зой, ни комплиментами, ни седой головой  ничего  нельзя  было
взять,  а  тут  как  назло  приехала  в  Париж  жена   польского   генерала,
участвовавшего в венгерской войне, в  большой  крайности.  Бернацкий  просил
помощи для нее у префектуры, префектура, несмотря на громкий  адрес  "a  son
excellence monsieur Ie Nonce" 146, отказала наотрез. Старик отправился сам к
Карлье, Карлье, чтоб отвязаться от него и с тем вместе унизить, заметил ему,
что пособия только дают выходцам 1831 года. "Вот, - прибавил он, -  если  вы
принимаете такое участие в этой даме, подайте просьбу, чтоб вам по  бедности
назначили пособие, мы  вам  положим  франков  двадцать  в  месяц,  а  вы  их
отдавайте кому хотите!"
   Карлье  был  пойман.  Бернацкий  самым  простодушным   образом   принял
предложение префекта и тотчас согласился, рассыпаясь в благодарности. С  тех
пор всякий месяц старик являлся в префектуру, ждал  в  передней  час-другой,
получал двадцать франков и относил их к вдове.
   Бернацкому было далеко за семьдесят лет, но он удивительно  сохранился,
любил обедать с друзьями, посидеть вечером  часов  до  двух,  иногда  выпить
бокал-другой вина. Раз как-то, поздно, часа в три,  возвращались  мы  с  ним
домой; дорога наша шла по улице Лепелетье. Опера горела  в  огне;  пьерро  и
дебардеры, едва прикрытые шалями, драгуны и полицейские толпились  в  сенях.
Шутя и уверенный, что он откажется, я сказал Бернацкому:
   - Quelle chance 147, не зайти ли?
   - С величайшим удовольствием, - отвечал он, - я лет пятнадцать не видал
маскарада.
   - Бернацкий, - сказал я" ему, шутя и  входя  в  сени,  -  когда  же  вы
начнете стареть?
   - Un homme comme il faut, - отвечал он, смеясь, - acquiert des  annees,
mais ne vieillit jamais! 148
   Он выдержал характер до конца и как благовоспитанный человек  расстался
с жизнью тихо и в хороших  (116)  отношениях:  утром  ему  нездоровилось,  к
вечеру он умер.
   Во время смерти Бернацкого я был уже в Лондоне. Там вскоре после  моего
приезда сблизился я с человеком, которого память мне дорога и которого  гроб
я помог снести на Гайгетское кладбище - я говорю о Ворцеле. Из всех поляков,
с которыми я сблизился тогда, он был наиболее симпатичный и, может, наименее
исключительный в своей нелюбви к нам. Он не то чтоб  любил  русских,  но  он
понимал вещи гуманно и потому далек был от гуловых проклятий и  ограниченной
ненависти. С ним с  первым  говорил  я  об  устройстве  русской  типографии.
Выслушав меня, больной встрепенулся, схватил бумагу и карандаш, начал делать
расчеты, вычислять, сколько нужно букв и проч. Он сделал главные заказы,  он
познакомил меня с Чернецким, с которым мы столько работали потом.
   - Боже мой, боже мой, - говорил он, держа в  руке  первый  корректурный
лист, - Вольная русская типография в Лондоне... Сколько дурных  воспоминаний
стирает с моей души этот клочок бумаги, замаранный голландской сажей! 149
   - Нам надобно идти вместе, - повторял он часто потом, - нам одна дорога
и одно дело... - и он клал исхудалую руку свою на мое плечо.
   На  польской  годовщине  29  ноября  1853  года   я   сказал   речь   в
Ганновер-Руме, Ворцель председательствовал; когда  я  кончил,  Ворцель,  при
громе рукоплесканий, обнял меня и со слезами на глазах поцеловал.
   - Ворцель и вы, - заметил мне, выходя, один итальянец (граф Нани), - вы
меня поразили  давеча  на  .платформе,  мне  казалось,  что  этот  увядающий
благородный, покрытый сединами старец,  обнимающий  вашу  здоровую,  плотную
фигуру, - представляли типически Польшу и Россию.
   - Добавьте только, - прибавил я ему, -  Ворцель,  подавая  мне  руку  и
заключая в свои объятия, именем Польши прощал Россию.
   Действительно, мы могли идти вместе - это не удалось. (117)
   Ворцель был не один... Но прежде об нем одном.
   Когда родился Ворцель, его отец, один из богатых польских  аристократов
в Литве, родственник Эстергази, Потоцким и не знаю  кому,  выписал  из  пяти
поместий старост и с  ними  молодых  женщин,  чтоб  они  присутствовали  при
крещении графа Станислава и помнили бы до конца жизни об панском угощенье по
поводу такой радости. Это было в 1800  году.  Граф  дал  своему  сыну  самое
блестящее, самое многостороннее воспитание. Ворцель был математик, лингвист,
знакомый с пятью-шестью литературами, с  ранних  лет  приобрел  он  огромную
эрудицию и притом был светским человеком и принадлежал к  высшему  польскому
обществу в одну из самых блестящих  эпох  его  заката,  между  1815  -  1830
годами, Ворцель рано женился и только что начал  "практическую"  жизнь,  как
вспыхнуло восстание 1831 года. Ворцель бросил все и пристал душой и телом  к
движению. Восстание было подавлено, Варшава взята. Граф  Станислав  перешел,
как и другие, границу, оставляя за собой семью и состояние.
   Жена его не только не поехала за ним, но прервала с ним все сношения  и
за то получила обратно какую-то часть имения. У них было двое детей,  сын  и
дочь; как она их воспитала, мы увидим,  на  первый  случай  она  их  выучила
забыть отца.
   Ворцель между тем пробрался через Австрию в Париж и тут сразу  очутился
в вечной ссылке и без малейших средств. Ни то, ни другое  его  нисколько  не
поколебало. Он, как Бернацкий, свел свою жизнь на какой-то монашеский пост и
ревностно начал свое апостольство, которое прекратилось через двадцать  пять
лет с его последним дыханием, в сыром углу нижнего этажа убогой квартиры,  в
темной Hunter street.
   Реорганизовать   польскую   партию   движения,   усилить    пропаганду,
сосредоточить эмиграционные силы, приготовить новое восстание  и  для  этого
проповедовать с утра до ночи, для этого жить - такова была тема  всей  жизни
Ворцеля, от которой он не отступал ни на шаг и которой подчинил все. С  этой
целью он сблизился со всеми людьми движения во Франции, от Годфруа Каваньяка
до Ледрю-Роллена, с этой целью  был  масоном,  был  в  близких  сношениях  с
сторонниками Маццини и с самим Маццини впоследствии. Ворцель (118) твердо  и
открыто поставил революционное знамя Польши против партии  Чарторижских.  Он
был уверен, что аристократия погубила восстание, он  в  старых  панах  видел
врагов своему делу и собирал новую Польшу, чисто демократическую.
   Ворцель был прав.
   Аристократическая Польша, искренно преданная своему делу, шла во многом
в разрез с стремлениями нашего времени; перед ее глазами  постоянно  носился
образ прежней Польши, не новой, а восстановленной, ее идеал был столько же в
воспоминании,  сколько  в  упованиях.  Польше  достаточно  было   и   одного
католического ядра на ногах,  чтоб  отставать  -  рыцарские  доспехи  совсем
остановили бы ее. Соединяясь с Маццини, Ворцель  хотел  привенчать  польское
дело к общеевропейскому, республиканскому и демократическому движению. Ясно,
что он должен был искать почвы в незнатной шляхте,, в городских жителях и  в
работниках. Начаться восстание  могло  только  в  этой  среде.  Аристократия
пристала бы к движению,  крестьян  можно  было  бы  увлечь,  инициативы  они
никогда бы сами не взяли.
   Можно обвинять Ворцеля за то, что он вступил в ту же колею,  в  которой
уже вязла и грузла западная революция, что он в этом пути видел единственный
путь спасения; но, однажды приняв его, он был последователен. Обстоятельства
его вполне оправдали. Где  же  в  Польше  была  действительно  революционная
среда, как не в том слое, к которому постоянно обращался Ворцель  и  который
сложился, вырос и окреп между 1831 годом и шестидесятыми годами.
   Как бы мы розно ни смотрели на  революцию  и  ее  средства,  но  нельзя
отвергнуть, что все приобретенное революцией  -  приобретено  средним  слоем
общества и городскими работниками. Что сделал бы Маццини, что Гарибальди без
городского  патриотизма,  а  ведь   польский   вопрос   был   вопрос   чисто
патриотический, у самого Ворцеля интерес национальной независимости  все  же
был ближе к сердцу, чем социальный переворот.
   Года за полтора до февральской революции по дремавшей Европе  пробежала
какая-то  дрожь  пробуждения  -  Краковское  дело,  процесс   Мерославского,
по(119)том  война  Зондербунда  и  итальянское  risorgimento  150,   Австрия
отвечала  восстанию  имперской   пугачевщиной,   Николай   подарил   ей   не
принадлежавший ему Краков, но тишина не возвратилась.  Людвиг-Филипп  пал  в
феврале 1848 года, поляк возил  его  трон  на  сожжение.  Ворцель  во  главе
польской демокрации явился  напомнить  Временному  правительству  о  Польше.
Ламартин принял его холодной риторикой.  Республика  была  больше  мир,  чем
империя.
   Был миг, в который можно было надеяться, этот  миг  пропустила  Польша,
пропустила вся Западная Европа, и Паскевич донес Николаю, что Венгрия у  его
ног.
   С падением Венгрии ждать было нечего, и Ворцель,  вынужденный  оставить
Париж, переселился в Лондон.
   В Лондоне я его застал в конце 1852 членом Европейского  комитета  151.
Он стучался во все двери, писал письма, статьи  в  журналах,  он  работал  и
надеялся, убеждал и просил - а так как при всем остальном надо было есть, то
Ворцель принялся давать  уроки  математики,  черчения  и  даже  французского
языка; кашляя и задыхаясь от астма, ходил он с конца Лондона на другой, чтоб
заработать два шиллинга, много - полкроны. И тут он еще  долю  выработанного
отдавал своим товарищам.
   Дух его  не  унывал,  но  тело  отстало.  Лондонский  воздух  -  сырой,
копченый, не согретый солнцем - был не по слабой  груди.  Ворцель  таял,  но
держался. Так он дожил до Крымской войны, ее он не мог, я готов сказать,  не
должен был пережить. "Если Польша теперь ничего  не  сделает,  все  пропало,
надолго, очень надолго, если не навсегда, и мне  лучше  -закрыть  глаза",  -
говорил Ворцель мне, отправляясь  по  Англии  с  Кошутом.  Во  всех  главных
городах  собирали  они  митинги.   Кошута   и   Ворцеля   встречали   громом
рукоплесканий, делали  небольшие  денежные  сборы,  и  только.  Парламент  и
правительство очень хорошо знают, когда народная волна просто шумит и  когда
она в  самом  деле  напирает.  Твердо  стоявшее  министерство,  предложившее
Conspi(120)racy Bill, пало  в  ожидании  народного  схода  в  Гайд-парке.  В
митингах, собираемых Кошутом и Ворцелем для того, чтоб  вызвать  со  стороны
парламента и правительства признание польских  прав,  заявление  симпатии  к
польскому делу, ничего не было определенного, не было силы.  Страшный  ответ
консерваторов  был  неотразим:  "В  Польше   все   покойно".   Правительству
приходилось  не  признать  совершившийся  факт,   а   вызвать   его,   взять
революционную инициативу, разбудить Польшу. Так далеко в Англии общественное
мнение не идет. К тому же in petto 152 все желали  окончания  войны,  только
что начавшейся, дорогой и в сущности бесполезной.
   Между большими митингами Ворцель возвращался в Лондон. Он  был  слишком
умен,  чтоб  не  понять  неудачу,  он  старелся  наглазно,   был   угрюм   и
раздражителен и  с  той  лихорадочной  деятельностью,  с  которой  умирающие
принимаются тревожно за всякое лечение, с  зловещей  боязнию  в  груди  и  с
упорной надеждой, ездил он опять,  в  Бирмингам  или  Ливерпуль,  с  трибуны
поднимать свой план о Польше. Я смотрел на него с глубокой горестью. Но  как
же он мог думать, что Англия поднимет Польшу, что Франция Наполеона  вызовет
революцию? Как он мог надеяться на ту Европу,  которая  допустила  Россию  в
Венгрию, французов в Рим, разве самое присутствие Маццини и Кошута в Лондоне
не громко ему напоминало о ее падении?
   ...Около  того   времени   давно   накипавшее   неудовольствие   против
Централизации в молодой части эмиграции подняло  голос.  Ворцель  обомлел  -
этого удара он не ждал, а он пришел совершенно естественно.
   Небольшая кучка людей,  близко  окружавших  Ворцеля,  далеко  не  имела
одного уровня с ним. Ворцель понимал это, но, привыкнув к своему  хору,  был
под его влиянием. Он воображал, что он ведет,  в  то  время  как  хор,  стоя
сзади, направлял его, куда хотел. Только Ворцель подымался  на  ту  высь,  в
которой ему было свободно дышать, в которой ему  было  естественно,  -  хор,
исполняя  должность  мещанской  родни,  стягивал  его  в   низменную   сферу
эмиграционных дрязг и мелочных расчетов. Преждевременный старик задыхался  в
(121) этой среде от духовного астма столько же, как и от физического.
   Люди эти не поняли серьезного смысла того союза, который  я  предлагал.
Они в нем видели средство придать  новый  колорит  делу:  вечная  таутология
общих мест, патриотические фразы, казенные воспоминания - все это  приелось,
наскучило. Соединение с русским давало новый интерес. К тому же  они  думали
поправить свои дела, очень расстроенные, на счет русской пропаганды.
   С самого начала между мной и членами Централизации не  было  настоящего
пониманья. Недоверчивые ко всему русскому, они  хотели,  чтоб  я  написал  и
напечатал нечто вроде profession de foi 153. Я написал "Поляки прощают нас",
они просили изменить кой-какие выражения - я это сделал, хотя далеко не  был
согласен с ними. В ответ на мою  статью  Л.  Зенкович  написал  воззвание  к
русским и прислал мне его в рукописи. Ни тени новой мысли, те же  фразы,  те
же воспоминания и притом католические  выходки.  Прежде  чем  переводить  на
русский язык - я показал Ворцелю нелепости редакции. Ворцель был согласен  и
пригласил меня вечером объяснить дело членам Централизации.
   Тут произошла вечная сцена Трисотина и Вади-уса - именно те  места,  на
которые я указывал, они-то и  были  необходимы  для  того,  чтоб  Польша  не
сгинела. Насчет католических фраз - они сказали, что каковы бы  ни  были  их
личные верования, но что они хотят быть с народом, а народ горячо любит свою
гонимую мать - латинскую церковь...
   Ворцель поддерживал меня.  Но  как  только  он  начинал  говорить,  его
товарищи принимались кричать. Ворцель кашлял от табачного дыма и  ничего  не
мог сделать. Он обещал мне переговорить с ними потом и настоять  на  главных
поправках. Через неделю вышел "Демократ польский"  -  в  воззвании  не  было
переменено ни одной йоты - я отказался от перевода. Ворцель говорил мне, что
и он был удивлен этой проделкой. "Этого мало, что вы удивились, -  зачем  вы
не остановили?" - заметил я ему. (122)
   Для меня было очевидно, что рано или поздно вопрос станет  для  Ворцеля
так - разорваться с тогдашними членами Централизации и  остаться  в  близком
отношении со мной или разорваться со мной и остаться  по-прежнему  с  своими
революционными недорослями. Ворцель выбрал последнее - я был  огорчен  этим,
но никогда не сетовал на него и не сердился.
   Здесь я должен буду взойти  в  печальные  подробности.  Когда  я  завел
типографию, у нас было решено так  -  все  расходы  книгопечатания  (бумага,
набор, наем места, работа и etc.) падали на мой счет. Централизация брала на
свой счет пересылку русских  листов  и  брошюр  теми  путями,  которыми  они
пересылали польские брошюры. Все, что они брали для пересылки, - я им  давал
безденежно. Казалось, что моя львиная часть была хороша - но  вышло,  что  и
она была мала.
   Для своих  дел  и  преимущественно  для  собрания  денег  Централизация
решилась послать в Польшу эмиссара. Хотели даже, чтоб он пробрался в Киев, а
если можно - в Москву - для русской пропаганды - и просили от меня писем.  Я
отказался - боясь наделать бед. Дни  за  три  до  его  отправления,  вечером
встретил я на улице Зенковича, который тотчас меня спросил:
   - Вы сколько даете на посылку эмиссара - с своей стороны?
   Вопрос показался мне странным, но,  зная  их  стесненное  положение,  я
сказал, что, пожалуй, дам фунтов десять (250 фр.).
   - Да что вы, шутите, что  ли?  -  спросил,  морщась,  Зенкович.  -  Ему
надобно по меньшей мере шестьдесят фунтов, а у нас ливров сорок,  недостает.
Этого так оставить нельзя, я поговорю с нашими и приду к вам.
   Действительно, на другой день он пришел  с  Ворцелем  и  двумя  членами
Централизации. На этот раз Зенкович меня просто обвинил в том, что я не хочу
дать достаточно денег на посылку эмиссара -  а  согласен  ему  дать  русские
печатные листы.
   - Помилуйте, - отвечал я, - вы решились послать эмиссара,  вы  находите
это необходимым, - трата  падает  на  вас.  Ворцель  налицо,  пусть  он  вам
напомнит условия. (123)
   - Что тут толковать о вздоре! Разве вы не знали, что у нас теперь гроша
нет? Тон этот мне, наконец, надоел.
   - Вы, - сказал я, - кажется, не читали "Мертвых душ", а  то  бы  я  вам
напомнил  Ноздрева,  который,  показывая  Чичикову  границу  своего  именья,
заметил, что и с той и с другой стороны земля его. Это очень сбивает на  наш
дележ - мы делили работу нашу и тягу  пополам,  на  том  условии,  чтоб  обе
половины лежали на моих плечах.
   Маленький, желчевой литвин начал выходить из себя, кричать о  гоноре  и
заключил нелепую и невежливую речь вопросом:
   - Чего же вы хотите?
   - Того, чтоб вы меня не принимали ни за bailleur de fonds  154,  ни  за
демократического банкира, как меня назвал один немец  в  своей  брошюре.  Вы
слишком оценили мои средства и, кажется, слишком мало меня... вы ошиблись...
   - Да позвольте, да позвольте... - горячился бледный от ярости литвин.
   - Я не могу дозволить продолжение этого разговора, -  сказал,  наконец,
Ворцель, мрачно сидевший в углу и вставая. - Или продолжайте его  без  меня.
Cher Herzen 155, вы правы,  но  подумайте  об  нашем  положении  -  эмиссара
послать необходимо, а средств нет.
   Я остановил его.
   - В таком случае  можно  было  меня  спросить,  могу  ли  я  что-нибудь
сделать, но нельзя было требовать - а требовать в этой грубой  форме  просто
гадко. - Деньги я дам, делаю это единственно для вас и - и даю  вам  честное
слово, господа, в последний раз.
   Я вручил Ворцелю деньги - и все мрачно разошлись.
   Как вообще делались финансовые операции в нашем мире - я покажу еще  на
одном примере.
   После моего  приезда  в  Лондон  в  1852,  говоря  о  плохом  состоянии
итальянской кассы с Маццини, я сообщил ему, что  в  Генуе  я  предлагал  его
друзьям завести свою income-tax 156 и платить бессемейным процентов  десять,
семейным меньше. (124)
   - Примут все, - заметил Маццини, - а заплотят весьма немногие.
   - Стыдно будет, заплотят. Я давно хотел внести свою лепту в итальянское
дело, мне оно близко, как родное  -  я  дам  десять  процентов  с  дохода  -
единовременно. Это составит около двухсот фунтов. - Вот сто сорок фунтов,  а
шестьдесят останутся за мной.
   В начале 1853 Маццини исчез. Вскоре после его отъезда  явились  ко  мне
два породистых рефюжье - один в шинели с меховым воротником, потому  что  он
десять лет тому назад был в Петербурге, другой без воротника - но  с  седыми
усами и военной бородкой. Они пришли с  поручением  от  Ледрю-Роллена  -  он
хотел знать, не намерен ли я прислать какую-нибудь сумму денег в Европейский
комитет. Я признался, что не имею.
   Несколько дней спустя тот же вопрос был мне сделан Ворцелем.
   - С чего это взял Ледрю-Роллен?
   - Да ведь дали же вы Маццини.
   - Это скорее резон не давать никому другому.
   - Кажется, за вами осталось шестьдесят фунтов?
   - Обещанные Маццини.
   - Это все равно.
   - Я не думаю.
   ...Прошла неделя  -  я  получил  письмо  от  Маццолени,  в  котором  он
уведомлял меня, что до его сведения дошло, что я  не  знаю,  кому  доставить
шестьдесят фунтов, оставшиеся за мной, в силу чего он  просит  переслать  их
ему, как представителю Маццини в Лондоне.
   Маццолени этот действительно был секретарем Маццини. Чиновник, бюрократ
по натуре - он нас смешил своей министерской  важностью  и  дипломатическими
манерами.
   Когда телеграмма о восстании в Милане 3 февраля 1853. была напечатана в
журналах, я поехал  к  Маццолени  узнать,  не  имеет  ли  он  каких  вестей.
Маццолени просил меня подождать - потом  вышел  озабоченный,  доблестный,  с
какими-то бумагами и с Братиано, с которым был в важном разговоре.
   - Я к вам п