к?
   Понимание дела - вот и вывод, освобождение от лжи - вот и нравоучение.
   - А какая польза?
   -  Что  за  корыстолюбие,  и  особенно  теперь,  когда  все  кричат   о
безнравственности взяток? "Истина - религия, - толкует  старик  Оуэн,  -  не
требуйте от нее ничего больше, как ее самое". (227)
   За все вынесенное, за поломанные кости, за помятую душу, за потери,  за
ошибки,  за  заблуждения  -  по  крайней  мере  разобрать   несколько   букв
таинственной грамоты, понять общий смысл того, что делается около нас... Это
страшно много! Детский хлам, который мы утрачиваем, не занимает  больше,  он
нам дорог только по привычке. Чего тут жалеть? Бабу-ягу или жизненную  силу,
сказку о золотом веке сзади или о бесконечном прогрессе впереди, чудотворную
склянку св. Януария или метеорологическую молитву  о  дожде,  тайный  умысел
химических заговорщиков или natura sic voluit? 329
   Первую минуту страшно, но только одну минуту.  Вокруг  все  колеблется,
несется; стой или ступай,  куда  хочешь  ни  заставы,  ни  дороги,  никакого
начальства... Вероятно, и море пугало сначала беспорядком,  но,  как  только
человек понял его бесцельную суету, он взял дорогу  с  собой  и  в  какой-то
скорлупе переплыл океаны.
   Ни природа, ни история никуда не идут, и потому готовы идти всюду, куда
им укажут, если это возможно, то есть если ничего не мешает. Они слагаются a
fur et a mesure 330  бездной  друг  на  друга  действующих,  друг  с  другом
встречающихся,  друг  друга  останавливающих  и  увлекающих  частностей;  но
человек вовсе  не  теряется  от  этого,  как  песчинка  в  горе,  не  больше
подчиняется стихиям, не круче связывается необходимостью, а  вырастает  тем,
что понял свое положение, в рулевого, который гордо  рассекает  волны  своей
лодкой, заставляя бездонную пропасть служить себе путем сообщения.
   Не имея  ни  программы,  ни  заданной  темы,  ни  неминуемой  развязки,
растрепанная  импровизация  истории  готова  идти  с  каждым,  каждый  может
вставить в нее свой стих, и, если он звучен, он останется его  стихом,  пока
поэма не оборвется, пока прошедшее  будет  бродить  в  ее  крови  и  памяти.
Возможностей, эпизодов, открытий в ней и в природе дремлет бездна на  всяком
шагу. Стоит тронуть наукой скалу, чтоб из  нее  текла  вода,  да  что  вода,
подумайте о том, что сделал сгнетенный пар, что делает электричество  с  тех
пор, как человек, а не Юпитер взял их в руки. Человеческое участие велико  и
полно поэзии, это своего рода творчество. Стихиям, веществу все равно, (228)
они могут дремать тысячелетия и вовсе не просыпаться, но человек шлет их  на
свою работу,  и  они  идут.  Солнце  давно  ходит  по  небу:  вдруг  человек
перехватил его луч, задержал его след, и солнце стало ему делать портреты.
   Природа никогда не борется с человеком, это пошлый, религиозный  поклеп
на нее, она не настолько умна, чтоб бороться, ей все равно: "По той мере, по
которой человек ее знает, по той мере он может ею управлять", - сказал Бэкон
и был совершенно прав. Природа не может перечить человеку, если  человек  не
перечит ее законам; она - продолжая свое дело, бессознательно  будет  делать
его дело. Люди это знают и на этом основании владеют  морями  и  сушами.  Но
перед объективностью исторического мира человек не имеет того  же  уважения,
тут он дома и не стесняется; в  истории  ему  легче  страдательно  уноситься
потоком событий или врываться в него с ножом и криком: "Общее благосостояние
или смерть!", чем вглядываться в приливы и отливы волн, его несущих, изучать
ритм их колебаний и тем самым открыть себе бесконечные фарватеры.
   Конечно, положение человека в истории  сложнее,  тут  он  разом  лодка,
волна и кормчий. Хоть бы карта была!
   - А будь карта у Колумба - не он открыл бы Америку.
   - Отчего?
   - Оттого, что она должна была быть открыта... чтоб  попасть  на  карту.
Только отнимая у истории всякий  предназначенный  путь,  человек  и  история
делаются чем-то серьезным, действительным и исполненным глубокого  интереса.
Если  события  подтасованы,  если   вся   история   -   развитие   какого-то
доисторического заговора и она сводится на одно выполнение, на одну его mise
en scene - возьмемте по крайней мере и мы деревянные мечи и щиты из  латуни.
Неужели нам  лить  настоящую  кровь  и  настоящие  слезы  для  представления
провиденциальной шарады.  С  предопределенным  планом  история  сводится  на
вставку чисел в алгебраическую формулу, будущее отдано в кабалу до рождения.
   Люди, с ужасом говорящие о том, что Р.  Оуэн  лишает  человека  воли  и
нравственной доблести, мирят предопределение не только с свободой,  но  и  с
палачом! Разве (229) только  на  основании  текста,  что  "Сын  человеческий
должен быть предан, но горе тому, кто его предаст" 331.
   В мистическом воззрении  все  это  на  месте,  и  там  это  имеет  свою
художественную   сторону,   которой   в   доктринаризме   нет.   В   религии
развертывается целая драма;
   тут борьба,  возмущение  и  его  усмирение;  вечная  Мессиада,  Титаны,
Луцифер, Абадонна, изгоняемый Адам, прикованный Прометей, караемые  богом  и
искупаемые спасителем. Это роман, потрясающий душу, но  его-то  и  отбросила
метафизическая наука. Фатализм, переходя из церкви  в  школу,  утратил  весь
свой смысл, даже тот смысл правдоподобия, который мы требуем  в  сказке.  Из
яркого, пахучего, опьяняющего, азиатского цветка доктринеры высушили бледное
сено для гербариума. Отталкивая  фантастические  образы,  они  остались  при
голой логической ошибке - при  нелепости  пред  исторической  arriere-pensee
332, воплощающейся во что бы ни стало  и  достигающей  людьми  и  царствами,
войнами и переворотами своих целей. Зачем, если она существует, она еще  раз
осуществляется? Если же ее  нет  и  она  только  становится  и  отстаивается
событиями, то что же за новый иммакулатный 333 процесс  зачатия  зародил  во
временном прежде(230)сущую идею, которая, выходя из чрева истории, возвещает
тотчас, что она была прежде и будет  после?  Это  новое  сводное  бессмертие
души,  идущее  в  обе  стороны,  не  личное,  не  чье-нибудь,  а  родовое...
Бессмертная душа всего  человечества...  Это"  стоит  мертвых  душ!  Нет  ли
бессмертной березы всех берез?
   Мудрено ли, что с таким освещением самые простейшие, обыденные предметы
сделались при схоластическом объяснении совершенно  непонятными.  Может  ли,
например, быть факт доступнее  всякому,  как  наблюдение,  что  чем  человек
больше живет, тем имеет больше случая нажиться; чем дольше  глядит  на  один
предмет, тем больше разглядывает его, если ничего  не  помешает  или  он  не
ослепнет? И из этого факта ухитрились  сделать  кумир  прогресса,  какого-то
беспрерывно растущего и обещающего расти в бесконечность золотого тельца.
   Не проще ли понять, что человек живет не для совершения судеб,  не  для
воплощения идеи, не для прогресса, а  единственно  потому,  что  родился,  и
родился для (как ни дурно эго слово)... для настоящего, что вовсе не  мешает
ему ни получать наследство от прошедшего, ни оставлять кое-что по завещанию.
Это кажется идеалистам унизительно и грубо;  они  никак  не  хотят  обратить
внимание на то, что все великое значение наше, при  нашей  ничтожности,  при
едва уловимом мелькании личной жизни, в том-то и состоит, что, пока мы живы,
пока не развязался на стихии задержанный нами узел, мы все-таки сами,  а  не
куклы, назначенные выстрадать  прогресс  или  воплотить  какую-то  бездомную
идею. Гордиться должны мы тем, что мы не нитки и не иголки в  руках  фатума,
шьющего пеструю ткань истории... Мы знаем, что ткань эта не без нас  шьется,
но это - не цель наша, не назначенье, не заданный урок,  а  последствие  той
сложной круговой поруки, которая связывает все  сущее  концами  и  началами,
причинами и действиями.
   И это не все, мы можем переменить узор ковра. Хозяина нет, рисунка нет,
одна основа, да мы одни-одинехоньки. Прежние ткачи судьбы, все эти Вулканы и
Нептуны, приказали долго жить. Душеприказчики скрывают от нас их  завещание,
а покойники нам завещали свою власть.
   - Но если, с одной стороны, вы отдаете судьбу человека на его произвол,
а с другой - снимаете с него (231) ответственность, то с  вашим  учением  он
сложит руки и просто ничего не будет делать.
   - Уж не перестанут ли люди есть и пить,  любить  и  производить  детей,
восхищаться музыкой и женской красотой, когда узнают, что  едят  и  слушают,
любят и наслаждаются для себя, а не для совершения высших  предначертаний  и
не для скорейшего достижения бесконечного развития совершенства?
   Если религия, с своим подавляющим фатализмом, и доктринаризм,  с  своим
безотрадным и холодным, не заставили людей сложить руки, то нечего  бояться,
чтоб это сделало воззрение, освобождающее их  от  этих  плит.  Одного  чутья
жизни и непоследовательности было достаточно, чтоб спасти европейские народы
от религиозных проказ вроде аскетизма,  квиетизма,  которые  постоянно  были
только на словах и никогда  на  деле;  неужели  разум  и  сознание  окажутся
слабее?
   К тому же в реальном воззрении есть  свой  секрет;  тот,  кто  от  него
сложит руки, тот не поймет его и не  примет;  он  еще  принадлежит  к  иному
возрасту мозга, ему еще нужны  шпоры,  с  одной  стороны,  дьявол  с  черным
хвостом, с другой - ангел с белой лилией.
   Стремление людей к более гармоническому  быту  совершенно  естественно,
его нельзя ничем остановить, так, как нельзя остановить ни голода, ни жажды.
Вот почему мы вовсе не боимся, чтобы люди сложили руки от какого  бы  учения
ни было. Найдутся ли лучшие условия жизни, совладает ли с ними человек,  или
в ином месте собьется с дороги, а в другом  наделает  вздору  -  это  другой
вопрос. Говоря, что у человека никогда не пропадет  голод,  мы  не  говорим,
будут ли всегда и для каждого съестные припасы, и притом здоровые.
   Есть люди, удовлетворяющиеся малым, с бедными  потребностями,  с  узким
взглядом и ограниченными желаниями. Есть и народы с небольшим горизонтом,  с
странным воззрением, удовлетворяющиеся бедно, ложно, а  иногда  даже  пошло.
Китайцы  и   японцы,   без   сомнения,   два   народа,   нашедшие   наиболее
соответствующую гражданскую форму для своего быта. Оттого они так  неизменно
одни и те же.
   Европа, кажется нам, тоже близка к "насыщению" и стремится - усталая  -
осесть, скристаллизоваться, найдя  свое  прочное  общественное  положение  в
мещан(232)ском     устройстве.     Ей     мешают      покойно      служиться
монархически-феодальные   остатки   и   завоевательное   начало.   Мещанское
устройство представляет огромный успех в сравнении с  олигархически-военным,
в этом нет сомнения, но для Европы и в особенности для англо-германской, оно
представляет не только огромный успех, но  и  успех  достаточный.  Голландия
опередила, она первая успокоилась до прекращения истории. Прекращение  роста
- начало совершеннолетия. Жизнь  студента  полнее  событий  и  идет  гораздо
бурнее, чем трезвая и работящая жизнь отца семейства. Если б над Англией  не
тяготел свинцовый щит феодального  землевладения  и  она,  как  Уголино,  не
ступала бы постоянно на своих детей, умирающих с голоду;  если  б  она,  как
Голландия, могла достигнуть для  всех  благосостояния  мелких  лавочников  и
небогатых хозяев средней руки, - она успокоилась бы на мещанстве.  А  с  тем
вместе уровень ума, ширь взгляда, эстетичность вкуса еще  бы  понизились,  и
жизнь без событий, развлекаемая иногда  внешними  толчками,  свелась  бы  на
однообразный  круговорот,  на  слегка  видоизменяющийся  semper  idem   334.
Собирался бы парламент, представлялся бы бюджет, говорились бы дельные речи,
улучшались бы формы... и на будущий год то же, и через десять лет то же, это
была бы покойная колея  взрослого  человека,  его  деловые  будни.  Мы  и  в
естественных  явлениях  видим,  как  начала  эксцентричны,   а   устоявшееся
продолжение идет потихоньку, не буйной кометой,  описывающей  с  распущенной
косой свои неведомые пути, а тихой планетой, плывущей с своими  сателлитами,
вроде фонариков, битым и перебитым путем; небольшие  отступления  выставляют
еще больше общий порядок... Весна помокрее, весна посуше, но после всякой  -
лето, но перед всякой - зима.
   - Так это, пожалуй, все человечество дойдет до мещанства, да на  нем  и
застрянет?
   - Не думаю, чтобы все, а некоторые части наверно. Слово  "человечество"
препротивное, оно не выражает ничего определенного,  а  только  к  смутности
всех остальных понятий  подбавляет  еще  какого-то  пегого  полубога.  Какое
единство разумеется под словом "человечество"? Разве то, которое мы понимаем
под всяким суммовым (233) названием, вроде икры и т. п. Кто в мире осмелится
сказать, что есть какое-нибудь устройство, которое удовлетворило бы одинаким
образом ирокезов и ирландцев, арабов и мадьяр, кафров  и  славян?  Мы  можем
сказать одно - что некоторым народам мещанское устройство противно, а другие
в нем как рыба в воде. Испанцы, поляки, отчасти итальянцы и русские имеют  в
себе очень мало мещанских элементов, общественное устройство, в  котором  им
было бы привольно, выше того, которое может им дать мещанство. Но  из  этого
никак не следует, что они достигнут этого высшего состояния или что  они  не
свернут на буржуазную дорогу. Одно стремление  ничего  не  обеспечивает,  на
разницу возможного и неминуемого мы ужасно напираем. Недостаточно знать, что
такое-то устройство нам  противно,  а  надобно  знать,  какого  мы  хотим  и
возможно ли его осуществление. Возможностей много впереди, народы буржуазные
могут  взять  совсем  иной  полет;  народы  самые  поэтические  -  сделаться
лавочниками.  Мало  ли  возможностей  гибнет,  стремлений  авортирует   335,
развитии отклоняется. Что может быть очевиднее, осязаемее тех, -  не  только
возможностей, - а начал личной жизни,  мысли,  энергии,  которые  умирают  в
каждом ребенке. Заметьте, что и эта ранняя смерть детей тоже не имеет в себе
ничего неминуемого; жизнь девяти десятых наверное могла бы сохраниться, если
б доктора знали медицину и медицина была бы в  самом  деле  науней.  На  это
влияние человека и науки мы обращаем  особенное  внимание,  оно  чрезвычайно
важно.
   Заметьте еще посягательство обезьян (например, шимпанзе) на  дальнейшее
умственное развитие. Оно  видно  в  их  беспокойно  озабоченном  взгляде,  в
тоскливо грустном присматривании ко всему, что делается,  в  недоверчивой  и
суетливой тревожности и любопытстве, которое,  с  другой  стороны,  не  дает
мысли сосредоточиться и постоянно ее рассеивает. Ряды и ряды поколений вновь
и вновь стремятся к какому-то разумению, заменяются новыми, и эти стремятся,
не достигая его, умирают, - и так прошли десятки тысяч лет,  и  пройдут  еще
десятки.
   Люди имеют большой шаг перед обезьянами;  их  стремления  не  пропадают
бесследно, они облекаются словом, (234)  воплощаются  в  образ,  остаются  в
предании и передаются из века в век. Каждый человек  опирается  на  страшное
генеалогическое дерево, которого корни чуть ли не идут до  Адамова  рая;  за
нами, как за прибрежной волной, чувствуется напор целого океана -  всемирной
истории; мысль всех веков на сию минуту в нашем мозгу и нет ее "разве него",
а с нею мы можем быть властью.
   Крайности  ни  в  ком   нет,   но   всякий   может   быть   незаменимой
действительностью; перед каждым открытые двери. Есть что сказать человеку  -
пусть  говорит,  слушать  его  будут;  мучит  его  душу  убеждение  -  пусть
проповедует. Люди не так покорны, как стихии, но  мы  всегда  имеем  дело  с
современной массой, ни она не самобытна, ни мы не независимы от общего фонда
картины, от одинаких предшествовавших влияний, связь общая есть.  Теперь  вы
понимаете, от кого и кого зависит будущность людей, народов?
   - От кого?
   - Как от кого?.. да от на с с вами, например. Как же  после  этого  нам
сложить руки!

   . CAMICIA ROSSA 336

   Шекспиров день превратился в день Гарибальди. Сближение это вытянуто за
волосы историей, такие натяжки удаются ей одной.
   Народ, собравшись  на  Примроз-Гиль,  чтоб  посадить  дерево  в  память
threecentenary 337, остался там, чтоб поговорить  о  скоропостижном  отъезде
Гарибальди.  Полиция  разогнала   народ.   Пятьдесят   тысяч   человек   (по
полицейскому рапорту)  послушались  тридцати  полицейских  и,  из  глубокого
уважения к законности,  вполовину  сгубили  ве(235)ликое  право  сходов  под
чистым небом и во всяком случав поддержали беззаконное вмешательство власти.
   ...Действительно,  какая-то  шекспировская  фантазия  пронеслась  перед
нашими глазами  на  сером  фонде  Англии  с  чисто  шекспировской  близостью
великого и отвратительного,  раздирающего  душу  и  скрипящего  по  тарелке.
Святая простота человека, наивная простота масс и тайные  скопы  за  стеной,
интриги, ложь. Знакомые тени мелькают в  других  образах  -  от  Гамлета  до
короля Лира, от Гонериль и Корделий до честного Яго. Яго - все крошечные, но
зато какое количество и какая у них честность!
   Пролог. Трубы. Является  идол  масс,  единственная,  великая,  народная
личность нашего века, выработавшаяся с 1848 года,  является  во  всех  лучах
славы.  Все  склоняется  перед  ней,  все  ее  празднуют,   это   -   воочью
совершающееся hero-worship  338  Карлейля.  Пушечные  выстрелы,  колокольный
звон, вымпела на кораблях - и только потому нет  музыки,  что  гость  Англии
приехал в воскресенье, а  воскресенье  здесь  постный  день...  Лондон  ждет
приезжего часов семь на  ногах,  овации  растут  с  каждым  днем;  появление
человека в красной рубашке на улице делает взрыв восторга,  толпы  провожают
его ночью, в час, из оперы, толпы встречают его утром, в семь  часов,  перед
Стаффорд Гаузом. Работники и дюки 339, швеи и лорды, банкиры и  high  church
340,  феодальная  развалина  Дерби  и  осколок   февральской   революции   -
республиканец 1848 года, старший сын королевы Виктории и босой sweeper  341,
родившийся  без  родителей,  ищут  наперерыв  его  руки,   взгляда,   слова.
Шотландия, Ньюкестль-он-Тейн, Глазгов, Манчестер трепещут от ожидания - а он
исчезает в непроницаемом тумане, в синеве океана.
   Как тень Гамлетова отца, гость попал на какую-то министерскую дощечку и
исчез. Где он? Сейчас был тут и тут, а теперь нет...  Остается  одна  точка,
какой-то парус, готовый отплыть. (236)
   Народ английский одурачен. "Великий, глупый народ", - как сказал о  нем
поэт. Добрый, сильный, упорный, но  тяжелый,  неповоротливый,  нерасторопный
Джон Буль, и жаль его, и смешно! Бык с львиными замашками - только что  было
тряхнул гривой и порасправился, чтоб встретить гостя так, как он никогда  не
встречал ни одного ни на службе  состоящего,  ни  отрешенного  от  должности
монарха, а у него его и  отняли.  Лев-бык  бьет  двойным  копытом,  царапает
землю, сердится... но сторожа  знают  хитрости  замков  и  засовов  свободы,
которыми он заперт, болтают ему какой-то вздор и держат ключ в- кармане... а
точка исчезает в океане.
   Бедный лев-бык, ступай на свой  hard  labour  342  тащи  плуг,  подымай
молот. Разве три  министра,  один  не  министр,  один  дюк,  один  профессор
хирургии и один лорд пиетизма не  засвидетельствовали  всенародно  в  камере
пэров и в низшей камере,  в  журналах  и  гостиных,  что  здоровый  человек,
которого ты видел вчера, болен, и болен так, что его надобно послать на яхте
вдоль Атлантического океана и  поперек  Средиземного  моря?..  "Кому  же  ты
больше веришь: моему ослу или мне?" - говорил обиженный  мельник,  в  старой
басне, скептическому другу своему, который сомневался, слыша рев,  что  осла
нет дома...
   Или разве они не друзья народа? Больше, чем друзья - они  его  опекуны,
его отцы с матерью...
   ...Газеты подробно рассказали о пирах и яствах, речах и мечах,  адресах
и кантатах, Чизвике и Гильдголле. Балет и декорации,  пантомимы  и  арлекины
этого "сновидения в весеннюю ночь" описаны довольно. Я не намерен