Голицын был удивительный человек, он долго не  мог  привыкнуть  к  тому
беспорядку, что когда профессор болен,  то  и  лекции  нет;  он  думал,  что
следующий по очереди должен был  его  заменять,  так  что  отцу  Терновскому
пришлось бы иной раз читать в клинике о женских болезнях, а акушеру  Рихтеру
- толковать бессеменное зачатие.
   Но, несмотря на это, опальный университет рос влиянием, в  него  как  в
общий резервуар вливались юные силы России со всех сторон, из всех слоев;  в
его залах они очищались от предрассудков,  захваченных  у  домашнего  очага,
приходили к одному уровню, братались между собой и снова разливались во  все
стороны России, во все слои ее. (118)
   До 1848 года устройство наших университетов было чисто демократическое.
Двери их были открыты всякому,  кто  мог  выдержать  экзамен  и  не  был  ни
крепостным, ни крестьянином, не уволенным своей  общиной.  Николай  все  это
исказил; он ограничил прием студентов, увеличил плату своекоштных и дозволил
избавлять от нее только бедных дворян. Все это принадлежит к  ряду  безумных
мер, которые исчезнут с  последним  дыханием  этого  тормоза,  попавшего  на
русское колесо, - вместе с законом о пассах, о  религиозной  нетерпимости  и
проч. 96.
   Пестрая молодежь, пришедшая сверху,  снизу,  с  юга  и  севера,  быстро
сплавлялась в компактную массу товарищества. Общественные различия не  имели
у нас того оскорбительного влияния, которое мы встречаем в английских школах
и  казармах;  об  английских  университетах  я  не  говорю:  они  существуют
исключительно для аристократии и для богатых. Студент, который бы вздумал  у
нас (119) хвастаться своей белой костью или богатством, был  бы  отлучен  от
"воды и огня", замучен товарищами.
   Внешние различия, и то не глубокие, делившие студентов, шли  из  других
источников. Так, например, медицинское  отделение,  находившееся  по  другую
сторону сада, не было с нами так близко, как прочие факультеты;  к  тому  же
его большинство состояло  из  семинаристов  и  немцев.  Немцы  держали  себя
несколько в стороне и  были  очень  пропитаны  западномещанским  духом.  Все
воспитание несчастных семинаристов, все их понятия были совсем иные,  чем  у
нас, мы говорили разными  языками;  они,  выросшие  под  гнетом  монашеского
деспотизма,  забитые  своей  риторикой   и   теологией,   завидовали   нашей
развязности; мы - досадовали на их христианское смирение 97.
   Я вступил в физико-математическое отделение, несмотря на то что никогда
не имел ни большой способности, ни большой любви к математике. Учились ей мы
с Ником у одного учителя, которого мы любили за его анекдоты и рассказы; при
всей своей занимательности, он вряд мог ли развить особую  страсть  к  своей
науке. Он знал математику включительно до конических сечений, то есть  ровно
столько, сколько было нужно для приготовления  гимназистов  к  университету;
настоящий   философ,   он   никогда   не   полюбопытствовал   заглянуть    в
"университетские части" математики. Особенно замечательно при этом,  что  он
только одну книгу и читал, и читал ее постоянно, лет десять,  это  Франкеров
курс; но, воздержный по характеру и не любивший  роскоши,  он  не  переходил
известной страницы.
   Я  избрал  физико-математический  факультет  потому,  что  в   нем   же
преподавались естественные науки, а к ним именно в  это  время  развилась  у
меня сильная страсть.
   Довольно странная встреча навела меня на эти занятия.
   После знаменитого раздела именья в 1822 году, о котором я  рассказывал,
"старший братец" переехал на житье в Петербург. Долго об нем ничего не  было
слышно, как вдруг разнесся слух, что он женился. Ему было за шестьдесят  лет
тогда, и все знали, что, сверх  совершенно(120)летнего  сына,  у  него  были
другие дети. Он именно женился на матери старшего сына; "молодой" тоже  было
за пятьдесят. Этим браком он "привенчал"у как говорили встарь, своего  сына.
Отчего же не всех детей? Мудрено было бы  сказать  отчего,  если  б  главная
цель, с которой он все это делал, была неизвестна; он хотел  одного-  лишить
своих братьев наследства, и этого он достигал вполне "привенчиванием"  сына.
В  известное  наводнение  1824  года  старика  залило  водой  в  карете,  он
простудился, слег и в начале 1825 года умер.
   О сыне носились странные слухи: говорили, что он был нелюдим, ни с  кем
не  знался,  вечно  сидел  один,  занимаясь  химией,   проводил   жизнь   за
микроскопом, читал даже за обедом  и  ненавидел  женское  общество.  Об  нем
сказано в "Горе от ума":

   - Он химик, он ботаник,
   Князь Федор, наш племянник,
   От женщин бегает и даже от меня.

   Дяди, перенесшие на него зуб, который имели против  отца,  не  называли
его  иначе,  как  "Химик",  придавая  этому  слову  порицательный  смысл   и
подразумевая, что химия вовсе не может быть занятием порядочного человека.
   Отец перед смертию страшно теснил сына,  он  не  только  оскорблял  его
зрелищем  седого  отцовского  разврата,  разврата  цинического,  но   просто
ревновал  его  .к  своей  серали.  Химик  раз  хотел  отделаться   от   этой
неблагородной жизни лауданумом; его спас  случайно  товарищ,  с  которым  он
занимался химией. Отец перепугался и перед смертью стал смирнее с сыном.
   После смерти отца Химик дал отпускную  несчастным  одалискам,  уменьшил
наполовину тяжелый оброк, положенный отцом на крестьян, простил  недоимки  и
даром отдал  рекрутские  квитанции,  которые  продавал  им  старик,  отдавая
дворовых в солдаты.
   Года через полтора он приехал в Москву, мне хотелось его видеть, я  его
любил за крестьян и за несправедливое недоброжелательство к нему его дядей.
   Одним утром явился к моему отцу небольшой человек в  золотых  очках,  с
большим  носом,  с  полупотерянными  волосами,   с   пальцами,   обожженными
химическими реа-.генциями. Отец мой встретил его холодно,  колко;  племянник
отвечал той же монетой и не хуже чеканенной; (121)  померившись,  они  стали
говорить б посторонних предметах с  наружным  равнодушием  и  расстались,  у
чтиво, но с затаенной злобой друг против друга. Отец мой  увидел,  что  боец
ему не уступит.
   Они никогда не сближались потом. Химик ездил очень  редко  к  дядям;  в
последний раз он виделся с моим отцом после  смерти  Сенатора,  он  приезжал
просить у него тысяч тридцать рублей взаймы на покупку земли.  Отец  мой  не
дал; Химик рассердился и, потирая рукою нос, с улыбкой ему  заметил:  "Какой
же  тут  риск,  у   меня   именье   родовое,   я   беру   деньги   для   его
усовершенствования, детей у меня нет, и мы  друг  после  друга  наследники".
Старик семидесяти пяти лет никогда не прощал племяннику эту выходку.
   Я стал время от времени навещать его. Жил он чрезвычайно своеобычно;  в
большом доме своем на Тверском бульваре занимал он  одну  крошечную  комнату
для себя и одну для лаборатории. Старуха  мать  его  жила  через  коридор  в
другой комнатке, остальное было запущено и оставалось в том  самом  виде,  в
каком было  при  отъезде  его  отца  в  Петербург.  Почерневшие  канделабры,
необыкновенная мебель, всякие редкости, стенные  часы,  будто  бы  купленные
Петром I в Амстердаме, креслы, будто бы из дома Станислава Лещинского,  рамы
без картин, картины, обороченные к стене, - все это,  поставленное  кой-как,
наполняло три большие залы, нетопленные  и  неосвещенные.  В  передней  люди
играли обыкновенно на торбане и курили (в той самой, в которой  прежде  едва
смели дышать и молиться). Человек зажигал свечку и провожал  этой  оружейной
палатой, замечая всякий раз, что плаща снимать не надобно, что в залах очень
холодно; густые слои пыли покрывали рогатые и курьезные вещи, отражавшиеся и
двигавшиеся вместе со свечой в вычурных зеркалах;  солома,  остававшаяся  от
укладки, спокойно лежала там-сям вместе с стриженой бумагой и бечевками.
   Рядом этих  комнат  достигалась,  наконец,  дверь,  завешенная  ковром,
которая вела в страшно натопленный кабинет. В нем Химик в замаранном  халате
на  беличьем  меху  сидел  безвыходно,  обложенный  книгами,  обстановленный
склянками, ретортами, тигелями, снарядами. В этом кабинете, где теперь царил
микроскоп Шевалье, пахло хлором и где совершались за несколько лет страшные,
вопиющие дела, - в этом кабинете я родился. Отец мой, возвратившись из чужих
краев, до ссоры с братом, (122) останавливался на несколько  месяцев  в  его
доме, и в этом же доме родилась моя жена в 1817 году. Химик года  через  два
продал свой дом, и мне опять случалось бывать в нем на вечерах у  Свербеева,
спорить там о панславизме и сердиться на Хомякова, который никогда ни на что
не сердился. Комнаты были перестроены, но подъезд, сени, лестница,  передняя
- все осталось, также и маленький кабинет остался.
   Хозяйство Химика было еще менее сложно, особенно когда мать его уезжала
на лето в подмосковную, а с нею и  повар.  Камердинер  его  являлся  часа  в
четыре с кофейником, распускал в нем немного крепкого бульону  и,  пользуясь
химическим горном, ставил его к  огню  вместе  с  всякими  ядами.  Потом  он
приносил из трактира полрябчика и хлеб  -  в  этом  состоял  весь  обед.  По
окончании его камердинер мыл кофейник и он входил в свои естественные права.
Вечером  снова  являлся  камердинер,  снимал  с   дивана   тигровую   шкуру,
доставшуюся по наследству от отца, и груду книг,  стлал  простыню,  приносил
подушки и одеяло, и кабинет так же легко превращался в спальню, как в  кухню
и столовую.
   С  самого  начала  нашего  знакомства  Химик  увидел,  что  я  серьезно
занимаюсь, и стал уговаривать, чтоб я бросил "пустые" занятия литературой  и
"опасные без всякой пользы" -  политикой,  а  принялся  бы  за  естественные
науки. Он дал мне речь Кювье  о  геологических  переворотах  и  де-Кандолеву
растительную органографию. Видя, что чтение идет  на  пользу,  он  предложил
свои превосходные собрания, снаряды, гербарии и даже свое руководство. Он на
своей почве был очень занимателен, чрезвычайно учен, остер и  даже  любезен;
но для этого не надобно было ходить дальше обезьян; от камней до орангутанга
его все интересовало, далее он  неохотно  пускался,  особенно  в  философию,
которую считал болтовней. Он не был ни консерватор, ни отсталый человек,  он
просто не верил в людей, то есть верил, что эгоизм -  исключительное  начало
всех действий,  и  находил,  что  его  сдерживает  только  безумие  одних  и
невежество других.
   Меня возмущал его  материализм.  Поверхностный  и  со  страхом  пополам
вольтерианизм наших отцов нисколько не был похож на материализм Химика.  Его
взгляд был спокойный, последовательный, оконченный; он  напоминал  известный
ответ Лаланда Наполеону. "Кант принимает (123) гипотезу бога", - сказал  ему
Бонапарт. "Sire 98, - возразил астроном, - мне в моих  занятиях  никогда  не
случалось нуждаться в этой гипотезе".
   Атеизм Химика шел далее теологических сфер. Он считал Жофруа Сент-Илера
мистиком, а Окена просто поврежденным. Он с тем  пренебрежением,  с  которым
мой отец сложил "Историю" Карамзина, закрыл сочинения натурфилософов.  "Сами
выдумали первые причины, духовные силы, да и удивляются  потом,  что  их  ни
найти, ни понять нельзя". Это был мой отец в другом издании, в ином  веке  и
иначе воспитанный.
   Взгляд его становился еще безотраднее во всех  жизненных  вопросах.  Он
находил, что на человеке так же мало лежит ответственности за добро  и  зло,
как на звере; что все - дело организации, обстоятельств и вообще  устройства
нервной системы, от которой  больше  ждут,  нежели  она  в  состоянии  дать.
Семейную жизнь он не любил, говорил с ужасом о браке и  наивно  признавался,
что он пережил тридцать лет, не любя ни одной женщины. Впрочем, одна  теплая
струйка в этом охлажденном человеке еще оставалась, она  была  видна  в  его
отношениях к старушке матери; они много страдали вместе  от  отца,  бедствия
сильно сплавили их; он трогательно окружал одинокую и  болезненную  старость
ее, насколько умел, покоем и вниманием.
   Теорий  своих,  кроме  химических,  он  никогда  не  проповедовал,  они
высказывались случайно, вызывались мною.  Он  даже  нехотя  отвечал  на  мои
романтические и философские возражения; его ответы были коротки, он их делал
улыбаясь и с той деликатностью, с которой большой, старый  мастиф  играет  с
шпицем, позволяя ему себя теребить и только легко отгоняя лапой.  Но  это-то
меня и дразнило всего больше, и я неутомимо возвращался а lа. charge 99,  не
выигрывая, впрочем, ни одного пальца почвы. Впоследствии, то есть лет  через
двенадцать, я много раз поминал Химика  так,  как  поминал  замечания  моего
отца; разумеется, он был прав в трех четвертях всего, на что я возражал.  Но
ведь и я был прав. Есть истины, - мы уже говорили об этом,  -  которые,  как
политические права, не передаются раньше известного возраста. (124)
   Влияние Химика заставило меня избрать физико-математическое  отделение;
может, еще лучше было бы вступить в медицинское, но беды большой в том  нет,
что я сперва посредственно выучил, потом основательно забыл дифференциальные
и интегральные исчисления.
   Без естественных наук нет  спасения  современному  человеку,  без  этой
здоровой пищи,  без  этого  строгого  воспитания  мысли  фактами,  без  этой
близости к окружающей нас жизни, без  смирения  перед  ее  независимостью  -
где-нибудь в душе остается монашеская  келья  и  в  ней  мистическое  зерно,
которое может разлиться темной водой по всему разумению.
   Перед окончанием моего курса Химик уехал в Петербург, и я не видался  с
ним до возвращения из Вятки. Несколько месяцев после моей женитьбы  я  ездил
полутайком на несколько дней в подмосковную, где тогда жил  мой  отец.  Цель
этой поездки состояла в окончательном примирении с ним, он все еще  сердился
на меня за мой брак.
   По  дороге  я  остановился  в  Перхушкове,  там,  где  мы  столько  раз
останавливались; Химик меня ожидал и даже  приготовил  обед  и  две  бутылки
шампанского. Он через четыре или пять  лет  был  неизменно  тот  же,  только
немного постарел. Перед обедом он спросил меня совершенно серьезно:
   - Скажите, пожалуйста, откровенно, ну как вы находите  семейную  жизнь,
брак? Что, хорошо, что ли, или не очень?
   Я смеялся.
   - Какая смелость с вашей стороны, - продолжал он, - я удивляюсь вам;  в
нормальном состоянии никогда человек не может  решиться  на  такой  страшный
шаг. Мне предлагали две, три партии очень хорошие, но как я вздумаю,  что  у
меня в комнате будет распоряжаться женщина, будет все приводить по-своему  в
порядок/ пожалуй, будет мне запрещать курить мой табак (он  курил  нежинские
корешки), поднимет шум, сумбур, тогда на меня находит  такой  страх,  что  я
предпочитаю умереть в одиночестве.
   - Остаться мне у вас ночевать или ехать в Покровское? - спросил  я  его
после обеда.
   - Недостатка в месте у меня нет, - ответил он, - но для вас,  я  думаю,
лучше ехать, вы приедете часов (125) в десять  к  вашему  батюшке.  Вы  ведь
знаете, что он еще сердит на вас; ну - вечером, перед сном  у  старых  людей
обыкновенно нервы ослаблены и вялы, он вас примет, вероятно,  гораздо  лучше
нынче, чем завтра; утром вы его найдете совсем готовым для сражения.
   - Ха, ха, ха, - как я узнаю моего учителя физиологии и материализма,  -
сказал я ему, смеясь от души, -  ваше  замечание  так  и  напомнило  мне  те
блаженные времена,  когда  я  приходил  к  вам,  вроде  гетевского  Вагнера,
надоедать моим идеализмом и выслушивать не без негодования ваши  охлаждающие
сентенции.
   - Вы с тех пор довольно жили, - ответил он, тоже смеясь, - чтоб  знать,
что все дела человеческие зависят просто от нервов и от химического состава.
   После мы как-то разошлись с ним; вероятно, мы оба были  неправы...  Тем
не менее в 1846 он написал мне письмо. Я начинал тогда входить в моду  после
первой части "Кто виноват?" Химик писал мне, что он с грустью видит,  что  я
употребляю на пустые занятия мой  талант.  "Я  с  вами  примирился  за  ваши
"Письма об изучении природы"; в них я  понял  (насколько  человеческому  уму
можно  понимать)  немецкую  философию  -  зачем  .  же,  вместо  продолжения
серьезного труда, вы пишете сказки?" Я отвечал  ему  несколькими  дружескими
строками - тем наши сношения и кончились.
   Если эти строки попадутся на глаза самому  Химику,  я  попрошу  его  их
прочесть, ложась спать в постель, когда нервы ослаблены, и  уверен,  что  он
простит мне тогда дружескую болтовню, тем более  что  я  храню  серьезную  и
добрую память о нем.

   Итак, наконец, затворничество родительского дома пало. Я был  au  large
100;  вместо  одиночества  в  нашей  небольшой  комнате,  вместо   тихих   и
полускрываемых свиданий с одним Огаревым, - шумная  семья  в  семьсот  голов
окружила меня. В ней я больше оклиматился в две недели, чем  в  родительском
доме с самого дня рождения.
   А дом родительский меня преследовал даже в университете в  виде  лакея,
которому отец мой велел меня провожать, особенно когда я ходил пешком. Целый
семестр (126) я отделывался от провожатого и насилу официально успел в этом.
Я говорю: официально  -  потому  что  Петр  Федорович,  мой  камердинер,  на
которого была возложена эта должность, очень скоро понял, во-первых, что мне
неприятно быть провожаемым, во-вторых, что самому  ему  гораздо  приятнее  в
разных  увеселительных  местах,  чем   в   передней   физико-математического
факультета, в  которой  все  удовольствия  ограничивались  беседою  с  двумя
сторожами и взаимным потчеванием друг друга и самих себя табаком.
   К чему посылали за  мной  провожатого?  Неужели  Петр,  с  молодых  лет
зашибавший по нескольку дней сряду, мог  меня  остановить  в  чем-нибудь?  Я
полагаю, что мой отец и не думал этого, но для своего спокойствия брал  меры
недействительные, но все же меры, вроде того, как  люди,  не  веря,  говеют.
Черта эта принадлежит нашему старинному помещичьему воспитанию. До семи  лет
было приказано водить меня за руку  по  внутренней  лестнице,  которая  была
несколько крута; до одиннадцати меня мыла в корыте Вера Артамоновна;  стало,
очень последовательно - за мной, студентом, посылали  слугу  и  до  двадцати
одного  года  мне  не  позволялось   возвращаться   домой   после   половины
одиннадцатого. Я практически очутился на воле и на  своих  ногах  в  ссылке;
если б меня не сослали, вероятно, тот же режим продолжался  бы  до  двадцати
пяти лет... до тридцати пяти.
   Как большая часть живых мальчиков, воспитанных в одиночестве, я с такой
искренностью и стремительностью бросался каждому на шею,  с  такой  безумной
неосторожностью делал пропаганду и так откровенно сам всех любил, что не мог
не вызвать горячий ответ со стороны аудитории, состоявшей  из  юношей  почти
одного возраста (мне был тогда семнадцатый год).
   Мудрые правила - со всеми быть учтивым и ни с кем  близким,  никому  не
доверяться - столько  же  способствовали  этим  сближениям,  как  неотлучная
мысль, с которой мы вступили в университет -  мысль,  что  здесь  совершатся
наши мечты, что здесь мы  бросим  семена,  положим  основу  союзу.  Мы  были
уверены, что из этой аудитории выйдет та фаланга, которая  пойдет  вслед  за
Пестелем и Рылеевым, и что мы будем в ней.
   Молодежь была прекрасная в наш курс. Именно в это время пробуждались  у
нас больше и больше  теоретиче(127)ские  стремления.  Семинарская  выучка  и
шляхетская лень равно исчезали, не  заменяясь  еще  немецким  утилитаризмом,
удобряющим умы наукой, как поля навозом,  для  усиленной  жатвы.  Порядочный
круг студентов не принимал больше науку за необходимый, но скучный проселок,
которым скорее объезжают в коллежские асессоры. Возникавшие вопросы вовсе не
относились до табели о рангах.
   С  другой  стороны,  научный  интерес  не  успел   еще   выродиться   в
доктринаризм; наука  не  отвлекала  от  вмешательства  в  жизнь,  страдавшую
вокруг.  Это  сочувствие   с   нею   необыкновенно   поднимало   гражданскую
нравственность студентов.