру.
   И сделал ее. Через десять лет мы его уже  видим  неутомимым  секретарем
Канкрина, который тогда был  генерал-интендантом.  Еще  год  спустя  он  уже
заведует  одной  экспедицией  в  канцелярии  Аракчеева,  заведовавшей   всею
Россией; он с графом был в Париже во время занятия его союзными войсками.
   Тюфяев все время просидел безвыходно  в  походной  канцелярии  и  a  la
lettre не видал ни одной улицы в Париже. День и ночь сидел он,  составляя  и
переписывая бумаги с достойным товарищем своим Клейнмихелем. (238)
   Канцелярия Аракчеева была вроде тех медных  рудников,  куда  работников
посылают только на несколько месяцев, потому что если оставить долее, то они
мрут. Устал наконец и Тюфяев на этой фабрике приказов и указов, распоряжений
и учреждений и стал проситься на более спокойное место. Аракчеев не  мог  не
полюбить  такого  человека,  как  Тюфяев:   без   высших   притязаний,   без
развлечений, без мнений, человека формально честного, снедаемого честолюбием
и ставящего повиновение в  первую  добродетель  людскую.  Аракчеев  наградил
Тюфяева местом вице-губернатора. Спустя несколько лет он  ему  дал  пермское
воеводство. Губерния, по которой Тюфяев раз  прошел  по  веревке  и  раз  на
веревке, лежала у его ног.
   Власть губернатора вообще  растет  в  прямом  отношении  расстояния  от
Петербурга, но она растет в геометрической прогрессии в губерниях,  где  нет
дворянства, как в Перми, Вятке и Сибири. Такой-то край и был нужен Тюфяеву.
   Тюфяев был восточный сатрап, но только деятельный, беспокойный, во  все
мешавшийся, вечно занятый, Тюфяев был бы свирепым комиссаром Конвента  в  94
году, - каким-нибудь Карье.
   Развратный по жизни2 грубый по натуре, не терпящий никакого возражения,
его влияние было чрезвычайно вредно.  Он  не  брал  взяток,  хотя  состояние
себе-таки составил, как оказалось после смерти. Он был строг к  подчиненным;
без пощады преследовал тех, которые попадались, а  чиновники  крали  больше,
чем когда-нибудь. Он  злоупотребление  влияний  довел  донельзя;  например,;
отправляя чиновника на, следствие, разумеется  если  он  был  интересован  в
деле, говорил ему: что, вероятно, откроется то-то и то-то, и  горе  было  бы
чиновнику, если б открылось что-нибудь другое.
   В Перми все еще было полно славою  Тюфяева,  у  него  там  была  партия
приверженцев, враждебная новому губернатору, который, как разумеется окружил
себя своими клевретами.
   Но зато были люди, ненавидевшие его. Один из них, довольно оригинальное
произведение  русского  надлома,.  особенно  предупреждал  меня,  что  такое
Тюфяев. Я говорю об докторе на одном из заводов. Человек этот, умный и очень
нервный, вскоре после курса как-то несчастно женился, потом  был  занесен  в
Екатеринбург и, без всякой (239) опытности, затерт в  болото  провинциальной
жизни. Поставленный довольно независимо в этой среде, он все-таки  сломился;
вся деятельность его обратилась на преследование чиновников  сарказмами.  Он
хохотал над ними в глаза, он с гримасами и  кривлянием  говорил  им  в  лицо
самые оскорбительные вещи. Так как никому не было пощады, то никто  особенно
не сердился на злой язык доктора.  Он  сделал  себе  общественное  положение
своими нападками и заставил бесхарактерное общество терпеть розги,  которыми
он хлестал его без отдыха.
   Меня предупредили, что он хороший доктор, но  поврежденный,  и  что  он
чрезвычайно дерзок.
   Его болтовня и шутки не были ни грубы, ни плоски; совсем напротив,  они
были полны юмора и сосредоточенной желчи, это была его  поэзия,  его  месть,
его крик досады, а может, долею и отчаяния. Он  изучил  чиновнический  круг,
как артист и как медик, он  знал  все  мелкие  и  затаенные  страсти  их  и,
ободренный ненаходчивостью, трусостью своих знакомых, позволял себе все.
   Ко всякому слову прибавлял он:  "Ни  копейки  не  стоит".  Я  раз  шутя
заметил ему это повторение.
   - Чему же вы  удивляетесь?  -  возразил  доктор,  -  цель  всякой  речи
убедить, я и тороплюсь прибавить сильнейшее доказательство, какое существует
на свете. Уверьте человека, что убить  родного  отца  ни  копейки  не  будет
стоить, - он убьет его.
   Чеботарев никогда не отказывал давать взаймы  небольшие  суммы  в  сто,
двести рублей ассигнациями.  Когда  кто  у  него  просил,  он  вынимал  свою
записную книжку и, подробно спрашивал, когда тот ему отдаст.
   - Теперь, - говорил он, - позвольте держать пари на целковый, что вы не
отдадите в срок.
   - Да помилуйте, - возражал тот, - за кого же вы меня принимаете?
   - Вам это ни копейки не стоит, -  отвечал  доктор,  -  за  кого  я  вас
принимаю, а дело в том, что я шестой год .веду книжку, и ни один человек еще
не заплатил в срок, да никто почти и после срока не платил.
   Срок проходил, и доктор пресерьезно требовал выигранный целковый.
   Пермский откупщик продавал дорожную коляску; доктор явился к нему и, не
прерываясь, произнес следующую речь: (240)
   - Вы продаете коляску, мне нужно ее, вы богатый человек, вы  миллионер,
за это вас  все  уважают,  и  я  потому  пришел  свидетельствовать  вам  мое
почтение; как богатый человек, вам ни копейки  не  стоит,  продадите  ли  вы
коляску, или нет, мне же ее очень нужно, а денег у меня  мало.  Вы  захотите
меня притеснить, воспользоваться моей необходимостью и спросите  за  коляску
тысячу пятьсот; я предложу вам  рублей  семьсот,  буду  ходить  всякий  день
торговаться; через неделю вы уступите за семьсот пятьдесят или восемьсот,  -
не лучше ли с этого начать? Я готов их дать.
   - Гораздо лучше, - отвечал удивленный откупщик и отдал коляску.
   Анекдотам и шалостям Чеботарева не было конца; прибавлю еще два 26.
   - Верите ли вы в магнетизм? - спросила его при мне одна дама,  довольно
умная и образованная.
   - Да что вы разумеете под магнетизмом? Дама ему сказала какой-то  общий
вздор.
   - Вам ни копейки не стоит знать, - отвечал он,- верю я  магнетизму  или
нет, а хотите, я вам расскажу, что я видел по этой части?
   - Пожалуйста.
   - Только слушайте внимательно.
   После этого он передал очень живо, умно  и  интересно  опыты  какого-то
харьковского доктора, его знакомого.
   Середь разговора человек принес на подносе закуску. Дама  сказала  ему,
когда он выходил:
   - Ты забыл подать горчицы. Чеботарев остановился.
   - Продолжайте, продолжайте, - сказала дама, несколько уже испуганная, -
я слушаю.
   - Соль-то принес ли он?
   - Это вы уже и рассердились, - прибавила дама, краснея.
   - Нисколько, будьте уверены; я знаю, что вы внимательно слушали,  да  и
то знаю, что женщина, как бы ни была умна и о чем бы ни шла речь,  не  может
никогда стать выше кухни - за что же я лично на вас смел бы сердиться? (241)
   На заводах графини Полье, где он тоже лечил, .понравился  ему  дворовый
мальчик, он его пригласил к себе  в  услужение.  Мальчик  был  согласен,  но
управляющий сказал, что без разрешения графини  он  его  не  может  уволить.
Чеботарев написал к графине. Она велела управляющему выдать паспорт,  но  на
том условии, чтобы Чеботарев заплатил за пять лет вперед оброк. Получив этот
ответ, он немедленно написал к графине, что согласен  -  но  что  просит  ее
предварительно  разрешить  ему  следующее  сомнение,  с  кого  ему  получить
заплаченные деньги в том  случае,  если  Энкиева  комета,  пересекая  орбиту
земного шара, собьет его с пути - что может случиться  за  полтора  года  до
окончания срока.
   В день моего отъезда в  Вятку  утром  рано  явился  доктор  и  начал  с
следующей глупости:
   - Вы - как Гораций: раз пели, и до сих пор вас все переводят.
   Потом он вынул бумажник и спросил, не нужно ли .мне денег на дорогу.  Я
поблагодарил его и отказался.
   - Отчего же вы не берете? Вам это ни копейки не стоит.
   - У меня есть деньги.
   - Плохо, - сказал он, - мир кончается, - раскрыл свою записную книжку и
вписал: "После пятнадцатилетней практики в  первый  раз  встретил  человека,
который не взял денег, да еще будучи на отъезде".
   Отдурачившись, он сел ко мне на постель и серьезно сказал:
   - Вы едете к страшному человеку. Остерегайтесь  его  и  удаляйтесь  как
можно  более.  Если  он  вас  полюбит,  плохая  вам  рекомендация;  если  же
возненавидит, так уж он вас  доедет,  клеветой,  ябедой,  не  знаю  чем,  но
доедет, ему это ни копейки не стоит.
   При этом он мне рассказал  происшествие,  истинность  которого  я  имел
случай после поверить по документам в канцелярии министра внутренних дел.
   Тюфяев был в открытой связи с сестрой  одного  бедного  чиновника.  Над
братом смеялись, брат хотел разорвать эту  связь,  грозился  доносом,  хотел
писать в Петербург, словом шумел и беспокоился  до  того,  что  его  однажды
полиция схватила и представила как сумасшедшего  для  освидетельствования  в
губернское правление. (242)
   Губернское правление, председатели палат и инспектор врачебной  управы,
старик немец, пользовавшийся большой любовью народа и которого я лично знал,
все нашли, что Петровский - сумасшедший.
   Наш доктор знал Петровского и был его врачом. Опросили и его для формы.
Он объявил  инспектору,  что  Петровский  вовсе  не  сумасшедший  и  что  он
предлагает переосвидетельствовать, иначе должен будет дело это вести дальше.
Губернское правление было вовсе не прочь, но, по несчастию, Петровский  умер
в  сумасшедшем  доме,  не  дождавшись  дня,  назначенного   для   вторичного
свидетельства, и несмотря на то что он был молодой, здоровый малый.
   Дело дошло до Петербурга. Петровскую арестовали (почему  не  Тюфяева?),
началось секретное следствие. Ответы диктовал Тюфяев, он  превзошел  себя  в
этом  деле.  Чтоб  разом  остановить  его  и  отклонить  от  себя  опасность
вторичного непроизвольного путешествия в Сибирь,  Тюфяев  научил  Петровскую
сказать, что брат ее с тех пор с нею в ссоре, как она, увлеченная молодостью
и неопытностью, лишилась невинности  при  проезде  императора  Александра  в
Пермь, за что и получила через генерала Соломку пять тысяч рублей.
   Привычки Александра были таковы, что невероятного ничего тут  не  было.
Узнать, правда ли, было  нелегко  и  во  всяком  случае  наделало  бы  много
скандалу. На вопрос г. Бенкендорфа генерал Соломка отвечал,  что  через  его
руки проходило столько денег, что он не припомнит об этих пяти тысячах.
   "La regina en. aveva.moltob 27 -  говорит  импровизатор  в  "Египетских
ночах" Пушкина...
   И  вот  этот-то  почтенный  ученик  Аракчеева   и   достойный   товарищ
Клейнмихеля, акробат, бродяга, писарь, секретарь, губернатор, нежное сердце,
бескорыстный человек, запирающий здоровых в сумасшедший дом  и  уничтожающий
их там, человек, оклеветавший императора Александра для того,  чтоб  отвести
глаза императора Николая, брался теперь приучать меня к службе.
   Зависимость моя от него была велика. Стоило ему  написать  какой-нибудь
вздор министру, меня отослали бы куда-нибудь в Иркутск. Да и  зачем  писать?
он   имел   право   перевести   в   какой-нибудь   дикий   город   Кай   или
Царево(243)Санчурск без  всяких  -сообщений,  без  всяких  ресурсов.  Тюфяев
отправил в Глазов одного  молодого  поляка  за  то,  что  дамы  предпочитали
танцевать с ним мазурку, а не с его превосходительством.
   Так князь Долгоруков был отправлен из Перми в  Верхотурье.  Верхотурье,
потерянное в горах и снегах, принадлежит еще к  Пермской  губернии,  но  это
место стоит Березова по климату, - оно хуже Березова - по пустоте.
   Князь Долгоруков принадлежал к аристократическим повесам в дурном роде,
которые уж редко встречаются  в  наше  время.  Он  делал  всякие  проказы  в
Петербурге, проказы в Москве, проказы в Париже.
   На это тратилась его жизнь. Это  был  Измайлов  на  маленьком  размере,
князь Е. Грузинский без притона беглых  в  Лыскове,  то  есть  избалованный,
дерзкий, отвратительный забавник, барин и шут  вместе.  Когда  его  проделки
перешли все границы, ему велели отправиться на житье в Пермь.
   Он приехал в двух каретах: в одной он сам с собакой,  в  другой  -  его
повар-француз с попугаями. В Перми обрадовались  богатому  гостю,  и  вскоре
весь город толокся  в  его  столовой.  Долгорукий  завел  шашни  с  пермской
барыней; барыня, заподозрив какие-то неверности, явилась невзначай  утром  к
князю и застала его с горничной. Из этого, вышла сцена, кончившаяся тем, что
неверный любовник снял со стены  арапник;  советница,  видя  его  намерение,
пустилась бежать; он - за ней, небрежно одетый в один халат;  нагнав  ее  на
небольшой площади, где учили  обыкновенно  батальон,  он  вытянул  раза  три
ревнивую советницу арапником и спокойно отправился домой, как  будто  сделал
дело.
   Подобные милые шутки  навлекли  на  него  гонение  пермских  друзей,  и
начальство решилось сорокалетнего  шалуна  отослать  в  Верхотурье.  Он  дал
накануне отъезда богатый обед, и чиновники,  несмотря  на  разлад