от  привычки  не  сдерживаться,  мы  просто
богаче,  сытее  и  вследствие  этого  взыскательнее.  Когда  граф  Альмавива
исчислил севильскому цирюльнику  качества,  которые  он  требует  от  слуги,
Фигаро, заметил, вздыхая: "Если слуге надобно  иметь  все  эти  достоинства,
много ли найдется господ, годных быть лакеями?"
   Разврат в России вообще не глубок, он больше  дик  и  сален,  шумен  и,
груб, растрепан  и  бесстыден,  чем  глубок,  Духовенство,  запершись  дома,
пьянствует и обжирается с купечеством. Дворянство пьянствует на белом свете,
(51)  играет  напропалую  в  карты,  дерется  с  слугами,  развратничает   с
горничными, ведет дурно свои дела и  еще  хуже  .семейную  жизнь.  Чиновники
делают то же, но грязнее, да, сверх того,  подличают  перед  начальниками  и
воруют по мелочи. Дворяне, собственно,  меньше  воруют,  они  открыто  берут
чужое, впрочем, где случится, похулы на руку не кладут.
   Все эти милые слабости встречаются в форме еще грубейшей у  чиновников,
стоящих за  четырнадцатым  классом,  у  дворян,  принадлежащих  не  царю,  а
помещикам. Но чем они хуже других как сословие - я не знаю.
   Перебирая воспоминания мои не только о дворовых нашего дома и Сенатора,
но о слугах двух-трех близких нам домов в продолжение двадцати пяти  лет,  я
не помню ничего особенно порочного в их поведении. Разве придется говорить о
небольших кражах... но тут понятия так сбиты положением, что трудно  судить:
человек-собственность  не  церемонится  с  своим   товарищем   и   поступает
запанибрата с барским добром. Справедливее  следует  исключить  каких-нибудь
временщиков,  фаворитов  и  фавориток,  барских   барынь,   наушников;   но,
во-первых, они составляют исключение, это - Клейнмихели конюшни, Бенкендорфы
от погреба, Перекусихины в затрапезном платье, Помпадур на босую ногу; сверх
того, они-то и ведут себя всех  лучше,  напиваются  только  ночью  и  платья
своего не закладывают в питейный дом.
   Простодушный разврат прочих вертится около стакана вина и бутылки пива,
около веселой беседы и трубки, самовольных отлучек  из  дома,  ссор,  иногда
доходящих до драк, плутней с господами, требующими от них нечеловеческого  и
невозможного. Разумеется, отсутствие, с одной стороны, всякого воспитания, с
другой - крестьянской простоты  при  рабстве,  внесли  бездну  уродливого  и
искаженного в их нравы, но при всем этом они, как негры в Америке,  остались
полудетьми: безделица их тешит, безделица огорчает; желания их ограничены  и
скорее наивны и человечественны, чем порочны.
   Вино и чай, кабак и трактир-две постоянные страсти русского слуги;  для
них он крадет, для них он беден, из-за них он выносит гонения,  наказания  и
покидает семью в нищете. Ничего нет легче, как с высоты  трезвого  опьянения
патера Метью осуждать пьянство и, сидя за  чайным  столом,  удивляться,  для
чего слуги ходят (52) пить чай в трактир, а не пьют его дома, несмотря на то
что дома дешевле.
   Вино  оглушает  человека,  дает  возможность   забыться,   искусственно
веселит, раздражает; это оглушение и раздражение тем  больше  нравятся,  чем
меньше человек развит и чем больше сведен на узкую, пустую жизнь. Как же  не
пить слуге, осужденному на  вечную  переднюю,  на  всегдашнюю  бедность,  на
рабство, на продажу? Он пьет через край - когда может,, потому что не  может
пить всякий день;  это  заметил  лет  пятнадцать  тому  назад  Сенковский  в
"Библиотеке для чтения". В Италии и южной Франции  нет  пьяниц,  оттого  что
много вина. Дикое пьянство английского работника объясняется точно  так  же.
Эти люди сломились в безвыходной и неровной борьбе с голодом и нищетой;  как
они  ни  бились,  они  везде  встречали  свинцовый  свод  и  суровый  отпор,
отбрасывавший их на мрачное дно общественной жизни и  осуждавший  на  вечную
работу без цели, снедавшую ум вместе с телом. Что же тут удивительного, что,
пробыв шесть  дней  рычагом,  колесом,  пружиной,  винтом,  -  человек  дико
вырывается в субботу вечером  из  каторги  мануфактурной  деятельности  и  в
полчаса напивается пьян, тем  больше,  что  его  изнурение  не  много  может
вынести. Лучше бы и моралисты пили  себе  Irish  или  Scotch  whisky  36  да
молчали бы, а то с их бесчеловечной филантропией они накличутся на  страшные
ответы.
   Пить чай в трактире имеет другое значение для слуг. Дома ему чай  не  в
чай; дома ему все напоминает, что он слуга; дома у него грязная людская,  он
должен сам поставить самовар; дома у него чашкам  отбитой  ручкой  и  всякую
минуту барин может позвонить. В трактире он вольный  человек,  он  господин,
для него накрыт стол, зажжены лампы, для него несется  с  подносом  половой,
чашки блестят, чайник блестит, он приказывает - его слушают, он  радуется  и
весело требует себе паюсной икры или расстегайчик к чего.
   Во  всем  этом  больше  детского  простодушия,  чем  безнравственности.
Впечатления ими овладевают быстро, но не пускают  корней;  ум  их  постоянно
занят, или, лучше,  рассеян  случайными  предметами,  небольшими  желаниями,
пустыми целями.  Ребячья  вера  во  все  чудесное  (53)  заставляет  трусить
взрослого мужчину, и та же ребячья вера утешает его в самые тяжелые  минуты.
Я с удивлением присутствовал при смерти двух или трех из  слуг  моего  отца:
вот где можно было судить о простодушном беспечии, с  которым  проходила  их
жизнь, с том, что на их совести вовсе не было больших грехов, а если кой-что
случилось, так уже покончено на духу с "батюшкой".
   На этом сходстве детей с слугами и основано  взаимное  пристрастие  их.
Дети  ненавидят  аристократию  взрослых  и  их  благосклонно-снисходительное
обращение, оттого что они умны и понимают, что для чих они  -  дети,  а  для
слуг - лица. Вследствие этого они гораздо больше любят играть в карты и лото
с горничными, чем с гостями. Гости играют для них из снисхождения,  уступают
им,  дразнят  их  и  оставляют  игру,  как  вздумается;   горничные   играют
обыкновенно столько же для себя, сколько для детей; от этого  игра  получает
интерес.
   Прислуга чрезвычайно привязывается к детям,  и  это  вовсе  не  рабская
привязанность, это взаимная любовь слабых и простых.
   Встарь бывала,  как  теперь  в  Турции,  патриархальная,  династическая
любовь между помещиками и дворовыми.; Нынче  нет  больше  на  Руси  усердных
слуг, преданных роду и племени своих господ. И это понятно. Помещик не верит
в свою власть, не думает, что он будет отвечать за своих людей  на  страшном
судилища Христовом, а пользуется  ею  из  выгоды.  Слуга  не  верит  в  свою
подчиненность и выносит насилие не как кару божию, не как искус, - а  просто
оттого, что он беззащитен; сила солому ломит.
   Я знавал еще в молодости два-три образчика этих  фанатиков  рабства,  о
которых со вздохом  говорят  восьмидесятилетние  помещики,  повествуя  о  их
неусыпной службе, о их великом усердии и забывая прибавить, чем  их  отцы  и
они сами платили за такое самоотвержение.
   В одной из деревень Сенатора проживал  на  покое,  то  есть  на  хлебе,
дряхлый старик Андрей Степанов.
   Он был камердинером Сенатора и моего отца во время их службы в гвардии,
добрый, честный и трезвый человек, глядевший  в  глаза  молодым  господам  и
угадывавший, по их собственным словам, их волю, что, думаю, было  не  легко.
Потом он управлял подмосковной. Отре(54)занный сначала войной 1812  года  от
всякого сообщения-, Потом, один, без денег, на пепелище выгорелого села,  он
продал какие-то бревна, чтоб не умереть с голоду. Сенатор,  возвратившись  в
Россию, принялся приводить в порядок свое имение  и,  наконец,  добрался  до
бревен. В наказание он отобрал  его  должность  и  отправил  его  в.  опалу.
Старик, обремененный семьей, поплелся на  подножный  корм.  Нам  приходилось
проезжать и останавливаться на день,  на  два  в  деревне,  где  жил  Андрей
Степанов. Дряхлый старец, разбитый параличом, приходил всякий раз,  опираясь
на костыль, поклониться моему отцу и поговорить с ним.
   Преданность и кротость, с которой он говорил, его несчастный вид, космы
желто-седых волос по обеим сторонам голого черепа глубоко трогали меня.
   - Слышал я, государь мой, - говорил он однажды, - что  братец  ваш  еще
кавалерию изволил получить.  Стар,  батюшка,  становлюсь,  скоро  богу  душу
отдам, а ведь не сподобил меня господь видеть братца в  кавалерии,  хоть  бы
раз перед кончиной лицезреть их в ленте и во всех регалиях!
   Я смотрел на старика: его лицо было так детски откровенно,  сгорбленная
фигура его, болезненно перекошенное лицо, потухшие глаза, слабый голос - все
внушало доверие; он не лгал, он не льстил, ему действительно хотелось видеть
прежде смерти в "кавалерии и регалиях" человека, который лет  пятнадцать  не
мог ему простить каких-то бревен. Что это: святой или безумный? Да  не  одни
ли безумные и достигают святости?
   Новое поколение не имеет этого идолопоклонства, и если  бывают  случаи,
что люди не хотят на волю, то это просто от лени и из материального расчета.
Это развратнее, спору нет, но ближе к концу; они наверно, если что-нибудь  и
хотят видеть на шее господ, то не владимирскую ленту.
   Скажу здесь кстати о положении нашей прислуги вообще.
   Ни Сенатор, ни отец мой  не  теснили  особенно  дворовых,  то  есть  не
теснили их физически. Сенатор был  вспыльчив,  нетерпелив  и  именно  потому
часто груб и несправедлив; но .он так мало имел с ними соприкосновения и так
мало ими занимался, что они почти не знали друг друга. Отец мой  докучал  им
капризами,  не  пропускал  ни  (55)  взгляда,  ни  слова,  ни   движения   и
беспрестанно учил; для русского человека это часто хуже побоев и брани.
   Телесные наказания были  почти  неизвестны  в  нашем  доме,  и  два-три
случая, в которые Сенатор и мой отец прибегали к гнусному средству "частного
дома", были до того необыкновенны, что об  них  вся  дворня  говорила  целые
месяцы; сверх того, они были вызываемы значительными проступками.
   Чаще отдавали дворовых в солдаты; наказание это приводило в  ужас  всех
молодых людей; без роду, без племени,  они  все  же  лучше  хотели  остаться
крепостными, нежели двадцать лет тянуть лямку. На  меня  сильно  действовали
эти страшные сцены... являлись два полицейские солдата по зову помещика, они
воровски,  невзначай,  врасплох  брали   назначенного   человека;   староста
обыкновенно тут объявлял, что барин с  вечера  приказал  представить  его  в
присутствие, и человек сквозь слезы куражился, женщины плакали,  все  давали
подарки, и я отдавал все, что мог, то есть какой-нибудь двугривенный, шейный
платок.
   Помню я еще, как какому-то старосте за то, что  он  истратил  собранный
оброк, отец мой велел обрить бороду. Я ничего не понимал в  этом  наказании,
но меня поразил вид старика лет шестидесяти: он плакал" навзрыд, кланялся  в
землю и просил положить .на него, сверх  оброка,  сто  целковых  штрафу,  но
помиловать от бесчестья.
   Когда Сенатор жил с нами, общая прислуга состояла из тридцати мужчин  и
почти стольких же женщин; замужние, впрочем, не несли  никакой  службы,  они
занимались своим .хозяйством; на службе были пять-шесть горничных и  прачки,
не ходившие наверх. К этому следует прибавить мальчишек и девчонок,  которых
приучали к службе, то есть к  праздности,  лени,  лганью  и  к  употреблению
сивухи.
   Для характеристики тогдашней жизни в  России  я  не  думаю,  чтоб  было
излишним сказать несколько слов о содержании дворовых. Сначала" им  давались
пять рублей ассигнациями в месяц на харчи, потом шесть.  Женщинам  -  рублем
меньше, детям лет с десяти - половина. Люди составляли между собой артели  и
на недостаток не жаловались, что свидетельствует  о  чрезвычайной  дешевизне
съестных припасов. Наибольшее жалованье состояло из ста рублей  ассигнациями
в год, другие (56) получали  половину,  некоторые  тридцать  рублей  в  год.
Мальчики лет до восемнадцати не  получали  жалованья.  Сверх  оклада,  людям
давались платья, шинели, рубашки, простыни, одеяла,  полотенцы,  матрацы  из
парусины;  мальчикам,  не  получавшим  жалованья,  отпускались   деньги   на
нравственную и физическую чистоту, то есть на баню и  говенье.  Взяв  все  в
расчет, слуга обходился рублей в триста ассигнациями; если к этому прибавить
дивиденд на лекарства, лекаря и на съестные припасы, случайно привозимые  из
деревни и которые не знали, куда деть, то мы и  тогда  не  перейдем  трехсот
пятидесяти рублей. Это составляет четвертую часть того, что  слуга  стоит  в
Париже или в Лондоне.
   Плантаторы обыкновенно вводят в счет страховую премию рабства, то  есть
содержание жены, детей помещиком и скудный кусок хлеба где-нибудь в  деревне
под старость лет. Конечно, это надобно взять в расчет; но  страховая  премия
сильно  понижается  -  премией  страха  телесных  наказаний,  невозможностью
перемены состояния и гораздо худшего содержания.
   Я довольно нагляделся,  как  страшное  сознание  крепостного  состояния
убивае1, отравляет существование дворовых, как оно гнетет, одуряет их  душу.
Мужики, особенно оброчные, меньше чувствуют личную неволю, они как-то  умеют
не верить своему полному рабству. Но тут, сидя на грязном залавке передней с
утра до ночи или стоя с тарелкой за столом, - нет места сомнению.
   Разумеется, есть люди, которые живут в передней, как  рыба  в  воде,  -
люди, которых душа никогда не просыпалась, которые взошли во вкус и с своего
рода художеством исполняют свою должность.
   В этом отношении было у нас лицо чрезвычайно интересное  -  наш  старый
лакей Бакай. Человек атлетического сложения и высокого роста, с  крупными  и
важными чертами  лица,  с  видом  величайшего  глубокомыслия,  он  дожил  до
преклонных лет, воображая, что положение лакея одно из самых значительных.
   Почтенный старец этот постоянно был сердит или выпивши, или  выпивши  и
сердит вместе. Должность свою он исполнял с какой-то высшей точки  зрения  и
придавал ей торжественную важность; он умел  с  особенным  шумом  и  треском
отбросить ступеньки кареты и хлопал  дверцами  сильнее  ружейного  выстрела.
Сумрачно (57) и  навытяжке  стоял  на  запятках  и  всякий  раз,  когда  его
подтряхивало на рытвине, он густым  и  недовольным  голосом  кричал  кучеру:
"Легче!", несмотря на то, что рытвина уже была на пять шагов сзади.
   Главное занятие его, сверх езды  за  каретой,  -  занятие,  добровольно
возложенное им на себя,  состояло  в  обучении  мальчишек  аристократическим
манерам передней. Когда он был трезв, дело еще шло кой-как с рук, но когда у
него в голове шумело,  он  становился  педантом  и  тираном  до  невероятной
степени. Я иногда  вступался  за  моих  приятелей,  но  мой  авторитет  мало
действовал на римский характер Бакая; он отворял мне дверь в залу и говорил:
   - Вам здесь не место, извольте идти, а не то я и на руках снесу.
   Он не пропускал ни одного движения, ни одного слова, чтоб не разбранить
мальчишек; к словам нередко прибавлял он и тумак  или  "ковырял  масло",  то
есть щелкал как-то хитро и искусно, как пружиной, большим пальцем и мизинцем
по голове.
   Когда  он  разгонял,  наконец,  мальчишек   и   оставался   один,   его
преследования обращались на единственного  друга  его,  Макбета,  -  большую
ньюфаундлендскую собаку, которую он кормил, любил, чесал  и  холил.  Посидев
без компании минуты две-три, он сходил на двор и приглашал Макбета  с  собой
на залавок; тут он заводил с ним разговор.
   - Что же ты, дурак, сидишь на дворе, на  морозе,  когда  есть  топленая
комната? Экая скотина! Что вытаращил глаза - ну? Ничего не отвечаешь?
   За этим следовала обыкновенно  пощечина.  Макбет  иногда  огрызался  на
своего благодетеля; тогда Бакай его упрекал, но без ласки и уступок. *
   - Впрямь, корми собаку  -  все  собака  останется;  зубы  скалит  и  не
подумает, на кого... Блохи бы заели без меня!
   И, обиженный неблагодарностью своего друга, он нюхал с гневом  табак  и
бросал Макбету в нос, что оставалось  на  пальцах,  после  чего  тот  чихал,
ужасно неловко лапой снимал с глаз  табак,  попавший  в  нос,  и,  с  полным
негодованием оставляя залавок,  царапал  дверь;  Бакай  ему  отворял  ее  со
словами "мерзавец!" и (58) ему ногой  толчок.  Тут  обыкновенно  возращались
мальчики, и он принимался ковырять масло,
   Прежде Макбета у нас была легавая собака Берта; она  сильно  занемогла,
Бакай ее взял на свой матрац и две-три недели- ухаживал за ней.  Утром  рано
выхожу я раз в переднюю. Бакай хотел мне что-то сказать,  но  голос  у  него
переменился, и крупная слеза скатилась по щеке-собака умерла; вот  еще  факт
для изучения человеческого сердца. Я вовсе не думаю,  чтоб  он  и  мальчишек
ненавидел; это был суровый  нрав,  подкрепляемый  сивухою  и  бессознательно
втянувшийся в поэзию передней.
   Но рядом с этими дилетантами рабства какие  мрачные  образы  мучеников,
безнадежных страдальцев печально проходят в моей памяти.
   У Сенатора был повар необычайного таланта,  трудолюбивый,  трезвый,  он
шел в гору; сам Сенатор хлопотал, чтоб его приняли  в  кухню  государя,  где
тогда  был  знаменитый  повар-француз.  Поучившись  там,  он  определился  в
Английский клуб, разбогател, женился, жил барином;  но  веревка  крепостного
состояния не давала ему ни покойно спать, ни наслаждаться своим положением.
   Собравшись с духом и отслуживши  молебен  Иверской,  Алексей  явился  к
Сенатору с просьбой  отпустить  его  за  пять  тысяч  ассигнациями.  Сенатор
гордился  своим  поваром  точно  так,  как  гордился  своим  живописцем,   а
вследствие того денег не взял и сказал повару, что отпустит его даром  после
своей смерти.
   Повар был поражен, как громом;  погрустил,  переменился  в  лице,  стал
седеть и... русский человек - принялся попивать. Дела свои повел  он  спустя
рукава, Английский клуб ему отказал. Он нанялся у княгини Трубецкой: княгиня
преследовала  его  мелким  скряжничеством.  Обиженный  раз  ей  через  меру,
Алексей, любившим выражаться красноречиво, сказал ей с своим  важным  видом,
своим голосом в нос:
   - Какая непрозрачная душа обитает в вашем светлейшем теле!
   Княгиня взбесилась, прогнала повара  и,  как  следует  русской  барыне,
написала жалобу Сенатору. Сенатор ничего  бы  не  сделал,  но,  как  учтивый
кавалер, призвал (59) повара, разругал  его  и  велел  ему  идти  к  княгине
просить прощения.
   Повар к княгине не пошел, а  пошел  в  кабак.  В  год  времени  он  все
спустил: от капитала, приготовленного для  взноса,  до  последнего  фартука.
Жена побилась, побилась с ним, да и пошла в няньки куда-то в отъезд. Об  нем
долго не было слуха. Потом как-то  полиция  привела  Алексея,  обтерханного,
одичалого; его подняли на улице, квартеры у него  не  было,  он  кочевал  из
кабака в кабак. Полиция требовала, чтоб помещик  его  прибрал.  Больно  было
Сенатору, а может, и совестно; он его принял довольно кротко и дал  комнату.
Алексей продолжал пить, пьяный шумел и воображал,  что  сочиняет  стихи;  он
действительно не был лишен какой-то беспорядочной фантазии. Мы были тогда  в
Васильевском. Сенатор, не зная, что делать  с  поваром,  прислал  его  туда,
воображая, что мой отец уговорит его. Но человек был слишком сломлен. Я  тут
разглядел, какая сосредоточенная ненависть и злоба против  господ  лежат  на
сердце у крепостного человека: он говорил со  скрыпом  зубов  и  с  мимикой,
которая, особенно в поваре, могла быть опасна. При мне он не  боялся  давать
волю языку; он меня любил и часто, фамильярно трепля меня по плечу, говорил:
"Добрая ветвь испорченного древа".
   После смерти Сенатора мой отец  дал  ему  тотчас  отпускную;  это  было
поздно и значило сбыть его с рук; он так и пропал.
   Рядом с ним не могу не вспомнить другой жертвы крепостного состояния. У
Сенатора был, вроде письмоводителя,  дворовый  человек  лет  тридцати  пяти.
Старший брат  моего  отца,  умерший  в  1813  году,  имея  в  виду  устроить
деревенскую больницу, отдал его  мальчиком  какому-то  знакомому  врачу  для
обучения фельдшерско