кого 193.
   Обед этот, наделавший много шуму по  ту  и  другую  сторону  Атлантики,
случился  таким  образом.  Президент  Пирс  будировал   старые   европейские
правительства и делал всякие школьничества. Долею для того, чтоб  приобрести
больше популярности дома, долею, чтоб отвести глаза всех радикальных  партий
в Европе от главного алмаза, на  котором  ходила  вся  его  политика,  -  от
незаметного упрочения и распространения невольничества.
   Это было время посольства Суле в  Испанию  и  сына  (147)  Р.  Оуэна  в
Неаполь, вскоре после дуэли Суле с Тюрго  и  его  настоятельного  требования
проехать вопреки приказа Наполеона, через  Фракцию  в  Брюссель,  в  котором
император французов отказать не решился. "Мы  посылаем  послов,  -  говорили
американцы, - не к царям, а к народам".  Отсюда  идея  дать  дипломатический
обед врагам всех существующих правительств.
   Я не имел понятия о готовящемся обеде.  Получаю  вдруг  приглашение  от
Соундерса, американского консула, - в приглашении лежала небольшая записочка
о г Маццини, он просил меня, чтоб я не отказывался, что обед этот делается с
целью кой-кого подразнить и показать симпатию кой-кому другому.
   На обеде были  -  Маццини,  Кошут,  Ледрю-Роллен,  Гарибальди,  Орсини,
Ворцель, Пульский и я, из англичан - один радикальный член парламента, Жозуа
Вомслей, потом посол Бюханан и все посольские чиновники.
   Надобно заметить, что одна из целей красного обеда, данного  защитником
черного рабства, состояла в сближении Кошута с Ледрю-Ролленом. Дело было  не
в том, чтоб их примирить, - они никогда не ссорились, - а чтоб их официально
познакомить. Их незнакомство случилось так. Ледрю-Роллен был уже в  Лондоне,
когда Кошут приехал из Турции. Возник вопрос, кому первому ехать с  визитом:
Ледрю-Роллену к Кошуту  или  Кошуту  к  Ледрю-Роллену,  вопрос  этот  сильно
занимал их друзей, сподвижников, их двор, гвардию и чернь. -  Pro  и  contra
194 были значительные. Один был диктатор Венгрии - другой не  был  диктатор,
но зато француз. Один был почетный гость Англии,  лев  первой  величины,  на
вершине своей садящейся славы - другой был  в  Англии  как  дома,  а  визиты
делаются вновь приезжающими... Словом, вопрос этот,  как  квадратура  круга,
perpetuum mobile был найден обоими дворами неразрешимым... а потому и решили
тем, чтоб не ездить ни тому, ни  Другому,  предоставляя  дело  встречи  воле
божией и случаю... Года три или четыре Ледрю-Роллен и Кошут, живши  в  одном
городе,  имея  общих  друзей,  общие  интересы  и  одно  дело,  должны  были
игнорировать друг друга, а (148) случая никакого не было. - Маццини  решился
помочь судьбе.
   Перед обедом, после того как Бюханан  уже  пережал  нам  всем  руки,  -
изъявляя каждому свое полное удовольствие, что познакомился лично, - Маццини
взял Ледрю-Роллена под руку, и в то же самое время Бюханан сделал  такой  же
маневр с Кошутом -  и,  кротко  подвигая  виновников,  привели  их  почти  к
столкновению и назвали их друг другу - новые знакомые не остались в долгу  и
осыпали друг друга  комплиментами  -  с  восточным,  цветистым  оттенком  со
стороны великого мадьяра и с сильным колоритом  речей  Конвента  со  стороны
великого галла...
   Я стоял во время всей этой сцены у окна с Орсини... взглянув на него, я
был до смерти рад, видя легкую улыбку - больше в его глазах, чем на губах.
   - Послушайте, - сказал я ему, - какой мне вздор пришел в голову, в 1847
году я видел в Париже, в Историческом  театре,  какую-то  глупейшую  военную
пьесу, в которой главную роль играли дым и  стрельба,  а  вторую  -  лошади,
пушки и барабаны. В одном из действий полководцы  обеих  армий  выходят  для
переговоров с противуположных сторон сцены - храбро идут против друг друга -
и, подойдя, один снимает шляпу и говорит:
   - Souvaroff - Massena! На что другой ему отвечает, тоже без шляпы:
   - Massena - Souvaroff!
   - Я сам едва удержался от смеха,  -  сказал  мне  Орсини  с  совершенно
серьезным лицом.
   Хитрый   старик   Бюханан,   мечтавший   тогда   уже,    несмотря    на
семидесятилетний возраст, о президентстве и потому  говоривший  постоянно  о
счастии покоя, об идиллической жизни и о своей  дряхлости,  -  любезничал  с
нами так, как любезничал в Зимнем дворце с Орловым и Бенкендорфом, когда был
послом при Николае. С Ношутом и Маццини он был прежде  знаком  -  другим  он
говорил очень хорошо отделанные  комплименты,  напоминавшие  гораздо  больше
тертого дипломата, чем сурового гражданина демократической  республики.  Мне
он ничего "е сказал,  кроме  того,  что  он  долго  был  в  России  и  вывез
убеждение, что она имеет великую  будущность.  Я  ему  на  это,  разумеется,
ничего не сказал, а заметил, что помню его еще со времен коронации  Николая.
"Я был (149) мальчиком, но вы были так заметны  -  в  вашем  простом  черном
фраке и в круглой шляпе - в толпе шитой, золоченой, ливрейной знати" 195.
   Гарибальди он заметил: "У вас такая же слава в Америке, как  в  Европе,
только что в Америке еще прдбавляется новый титул. Там вас знают -  там  вас
знают за отличного моряка..."
   За десертом, когда m-me Saunders уже вышла и нам подали  сигары  с  еще
большим количеством вина, Бюханан,  сидевший  против  Ледрю-Роллена,  сказал
ему, что "у него был знакомый в Нью-Йорке, говоривший, что он готов  бы  был
съездить из Америки во Францию - только для того, чтоб познакомиться с ним".
   По несчастию, Бюханан  как-то  шамшил,  а  Ледрю-Роллен  плохо  понимал
по-английски. В силу чего вышло презабавное qui pro quo 196  -  Ледрю-Роллен
думал, что Бюханан  говорит  это  от  себя,  и  с  французским  effusion  de
reconnaissance 197 стал его благодарить и  протянул  ему,  через  стол  свою
огромную руку. Бюханан принял благодарность и руку  и  с  тем  невозмущаемым
спокойствием в трудных обстоятельствах, с которыми  англичане  и  американцы
тонут с кораблем или теряют полсостояния, заметил ему: "I think -  it  is  a
mistake 198 - это не я так думал, это  один  из  моих  хороших  приятелей  в
New-Yorke".
   Праздник кончился тем, что вечером поздно, когда Бюханан уехал, а вслед
за ним не счел более  возможным  остаться  и  Кошут  и  отправился  с  своим
министром без портфеля, - консул стал умолять нас снова  сойти  в  столовую,
где  он  хотел  сам  приготовить  какой-то  американский  пунш  из   старого
кентуккийского виски. К тому же Соундерсу там хотелось вознаградить себя  за
отсутствие сильных тостов - за будущую всемирную (белую) республику и т. д.,
которых, должно быть, осторожный Бюханан не допускал. За обедом пили тосты -
двух-трех гостей и его... без речей. (150)
   Пока он жег какой-то алкоголь и  приправлял  его  всякой  всячиной,  он
предложил хором отслужить "Марсельезу". Оказалось, что  музыку  ее  порядком
знал один Ворцель - зато у него  было  extinction  199  голоса,  да  кой-как
Маццини,  -  I;  пришлось  звать  американку   Соундерс,   которая   сыграла
"Марсельезу" на гитаре.
   Между тем ее супруг, окончив свою стряпню, попробовал, остался  доволен
и разлил нам в большие чайные чашки. Не опасаясь ничего, я сильно хлебнул  -
ив первую минуту не мог перевести духа. Когда я пришел в себя и увидел,  что
Ледрю-Роллен собирался также усердно хлебнуть, я остановил его словами:
   - Если вам дорога жизнь, то вы осторожнее обращайтесь  с  кентуккийским
прохладительным; я - русский, да  и  то  опалил  себе  небо,  горло  и  весь
пищеприемный канал, - что же будет с вами. Должно быть,  у  них  в  Кентукки
пунш делается из красного перца, настоянного на купоросном масле.
   Американец  радовался,   иронически   улыбаясь   слабости   европейцев.
Подражатель Митридата с молодых лет - я один подал пустую чашку  и  попросил
еще. Это химическое сродство  с  алкоголем  ужасно  подняло  меня  в  глазах
консула. "Да, да, - говорил он, - только в Америке и в России люди  и  умеют
пить".
   "Да есть и еще больше лестное сходство, - подумал я, - только в Америке
и в России умеют крепостных засекать до смерти".
   Пуншем в 70o окончился этот обед,  испортивший  больше  крови  немецким
фолликуляриям 200, чем желудок обедавшим.
   За трансатлантическим обедом следовала попытка международного  комитета
- последнее усилие чартистов и изгнанников соединенными силами заявить  свою
жизнь и свой союз. Мысль этого комитета принадлежала Эрнсту Джонсу. Он хотел
оживить дряхлевший не по летам  чартизм,  сближая  английских  работников  с
французскими социалистами. Общественным  актом  этой  entente  cordiale  201
назначен был митинг - в воспоминание 24 февр 1848. (151)
   Международный комитет избрал между десятком других и меня своим членом,
прося меня сказать речь о России, я поблагодарил их письмом,  речи  говорить
не хотел, - тем бы и заключил, если б  Маркс  и  Головин  не  вынудили  меня
явиться назло им на трибуне St.-Mar-tins Hall.
   Сначала Джонс получил письмо от какого-то немца, протестовавшего против
моего избрания. Он  писал,  что  я  известный  панславист,  что  я  писал  о
необходимости завоевания Вены, которую назвал  славянской  столицей,  что  я
проповедую русское крепостное состояние -  как  идеал  для  земледельческого
населения. Во всем этом он ссылался на мои письма к Линтону ("La  Russie  Ie
vieux monde"). Джонс бросил без внимания патриотическую клевету.
   Но это письмо было только авангардным рекогносцированием.  В  следующее
заседание комитета Маркс объявил, что он считает мой выбор,  несовместным  с
целью комитета, и предлагал выбор уничтожить. Джонс заметил, что это не  так
легко, как он думает; что комитет, избравши лицо, которое вовсе не  заявляло
желания быть членом, и сообщивши ему официально избрание, не может  изменить
решения по желанию одного члена; что пусть Маркс формулирует свои обвинения,
- и он их предложит теперь же на обсуживание комитета.
   На это Маркс сказал, что он меня  лично  не  знает,  что  он  не  имеет
никакого частного обвинения, но находит достаточным, что я русский, и притом
русский, который во всем, что писал, поддерживает Россию,  -  что,  наконец,
если комитет не исключит меня, то он, Маркс, со всеми своими будет принужден
выйти.
   Эрнст Джонс, французы, поляки, итальянцы,  человека  два-три  немцев  и
англичане вотировали за меня. Маркс остался в страшном меньшинстве. Он встал
и с своими присными оставил комитет и не возвращался более.
   Побитые в  комитете,  марксиды  отретировались  в  свою  твердыню  -  в
"Morning Advertiser". Герст и Блакет издали английский перевод  одного  тома
"Былого и дум", включив в него "Тюрьму и ссылку". Чтоб товар продать  лицом,
они, не обинуясь, поставили: "My exile (152) in Siberia"  202  на  заглавном
листе. "Express" первый заметил  это  фанфаронство.  Я  написал  к  издателю
письмо и другое - в "Express". Герст и Блакет объявили,  что  заглавие  было
сделано ими, что в оригинале его нет, но что  Гофман  и  Кампе  поставили  в
немецком переводе тоже в "Сибирь". - "Express" вое это напечатал.  Казалось,
дело было кончено. Но "Morning Advertiser" начал  меня  шпиговать  в  неделю
раза два-три. Он говорил, что я слово "Сибирь" употребил для  лучшего  сбыта
книги, что я протестовал через пять дней после выхода книги, то  есть  давши
время сбыть издание. Я отвечал; они сделали рубрику: "Case of  М.  Н."  203,
как   помещают   дополнения   к   убийствам   или   уголовным   процессам...
Адвертейзеровкие  немцы  не  только  сомневались   в   Сибири,   приписанной
книгопродавцем, но и в самой ссылке. "В Вятке  и  Новгороде  г.  Г.  был  на
императорской службе, - где же и когда он был в ссылке?"
   Наконец, интерес иссяк... и "Morning Advertiser" забыл меня.
   Прошло четыре года. Началась итальянская война - красный  Маркс  избрал
самый черно-желтый журнал в Германии, "Аугсбургскую газету", и  в  ней  стал
выдавать (анонимно) Карла Фогта  за  агента  принца  Наполеона,  Кошута,  С.
Телеки, Пульского и проч. - как  продавшихся  Бонапарту.  Вслед  за  тем  он
напечатал: "Г., по самым  верным  источникам,  получает  большие  деньги  от
Наполеона. Его близкие сношения с Palais-RoyaleM были и прежде не тайной..."
   Я не отвечал, он зато  был  почти  обрадован,  когда  тощий  лондонский
журнал "Herrman" поместил статейку, в которой говорится, -  несмотря  на  то
что я десять раз отвечал, что я этого никогда не писал, - что я  "рекомендую
России завоевать Вену и считаю ее столицей славянского мира".
   Мы сидели за обедом - человек десять; кто-то  рассказывал  из  газет  о
злодействах,  сделанных  Урбаном  с  своими  пандурами  возле  Комо.   Кавур
обнародовал их. Что касается до  Урбана,  в  нем  сомневаться  было  грешно.
Кондотьер, без роду и племени, он родился где-то на  -  биваках  и  вырос  в
каких-то казармах; fille du regiment (153) мужского пола  и  по  всему,  par
droit de conquete et par, droit de naissanoe 204 свирепый солдат,  пандур  и
прабитель.
   Дело было как-то около Маженты и  Солферино.  Немецкий  патриотизм  был
тогда в периоде злейшей ярости; классическая любовь к Италии, патриотическая
ненависть к Австрии -  все  исчезло  перед  патосом  национальной  гордости,
хотевшей во что  б  ни  стало  удержать  чужой  "квадрилатер"  205.  Баварцы
собирались идти - несмотря на то что их никто не  посылал,  никто  не  звал.
никто  не  пускал...  гремя  ржавыми  саблями  бефрейюнгс-крига  206  -  они
запаивали пивом и засыпали цветами всяких кроатов и  далматов,  шедших  бить
итальянцев за Австрию и за свое собственное рабство.  Либеральный  изгнанник
Бухер и какой-то, должно  быть,  побочный  потомок  Барбароссы  Родбартус  -
протестовали против всякого притязания иностранцев (то есть  итальянцев)  на
Венецию...
   При этих неблагоприятных обстоятельствах и  был  между  супом  и  рыбой
поднят несчастный вопрос об злодействах Урбана.
   - Ну, а если  это  неправда?  -  заметил,  несколько  побледневши,  D-r
Мюллер-Стрюбинг из  Мекленбурга  по  телесному  и  Берлина  -  по  духовному
рождению.
   - Однако ж нота Кавура:
   - Ничего не доказывает.
   - В таком случае, - заметил я, - может, под Мажентой австрийцы  разбили
наголову французов - ведь никто из нас не был там.
   - Это другое дело... там тысячи свидетелей, а тут какие-то  итальянские
мужики.
   - Да что за охота защищать австрийских генералов... Разве  мы  и  их  и
прусских генералов, офицеров не знаем по 1848 году? Эти проклятые юнкеры,  с
дерзким лицом и надменным видом...
   - Господа, - заметил Мюллер, - прусских офицеров не следует  оскорблять
и ставить наряду с австрийскими.
   - Таких тонкостей мы не знаем; все они несносны, противны, мне кажется,
что все они, да и вдобавок наши лейб-гвардейцы, - такие же... (154)
   - Кто обижает прусских офицеров, обижает  прусский  народ,  они  с  ним
неразрывны, - и  Мюллер,  совсем  бледный,  отставил  в  первый  раз  отроду
дрожащей рукой стакан налитого пива.
   - Наш; друг Мюллер - величайший патриот Германии, - сказал я,  все  еще
полушутя, - он на алтарь отечества приносит больше, чем жизнь,  больше,  чем
обожженную руку: он жертвует здравым смыслом.
   - И нога его не будет в доме, где обижают германский народ, -  с  этими
словами  мой  .доктор  философии  встал,  бросил  на  стал  салфетку  -  как
материальный знак разрыва - и мрачно вышел... С тех пор мы не виделись.
   А ведь мы с ним пили на "du" 207 у Стеели, Gendarmen platz, в  Берлине,
в 1847 году, и он был самый лучший и самый счастливый немецкий  Bummler  208
из всех виденных мною. Не въезжая в Россию, он как-то  всю  жизнь  прожил  с
русскими, - и биография его не лишена для нас интереса.
   Как вое немцы, не работающие руками, Мюллер учился древним языкам очень
долго и подробно, знал их очень хорошо и много, - его  образование  было  до
того упорно классическое, - что не имел времени никогда заглянуть ни в какую
книгу  об  естествоведении,  хотя  естественные  науки  уважал,  зная,   что
Гумбольдт ими занимался всю жизнь. Мюллер, как  все  филологи,  умер  бы  от
стыда,  если  б  он  не  знал  какую-нибудь  книжонку  -  средневековую  или
классическую дрянь, и, не обинуясь,  признавался,  например,  в  совершенном
неведении физики, химии и проч. Страстный музыкант -  без  Anschlaga  209  и
голоса, и платонический  эстетик,  не  умевший  карандаша  в  руки  взять  и
изучавший  картины  и  статуи  в  Берлине,   Мюллер   начал   свою   карьеру
глубокомысленными  статьями  об  игре  талантливых,   но   все   неизвестных
берлинских  актеров  в  "Шпенеровой  газете"  и  был   страстным   любителем
спектакля. Театр, впрочем, не  мешал  ему  любить  вообще  все  зрелища,  от
зверинцев с пожилыми львами и умывающимися белыми медведями и фокусников  до
панорам, косморам, акробатов, телят с двумя головами, восковых фигур, ученых
собак и проч. (155)
   В жизнь мою я  не  видывал  такого  деятельного  лентяя,  такого  вечно
занятого  -  праздношатающегося.  Утомленный,  в  поту,  в  пыли,   измятый,
затасканный, приходил он в одиннадцатом часу вечера и бросался на диван,  вы
думаете, у себя в комнате? Совсем нет, в учено-литературной биркнейпе 210  у
Стеели, и принимался за пиво.. выпивал он его  нечеловеческое  количество  -
беспрестанно стучал крышкой кружки, - и Jungfer 211 уже  знала  без  слов  и
просьбы, что следует нести другую. Здесь, окруженный отставными  актерами  и
еще не  принятыми  в  литературу  писателями,  проповедовал  Мюллер  часы  о
Каулбахе и  Корнелиусе,  о  том,  как  пел  в  этот  вечер  Лабочета  (!)  в
Королевской опере, о том, как мысль губит стихотворение  и  портит  картину,
убивая ее непосредственность, и вдруг вскакивал,  вспомнив,  что  он  должен
завтра в восемь часов утра бежать к Пассаланье в египетский  музей  смотреть
новую мумию - и это  непременно  в  восемь  часов,  потому  что  в  половину
десятого  один  приятель  обещал  ему  сводить  его  в  конюшню  английского
посланника показать, как  англичане  отлично  содержат  лошадей.  Схваченный
таким воспоминанием, Мюллер, извиняясь, наскоро выпивал кружку,  забывая  то
очки, то платок, то крошечную табакерку. бежал в какой-то переулок на  Шпре,
подымался  в  четвертый  этаж  и  торопился  выспаться,  чтоб  не  заставить
дожидаться мумию, три-четыре  тысячи  лет  покоившуюся,  не  нуждаясь  ни  в
Пассаланье, ни в D-r Мюллере.
   Без гроша денег и тратя последние на cerealia и circenses  212,  Мюллер
жил на антониевой пище, храня внутри сердца непреодолимую любовь к  кухонным
редкостям и столовым лакомствам. Зато, когда фортуна  ему  улыбалась  и  его
несчастная любовь могла перейти в реальную, он торжественно  доказывал,  что
он не только уважал категорию качества, но столько же отдавал справедливость
категории количества.
   Судьба, редко балующая немцев,  -  особенно  идущих  по  филологической
части, - сильно баловала Мюллера. Он  случайно  попал  в  пассатное  русское
общество - и притом молодых и образованных  русских.  Оно  завертело  его  -
закормило, запоило. Это  было  лучшее,  поэти(156)ческое  время  его  жизни,
Genussjahre! 213 Лица  менялись  -  пир  продолжался,  бессменным  был  один
Мюллер. Кого и кого с 1840 года не водил он по  музеям,  кому  не.  объяснял
Каулбаха, кого не водил в университет? Тогда была эпоха поклонения  Германии
в пущем разгаре - русский останавливался с почтением в Берлине и,  тронутый,
что попирает философскую землю, - которую Гегель попирал, -  поминал  его  и
учеников его с Мюллером языческими возлияниями и страсбургскими пирогами.
   Эти события могли расстроить все миросозерцание  какого  угодно  немца.
Немец не может одним синтезисом обнять страсбургские пироги и  шампанское  с
изучением  Гегеля,  идущим  даже  до  брошюр  Маргейнеке,  Бадера,  Вердера,
Шаллера, Розенкранца и всех в жизни усопших знаменитостей сороковых годов. У
них все еще если страсбургский пирог -  то  банкир,  если  Champagner  -  то
юнкер.
   Мюллер, довольный, что нашел такое вкусное сочетание  науки  с  жизнию,
сбился с ног - покоя ему