губернатор Эльпидифор Антиохович Зуров в Петербурге, что он  говорил  ему  о
моем назначении, и советовал  съездить  к  нему.  Я  нашел  в  нем  довольно
.простого и добродушного генерала  очень  армейской  наружности,  небольшого
роста и средних лет. Мы поговорили с ним с полчаса, он  приветливо  проводил
меня до дверей, и там мы расстались.
   Приехавши в Новгород, я отправился к нему  -  перемена  декораций  была
удивительна. В Петербурге губернатор был в гостях, здесь  -  дома;  он  даже
ростом, казалось мне, был побольше в Новгороде. Не вызванный  ничем  с  моей
стороны, он счел нужным сказать, что он не терпит, чтоб  советники  подавали
голос или оставались бы письменно при  своем  мнении,  что  это  задерживает
дела, что если что не так, то можно переговорить, а как на мнения пойдет, то
тот или другой должен выйти в отставку. Я, улыбаясь, заметил ему,  что  меня
трудно испугать отставкой, что отставка - единственная цель моей  службы,  и
прибавил,  что  пока  горькая  необходимость  заставляет  меня   служить   в
Новгороде, я, вероятно, не буду иметь случая подавать своих мнений.
   Разговора этого было совершенно достаточно для обоих. Выходя от него, я
решился  не  сближаться  с  ним.  Сколько  я  мог   заметить,   впечатление,
произведенное мною на губернатора, было в том же роде, как  то,  которое  он
произвел на меня,  то  есть  мы  настолько  терпеть  не  могли  друг  друга,
насколько это возможно было при таком недавнем и поверхностном знакомстве.
   Когда я присмотрелся к делам губернского правления, я увидел,  что  мое
положение не только очень неприятно, но чрезвычайно опасно. Каждый  советник
отвечал за свое отделение и делил ответственность за все  остальные.  Читать
бумаги  по  всем  отделениям  было  решительно  невозможно,   надобно   было
подписы(68)вать на веру. Губернатор,  последовательный  своему  мнению,  что
советник никогда не должен советовать, подписывал, противно смыслу и закону,
первый после советника того отделения, по которому было дело. Лично для меня
это было превосходно, в его подписи я находил некоторую гарантию, потому что
он  делил  ответственность,  и  потому  еще,  что  он  часто,  с   особенным
выражением,  говорил   о   своей   высокой   честности   и   робеспьеровской
неподкупности.  Что  касается  до  подписей  других  советников,  они   мало
успокоивали. Люди эти были закаленные, старые писцы, дослужившиеся десятками
лет до советничества, жили они  одной  службой,  то  есть  одними  взятками.
Пенять на это нечего;  советник,  помнится,  получал  тысячу  двести  рублей
ассигнациями в год; семейному человеку продовольствоваться этим  невозможно.
Когда они поняли, что я не буду участвовать ни в дележе общих добыч, ни  сам
грабить, они стали на меня смотреть как на  непрошенного  гостя  и  опасного
свидетеля. Они не очень сближались со мной, особенно когда  разглядели,  что
между мной и губернатором  дружба  была  очень  умеренная.  Друг  друга  они
берегли и предостерегали, до меня им дела не было.
   К  тому  же  мои  почтенные  сослуживцы  не  боялись  больших  денежных
взысканий и начетов, потому что у них ничего не было. Они могли рисковать, и
тем больше, чем важнее было дело; будет ли начет  в  пятьсот  рублей  или  в
пятьсот тысяч, для них было все равно. Доля жалованья шла, в случае  начета,
на уплату казне и могла длиться двести, триста лет, если б  чиновник  длился
так долго. Обыкновенно или чиновник умирал, или государь- и тогда  наследник
на радостях прощал долги. Такие манифесты являются часто и при жизни того же
государя, по поводу рождения, совершеннолетия и всякой всячины; они  на  них
считали. У меня же, напротив, захватили бы ту часть именья  и  тот  капитал,
который отец мой отделил мне.
   Если б я мог положиться на своих столоначальников, дело было бы  легче.
Я сделал многое для того, чтоб привязать их, обращался  учтиво,  помогал  им
денежной довел только до того, что они перестали меня слушаться; они  только
боялись советников, которые обращались с ними, как с  мальчишками,  и  стали
вполпьяна (69) приходить на службу. Это были  беднейшие  люди,  без  всякого
образования, без всяких надежд; вся  поэтическая  сторона  их  существования
ограничивалась маленькими трактирами и настойкой. По своему отделению, стало
быть, приходилось тоже быть настороже.
   Сначала губернатор мне дал IV отделение, - тут откупные дела  и  всякие
денежные. Я просил его переменить, он не хотел, говорил, что не имеет  права
переменить без воли другого советника. Я в присутствии  губернатора  спросил
советника II отделения, он согласился, и мы поменялись. Новое отделение было
меньше  заманчиво;   там   были   паспорты,   всякие   циркуляры,   дела   о
злоупотреблении помещичьей власти, о раскольниках,  фальшивых  монетчиках  и
людях, находящихся под полицейским надзором.
   Нелепее, глупее ничего нельзя  себе  представить;  я  уверен,  что  три
четверти людей, которые прочтут это, не поверят 46, а между  тем  это  сущая
правда, что  я,  как  советник  губернского  правления,  управляющий  вторым
отделением, свидетельствовал каждые три месяца рапорт полицмейстера о  самом
себе как о человеке, находившемся под полицейским надзором. Полицмейстер, из
учтивости, в графе поведения ничего не писал,  а  в  графе  занятий  ставил:
"Занимается государственной службой". Вот до  каких  геркулесовских  столбов
безумия можно доправиться, имея  две-три  полиции,  враждебные  друг  другу,
канцелярские  формы  вместо  законов  и   фельдфебельские   понятия   вместо
правительственного ума.
   Нелепость эта напоминает мне случай, бывший в Тобольске  несколько  лет
тому назад. Гражданский губернатор был в ссоре с виц-губернатором, ссора шла
на бумаге, они друг  другу  писали  всякие  приказные  колкости  и  остроты.
Виц-губернатор был тяжелый педант, формалист, добряк из семинаристов, он сам
составлял с большим трудом свои  язвительные  ответы  и,  разумеется,  целью
своей -жизни делал эту ссору. Случилось, что губернатор  уехал  на  время  в
Петербург, Виц-губернатор занял его должность и в  качестве  гу(70)бернатора
получил от себя дерзкую бумагу,  посланную  накануне;  он,  не  задумавшись,
велел  секретарю  отвечать  на  нее,  подписал  ответ  и,  получив  его  как
виц-губернатор, снова принялся с усилиями  и  напряжениями  строчить  самому
себе оскорбительное письмо. Он считал это высокой честностью.
   С полгода вытянул я лямку в губернском правлении, тяжело было и  крайне
скучно. Всякий день в одиннадцать часов утра  надевал  я  мундир,  прицеплял
статскую шпажонку и являлся в присутствие.  В  двенадцать  приходил  военный
губернатор; не обращая никакого внимания на советников, он шел прямо в  угол
и там ставил свою саблю, потом, посмотревши в окно  и  поправив  волосы,  он
подходил  к  своим  креслам  и  кланялся  присутствующим.  Едва  вахмистр  с
страшными седыми усами,  стоявшими  перпендикулярно  к  губам,  торжественно
отворял дверь и бренчанье сабли становилось слышно в  канцелярии,  советники
вставали и  оставались,  стоя  в  согбенном  положении,  до  тех  пор,  пока
губернатор кланялся. Одно  из  первых  действий  оппозиции  с  моей  стороны
состояло в том, что я не  принимал  участия  в  этом  соборном  восстании  и
благочестивом ожидании, а спокойно сидел и  кланялся  ему  тогда,  когда  он
кланялся нам.
   .Больших прений, горячих рассуждений не  было;  редко  случалось,  чтоб
советник спрашивал предварительно мнения  губернатора,  еще  реже  обращался
губернатор к советникам с деловым вопросом. Перед каждым лежал ворох бумаги,
и каждый писал свое имя,- это была фабрика подписей.
   Помня знаменитое изречение Талейрана, я не старался  особенно  блеснуть
усердием и занимался делами насколько было нужно, чтоб не получить замечания
или не попасть в беду. Но в моем отделении было два рода дел, на  которые  я
не  считал  себя  вправе  смотреть  так  поверхностно,  это  были   дела   о
раскольниках и злоупотреблении помещичьей власти.
   У нас раскольников не постоянно гонят,  так,  вдруг  найдет  что-то  на
синод  или  на  министерство  внутренних  дел,  они  и  сделают   набег   на
какой-нибудь скит, на какую-нибудь общину,  ограбят  ее  и  опять  затихнут.
Раскольники  обыкновенно  имеют  смышленых   агентов   в   Петербурге,   они
предупреждают оттуда об опасности, (71) остальные  тотчас  собирают  деньги,
прячут  книги  и  образа,  поят  православного  попа,   поят   православного
исправника, дают выкуп; тем дело и кончается лет на десять.
   В Новгородской губернии в царствование Екатерины было много  духоборцев
47. Их начальник, старый ямской голова, чуть ли не  в  Зайцеве,  пользовался
огромным почетом. Когда Павел ехал короноваться в Москву, он велел позвать к
себе старика - вероятно, с целью обратить его. Духоборцы,  как  квекеры,  не
снимают шапки -  л  покрытой  головой  взошел  седой  старец  к  гатчинскому
императору. Этого он  вынести  не  мог.  Мелкая  и  щепетильная  обидчивость
особенно поразительна в Павле и во всех его сыновьях, кроме Александра; имея
в руках дикую власть, они  не  имеют  даже  того  звериного  сознания  силы,
которое удерживает большую собаку от нападений на маленькую.
   - Перед кем ты стоишь в шапке? - закричал Павел, отдуваясь и  со  всеми
признаками бешеной ярости. - Ты знаешь меня?
   - Знаю, - отвечал спокойно раскольник, - ты Павел Петрович.
   - В цепи его, в каторжную работу, в рудники -  продолжал  рыцарственный
Павел.
   Старика схватили, и император велел зажечь с  четырех  концов  село,  а
жителей выслать в Сибирь на поселение. На следующей станции  кто-то  из  его
приближенных  бросился  к  его  ногам  и  сказал  ему,  что   он   осмелился
приостановить исполнение высочайшей воли и ждет, чтоб он повторил ее.  Павел
несколько отрезвел и понял,  что  странно  рекомендоваться  народу,  выжигая
селения и ссылая  без  суда  в  рудники.  Он  велел  синоду  разобрать  дело
крестьян, а старика сослать на пожизненное  заточение  в  Спасо-Евфимьевский
монастырь; он думал, что православные монахи  домучат  его  лучше  каторжной
работы; но он забыл, что  наши  монахи  не  только  православные,  но  люди,
любящие деньги и водку, а раскольники водки не пьют и денег не жалеют.
   Старик прослыл у  духоборцев  святым;  со  всех  концов  России  ходили
духоборцы на поклонение к нему, ценою золота покупали  они  к  нему  доступ.
Старик си(72)дел в своей келье, одетый весь в  белом,  -  его  друзья  обили
полотном  стены  и  потолок.  После  его  смерти  они  выпросили  дозволение
схоронить его тело с  родными  и  торжественно  пронесли  его  на  руках  от
Владимира до Новгородской губернии. Одни духоборцы знают, где  он  схоронен;
они уверены, что он при жизни имел уже дар делать  чудеса  и  что  его  тело
нетленно.
   Я все это слышал долею от владимирского губернатора И. Э. Куруты, долею
от ямщиков  в  Новгороде  и,  наконец,  от  посошника  в  Спасо-Евфимьевском
монастыре. Теперь в этом монастыре нет больше политических арестантов,  хотя
тюрьма и наполнена разными попами, церковниками, непокорными  сыновьями,  на
которых  жаловались  родители,  и  проч.  Архимандрит,  плечистый,   высокий
мужчина, в меховой шапке, показывал нам  тюремный  двор.  Когда  он  взошел,
унтер-офицер с ружьем подошел к нему и  рапортовал:  "Вашему  преосвященству
честь имею  донести,  что  по  тюремному  замку  все  обстоит  благополучно,
арестантов столько-то". Архимандрит  в  ответ  благословил  его,  -  что  за
путаница!
   Дела о раскольниках были такого рода, что всего лучше было их совсем не
подымать вновь, я  их  просмотрел  и  оставил  в  покое.  Напротив,  дела  о
злоупотреблении помещичьей власти следовало сильно  перетряхнуть;  я  сделал
все, что мог, и одержал несколько побед на этом вязком поприще, освободил от
преследования одну  молодую  девушку  и  отдал  под  опеку  одного  морского
офицера. Это, кажется, единственная заслуга моя по служебной части.
   Какая-то барыня держала у  себя  горничную,  не  имея  на  нее  никаких
документов,  горничная  просила  разобрать  ее  права  на   вольность.   Мой
предшественник благоразумно придумал до решения дела оставить ее у  помещицы
в полном повиновении. Мне следовало подписать; я обратился к  губернатору  и
заметил ему, что незавидна будет судьба девушки у ее барыни после того,  как
она подавала на нее просьбу.
   - Что же с ней делать?
   - Содержать в части.
   - На чей счет?
   - На счет помещицы, если дело кончится против нее. (73)
   - А если нет?
   По счастию,  в  это  время  взошел  губернский  прокурор.  Прокурор  по
общественному положению, по служебным отношениям, по  пуговицам  на  мундире
должен быть врагом губернатора, по крайней мере  во  всем  перечить  ему.  Я
нарочно при нем продолжал разговор; губернатор начал сердиться, говорил, что
все дело не стоит трех слов. Прокурору было совершенно вое равно, что  будет
и как будет с просительницей, но он тотчас взял мою сторону и привел  десять
разных пунктов из свода  законов.  Губернатор,  которому,  в  сущности,  еще
больше было все равно, сказал мне, насмешливо улыбаясь:
   - Тут выход один: или к барыне, или в острог.
   - Разумеется, лучше в острог, - заметил я.
   - Будет сообразнее с смыслом, изображенным в своде законов,  -  заметил
прокурор.
   - Пусть будет по-вашему, - сказал,  еще  более  смеясь,  губернатор,  -
услужили  вы  вашей  протеже;  как  посидит  в  тюрьме  несколько   месяцев,
поблагодарит вас.
   Я не продолжал прения -  цель  моя  была  спасти  девушку  от  домашних
преследований; помнится, месяца через два ее выпустили совсем на волю.
   Между нерешенными делами  моего  отделения  была  сложная  и  длившаяся
несколько лет переписка о  буйстве  и  всяких  злодействах  в  своем  именье
отставного морского офицера Струговщикова.  Дело  началось  по  просьбе  его
матери, потом крестьяне жаловались. С матерью он как-то поладил, а  крестьян
сам обвинил в намерении его убить, не приводя,  впрочем,  никаких  серьезных
доказательств. Между тем из показаний его  матери  и  дворовых  людей  видно
было, что человек этот делал всевозможные неистовства. Больше года дело  это
спало  сном  праведных;  справками  и  ненужными  переписками  можно  всегда
затянуть дело - и потом, почислив решенным,  сдать  в  архив.  Надобно  было
сделать представление в сенат, чтоб его  отдали  под  опеку,  но  для  этого
необходим отзыв дворянского предводителя. Предводители обыкновенно  отвечают
уклончиво, не  желая  потерять  избирательный  голос.  Пустить  дело  в  ход
совершенно  зависело  от  моей  воли,  но  надобен  был  coup  de  grace  48
предводителя. (74)
   Новгородский предводитель,  милиционный  49  дворянин,  с  владимирской
медалью, встречаясь со мной,  чтоб  заявить  начитанность,  говорил  книжным
языком  докарамзинского  периода;  указывая   раз   на   памятник,   который
новгородское дворянство воздвигнуло самому себе в награду  за  патриотизм  в
1812 году, он как-то с чувством отзывался о, так сказать, трудной, священной
и тем не менее лестной обязанности предводителя.
   Все это было в мою пользу.
   Предводитель  приехал  в  губернское  правление  для  свидетельства   в
сумасшествии какого-то церковника; после того,  как  все  председатели  всех
палат истощили весь  запас  глупых  вопросов,  по  которым  сумасшедший  мог
заключить об них, что и они яе совсем в  своем  уме,  и  церковника  возвели
окончательно в  должность  безумного,  я  отвел  предводителя  в  сторону  и
рассказал ему дело. Предводитель жал  плечами,  показывал  вид  негодования,
ужаса и кончил тем, что отозвался об морском  офицере,  как  об  отъявленном
негодяе, "кладущем тень на благородное общество новгородского дворянства".
   - Вероятно, - сказал я, - вы так и  ответите  письменно,  если  мы  вас
спросим?
   Предводитель, взятый врасплох, обещал отвечать  по  совести,  прибавив,
что "честь и. правдивость - беспременные атрибуты россейского дворянства".
   Сомневаясь немного в беспременности этих атрибутов, я таки пустил  дело
в ход; предводитель сдержал слово. Дело пошло  в  сенат,  и  я  помню  очень
хорошо ту сладкую минуту, когда в мое отделение был передан сенатский  указ,
назначавший опеку над имением моряка и отдававший его  под  надзор  полиции.
Моряк был уверен, что дело кончено, и, как громом пораженный,  явился  после
указа в  Новгород.  Ему  тотчас  сказали,  как  что  было;  яростный  офицер
собирался напасть на меня из-за угла, подкупить бурлаков и  сделать  засаду,
но, непривычный к сухопутным кампаниям, мирно  скрылся  в  какой-то  уездный
город.
   По несчастию, "атрибут" зверства, разврата и неистовства с дворовыми  и
крестьянами  является  "беспременнее"   правдивости   и   чести   у   нашего
дворянства., Конечно, небольшая кучка образованных помещиков не (75) дерутся
с утра до ночи с своими людьми, не секут всякий день, да  и  то  между  ними
бывают "Пеночкины", остальные недалеко ушли еще от Салтычихи и  американских
плантаторов.
   Роясь в делах, я нашел переписку  псковского  губернского  правления  о
какой-то помещице Ярыжкиной. Она засекла двух горничных до смерти,  попалась
под  суд  за  третью  и  была  почти  совсем  оправдана  уголовной  палатой,
основавшей, между прочим, свое решение  на  том,  что  третья  горничная  не
умерла. Женщина эта выдумывала  удивительнейшие  наказания  -  била  утюгом,
сучковатыми палками, вальком.
   Не знаю,  что  сделала  горничная,  о  которой  идет  речь,  но  барыня
превзошла себя. Она поставила ее на колени  на  дрань,  или  на  десницы,  в
которых были набиты гвозди. В этом положении она  била  ее  по  спине  и  по
голове вальком и, когда  выбилась  из  сил,  позвала  кучера  на  смену;  по
счастию, его не было в людской, барыня вышла,  а  девушка,  полубезумная  от
боли, окровавленная, в одной рубашке, бросилась на  улицу  ив  частный  дом.
Пристав принял показания, и дело пошло  своим  порядком,  полиция  возилась,
уголовная  палата  возились  с  год  времени;  наконец  суд,  явным  образом
закупленный, решил премудро: позвать мужа Ярыжкиной и внушить ему,  чтоб  он
удерживал жену от таких наказаний, а ее самое, оставя в подозрении, что  она
способствовала  смерти  двух  горничных,  обязать  подпиской  их  впредь  не
наказывать. На этом основании барыне отдавали несчастную девушку, которая  в
продолжение дела содержалась где-то.
   Девушка, перепуганная будущностью, стала писать  просьбу  за  просьбой;
дело дошло до государя, он велел переследовать его и прислал  из  Петербурга
чиновника.  Вероятно,  средства  Ярыжкиной  не  шли  до  подкупа  столичных,
министерских и жандармских следопроизводителей, и дело приняло иной  оборот.
Помещица отправилась в Сибирь на поселение, ее муж был взят под  опеку,  все
члены уголовной палаты отданы под суд; чем их дело кончилось, не знаю.
   Я в другом месте 50 рассказал о человеке, засеченном князем  Трубецким,
и о камергере Базилевском, высечен(76)ном своими людьми. Прибавлю  еще  одну
дамскую историю.
   Горничная жены пензенского жандармского полковника несла чайник, полный
кипятком; дитя ее барыни, бежавши, наткнулся  на  горничную,  и  та  пролила
кипяток; ребенок был обварен. Барыня, чтоб отомстить той же монетой,  велела
привести ребенка горничной и обварила ему  руку  из  самовара...  Губернатор
Панчулидзев, узнав об  этом  чудовищном  происшествии,  душевно  жалел,  что
находится в деликатном отношении с жандармским полковником и что, вследствие
этого, считает неприличным начать дело, которое могут счесть за личность!
   А тут чувствительные сердца и начнут  удивляться,  как  мужики  убивают
помещиков с целыми семьями, как в Старой  Руссе  солдаты  военных  поселений
избили всех русских немцев и немецких русских.
   В передних и девичьих, в селах и полицейских застенках схоронены  целые
мартирологи  страшных  злодейств,  воспоминание  об  них  бродит  в  душе  и
поколениями на