ко не удивило; но удивило, и очень, его появление ко  мне  на  другое
утро, часов в семь. Я думал, что случилось какое-нибудь несчастье, но  (295)
Струве, спокойно усевшись, вынул из кармана какую-то бумагу и, приготовляясь
читать, сказал:
   - Бюргер, так как мы вчера согласились с вами в необходимости  издавать
журнал, то я и пришел прочесть вам его программу.
   Прочитавши, он  объявил,  что  пойдет  к  Маццини  и  многим  другим  и
пригласит собраться для совещания у Гейнцена.  Пошел  и  я  к  Гейнцену:  он
свирепо сидел на стуле за столом, держа в огромной ручище  тетрадь,  другую,
он протянул мне, густо пробормотавши: "Бюргер, плац!"80
   Человек восемь немцев и французов были  налицо.  Какой-то  экс-народный
представитель французского законодательного собрания делал смету расходов  и
писая что-то  кривыми  строчками.  Когда  вошел  Маццини,  Струве  предложил
прочесть программу, писанную Гейнценом.  Гейнцен  прочистил  голос  и  начал
читать по-немецки, несмотря на то, что общий всем язык был один французский.
   Так как у них не было тени  новой  идеи,  то  программа  была  тысячной
вариацией тех демократических разглагольствований, которые составляют  такую
же риторику на революционные тексты, как церковные проповеди на  библейские.
Косвенно  предупреждая  обвинение  в  социализме,   Гейнцен   говорил,   что
демократическая республика сама по себе уладит экономический вопрос к общему
удовольствию. Человек, не содрогнувшийся перед  требованием  двух  миллионов
голов, боялся, что их орган сочтут коммунистическим.
   Я что-то возразил ему  на  это  после  чтения,  но  по  его  отрывистым
ответам, по вмешательству Струве  и  по  жестам  французского  представителя
догадался, что мы были приглашены на совет, чтоб принять программу  Гейнцена
и Струве, а совсем не для того,  чтоб  ее  обсуживать;  это  было,  впрочем,
совершенно согласно с теорией Эльпиди-фора Антиоховича Зурова, новгородского
военного губернатора81.
   Маццини хотя и печально слушал, однако согласился и чуть ли  не  первый
подписал на две-три акции. "Si om-nes consentiunt, ego non  dessentio"82,  -
подумал  я  a  la  (296)  Шуфтерле  в  шиллеровских  "Разбойниках"  и   тоже
подписался.
   Однако ж акционеров оказалось мало; как представитель ни  считал  и  ни
прикидывал - подписанной суммы было недостаточно.
   -  Господа,  -  сказал  Маццини,  -  я  нашел  средство  победить   это
затруднение: издавайте сначала журнал только по-французски и по-немецки, что
же касается итальянского перевода, я буду помещать все замечательные  статьи
в моей "Italia del Popolo", вот вам одной третью расходов и меньше.
   - В самом деле! Чего же лучше!
   Предложение Маццини было принято всеми. Он повеселел. Мне  было  ужасно
смешно и смертельно хотелось показать ему, что я видел,  как  он  передернул
карту. Я подошел к нему и, высмотрев минуту, когда  никого  не  было  возле,
сказал:
   - Вы славно отделались от журнала.
   - Послушайте, - заметил он, -  ведь  итальянская  часть  в  самом  деле
лишняя.
   - Так, как и две остальные! - добавил я. Улыбка скользнула по его  лицу
и так быстро исчезла, как будто ее и не было никогда.
   Я тут видел Маццини во второй раз.  Маццини,  знавший  о  моей  римской
жизни, хотел со мной познакомиться. Одним утром мы отправились к нему в Паки
с Л. Спини.
   Когда мы вошли, Маццини сидел пригорюнившись за столом и слушал рассказ
довольно  высокого,  стройного  и  прекрасного  собой  молодого  человека  с
белокурыми  волосами.  Это  был  отважный  сподвижник  Гарибальди,  защитник
Vascello, предводитель римских легионеров Джакомо Медичи. Задумавшись  и  не
обращая никакого внимания на происходившее, сидел другой молодой человек,  с
печально рассеянным выражением - это был  товарищ  Маццини  по  триумвирату,
Марк Аврелий Саффи.
   Маццини встал и, глядя мне прямо в лицо своими проницательными глазами,
протянул дружески обе руки. В  самой  Италии  редко  можно  встретить  такую
изящную  в  своей  серьезности,  такую  строгую  античную  голову.  Минутами
выражение  его  лица  было  жестко,  сурово,  но  оно  тотчас  смягчалось  и
прояснивалось. Деятельная, сосредоточенная мысль сверкала  в  его  печальных
глазах; (297) в них и в морщинах на лбу - бездна воли и упрямства.  Во  всех
чертах были видны следы долголетних забот, несланных ночей, пройденных бурь,
сильных  страстей  или,  лучше,  одной  сильной  страсти,  да   еще   что-то
фанатическое - может, аскетическое.
   Маццини очень прост, очень любезен в обращении, но привычка властвовать
видна, особенно в споре; он едва (может скрыть досаду  при  противуречии,  а
иногда и не скрывает ее. Силу свою он знает и откровенно пренебрегает  всеми
наружными знаками диктаториальной обстановки. Популярность  его  была  тогда
огромна. В своей маленькой комнатке, с вечной  сигарой  во  рту,  Маццини  в
Женеве, как некогда папа  в  Авиньоне,  сосредоточивал  в  своей  руке  нити
психического  телеграфа,  приводившие  его  в  живое   сообщение   со   всем
полуостровом. Он знал каждое биение сердца своей партии, чувствовал малейшее
сотрясение, немедленно отвечал на каждое и давал общее направление  всему  и
всем с поразительной неутомимостью.
   Фанатик и в то же время организатор,  он  покрыл  Италию  сетью  тайных
обществ, связанных между собой и шедших к одной цели. Общества эти ветвились
неуловимыми артериями, дробились,  мельчали  и  исчезали  в  Апеннинах  и  в
Альпах, в царственных pallazzi аристократов и в темных переулках итальянских
городов, в которые никакая  полиция  не  может  проникнуть.  Сельские  попы,
кондукторы дилижансов, ломбардские принчипе83, контрабандисты,  трактирщики,
женщины, бандиты - все шло на дело, все были звенья цепи, примыкавшей к нему
и повиновавшейся ему.
   Последовательно, со времен Менотти и братьев Бандиера,  ряд  за  рядом,
выходят восторженные юноши, энергические плебеи,  энергические  аристократы,
иногда старые  старики...  и  идут  по  указаниям  Маццини,  рукоположенного
старцем Бонарроти, товарищем и другом Гракха Бабефа, - идут на неровный бой,
пренебрегая цепями и плахой и примешивая иной  раз  к  предсмертному  крику:
"Viva 1Italia!" "Evviva Mazzini!"84
   Такой революционной организации никогда не бывало нигде, да и  вряд  ли
она возможна где-нибудь, кроме (298) Италии, - разве в Испании.  Теперь  она
утратила прежнее  единство  и  прежнюю  силу,  она  истощилась  десятилетним
мученичеством, она изошла кровью и истомой ожидания, ее  мысль  состарелась,
да и тут еще какие порывы, какие примеры:
   Пианори, Орсини, Пизакане!
   Я не думаю, чтобы смертью одного человека можно было поднять страну  из
такого падения, в каком теперь Франция.
   Я  не  оправдываю  плана,  вследствие  которого  Пизакане  сделал  свою
высадку, она мне казалась так же несовременна, как два предпоследние опыта в
Милане, но речь не о том, я здесь хочу только сказать  о  самом  исполнении.
Люди эти подавляют величием своей мрачной  поэзии,  своей  страшной  силы  и
останавливают всякий суд и всякое осуждение. Я  не  знаю  примеров  большего
героизма ни у греков, ни у римлян, ни у мучеников христианства и реформы!
   Кучка  энергических  людей  приплывает  к  несчастному  неаполитанскому
берегу, служа вызовом, примером, живым свидетельством, что еще не все умерло
в народе. Вождь, молодой, прекрасный, падает первый со знаменем в руке  -  а
за ним падают остальные или, хуже, попадают в когти Бурбона.
   Смерть Пизакане и смерть Орсини были  два  страшных  громовых  удара  в
душную ночь. Романская Европа вздрогнула - дикий вепрь, испуганный, отступил
в Казерту и спрятался в своей берлоге. Бледный  от  ужаса,  траурный  кучер,
мчащий Францию на кладбище, покачнулся на козлах.
   Недаром высадка Пизакане так поэтически отозвалась в народе.

   Sceser con larmi, e a noi поп fecer guerra,
   Ma sinchinaron per baciar la terra:
   Ad uno, ad uno li guardai nel viso,
   Tutti avean una lagrima e un sorriso,
   Li disser ladri, usciti dalle tane,
   Ma поп portaron via nemmeno un pane;
   E li sentii mandare un solo grido:
   Siam venuti a morir per nostro lido -
   Eran trecento, eran giovani e forti:
   E sono mortil
   Con gli occhi azzuri, e coi capelh doro
   Un giovin camminava innanzi a loro;
   Mi feci ardita, e presol per la mano, (299)
   Gli chiesi: Dove vai bel capitano?
   Guardommi e mi rispose - О mia sorella,
   Vado a morir per la mia patria bella!
   lo mi sentii tremare tutto il core;
   Ne potei dirgli: Vaiuti il Signore,
   Eran trecento, eran giovani с forti:
   E sono mortji
   L. Mercantini. "La Spigolatrice di sapri"85.
   В 1849 году Маццини был властью,  правительства  недаром  боялись  его;
звезда его тогда была в полном блеске - но это был  блеск  заката.  Она  еще
долго  продержалась  бы  на  своем  месте,  бледнея  мало-помалу,  но  после
повторенных неудач и натянутых Опытов она стала быстро склоняться.
   Одни из друзей Маццини сблизились с  Пиэмонтом,  другие  с  Наполеоном.
Манин пошел своим революционным  проселком,  составил  расколы,  федеральный
характер итальянцев поднял голову.
   Сам Гарибальди скрепя  сердце  произнес  стр0гий  суд  над  Маццини  и,
увлекаемый его врагами, дал гласность письму,  в  котором  косвенно  обвинял
его.

   ::::::::::::::::::::::::::..

   Вот от этого Маццини  поседел,  состарелся;  от  этого  черта  желчевой
нетерпимости, даже озлобления, прибавилась в его лице,  в  его  взгляде.  Но
такие люди не сдаются, не уступают,  чем  хуже  дела  их,  тем  выше  знамя.
Маццини, теряя сегодня друзей, Деньги,  едва  (300)  ускользая  от  цепей  и
виселицы, становится завтра настойчивее и упорнее,  собирает  новые  деньги,
ищет новых друзей, отказывает себе во всем, даже во сне и  пище,  обдумывает
целые ночи новые средства и действительно всякий раз создает  их,  бросается
снова в бой и, снова разбитый, - опять  принимается  за  дело  с  судорожной
горячностью.
   В этом непреклонном постоянстве, в этой вере, идущей наперекор  фактам,
в  этой  неутомимой  деятельности,  которую  неудача   только   вызывает   и
подзадоривает, есть что-то великое и, если хотите,  что-то  безумное.  Часто
эта-то доля безумия и обусловливает успех, она действует  на  нервы  народа,
увлекает его. Великий  человек,  действующий  непосредственно,  должен  быть
великим маньяком, особенно с таким восторженным народом,  как  итальянцы,  к
тому же защищая религиозную мысль  национальности.  Одни  последствия  могут
показать, потерял ли Маццини излишними и  неудачными  опытами  магнетическую
силу свою на итальянские массы. Не разум, не логика ведет  народы,  а  вера,
любовь и ненависть.
   Выходцы итальянские не были выше других ни талантами, ни  образованием:
большая часть их даже ничего не  знала,  кроме  своих  поэтов,  кроме  своей
истории; но  они  не  имели  ни  битого,  стереотипного  чекана  французских
строевых  демократов,   которые   рассуждают,   декламируют,   восторгаются,
чувствуют стадами одно и то же и одинаким образом выражают свои чувства,  ни
того  неотесанного,  грубого,   харчевенно-бурсацкого   характера,   которым
отличались немецкие выходцы.  Французский  дюжинный  демократ  -  буржуа  in
spe86, немецкий революционер, так же как немецкий бурш - тот же филистер, но
в другом периоде развития. Итальянцы - самобытнее, индивидуальнее.
   Французы  заготовляются  тысячами   по   одному   шаблону.   Теперешнее
правительство не создало, но только поняло тайну прекращения личностей - оно
совершенно во французском духе устроило  общественное  воспитание,  то  есть
воспитание вообще, потому что домашнего воспитания во Франции нет.  Во  всех
городах империи преподают в тот же день и в тот  же  час  то  тем  же  (301)
книгам - одно и то же. На всех экзаменах, задаются одни  и  те  же  вопросы,
одни и  те  же  примеры,  учителя,  отклоняющиеся  от  текста  или  меняющие
программу, немедленно исключаются. Эта бездушная стертость воспитания только
привела в обязательную, наследственную форму то, что прежде бродило в  умах.
Это формально демократический уровень, приложенный к  умственному  развитию.
Ничего подобного в Италии. Федералист и художник  по.  натуре,  итальянец  с
ужасом   бежит   от   всего   казарменного,   однообразного,   геометрически
правильного. Француз - природный солдат: он любит  строй,  команду,  мундир,
любит задать страху. Итальянец, если на  то  пошло,  -  скорее  бандит,  чем
солдат, и этим  я  вовсе  не  хочу  сказать  что-нибудь  дурное  о  нем.  Он
предпочитает, подвергаясь казни, убивать врага по собственному желанию,  чем
убивать по приказу, но зато без всякой ответственности посторонних. Он любит
лучше скудно жить в горах и скрывать контрабандистов,  чем  открывать  их  и
почетно служить в жандармах.
   Образованный итальянец выработывался, как наш брат, сам собой,  жизнию,
страстями, книгами, которые случались под рукой, и пробрался до  такого  или
иного понимания. Оттого у него и у нас есть пробелы, неспетости. Он и мы  во
многом уступаем специальной окон-ченности французов и теоретической учености
немцев, но зато у нас и у итальянцев ярче цвета.
   У нас с  ними  есть  даже  общие  недостатки,  Итальянец  имеет  ту  же
наклонность к лени, как и мы; он не находит, что работа - наслаждение; он не
любит ее тревогу, ее усталь,  ее  недосуг.  Промышленность  в  Италии  почти
столько же отстала, как у нас; у них, как у нас, лежат под ногами  клады,  и
они  их  не  выкапывают.  Нравы  в  Италии   не   изменились   новомещанским
направлением до такой степени, как во Франции и Англии.
   История итальянского мещанства совсем не похожа на  развитие  буржуазии
во Франции и Англии. Богатые мещане, потомки del  popolo  grasso87,  не  раз
счастливо соперничали с феодальной аристократией, были властелинами городов,
и оттого они стали не дальше, а ближе к плебею и  контадину88,  чем  наскоро
обогатевшая чернь (302)  других  стран.  Мещанство,  в  французском  смысле,
собственно представляется в Италии особой средой, образовавшейся со  времени
первой революции и которую можно  назвать,  как  это  делается  в  геологии,
пиэмонт-ским слоем. Он отличается в Италии, так  же  как  во  всем  материке
Европы, тем, что во многих вопросах постоянно либерален и во всех  -  боится
народа и слишком нескромных толков о труде и заплате, да  еще  тем,  что  он
всегда уступает врагам сверху, не уступая никогда своим снизу.
   Личности,  составлявшие  итальянскую  эмиграцию,  были   выхвачены   из
всевозможных слоев общества. Чего и чего не находилось около Маццини,  между
старыми именами из летописей Гвичардини и Муратори, к которым  народное  ухо
привыкло  веками,  как  Литты,  Бор-ромеи,  Дель-Верме,  Бельжойозо,   Нани,
Висконти, и каким-нибудь полудиким ускоком Ромео из Абруцц, с его темным, до
оливкового цвета, лицом и неукротимой отвагой!  Тут  были  и  духовные,  как
Сиртори, - поп-герой, который, при первом выстреле в Венеции, подвязал  свою
сутану и все время осады и защиты Маргеры с ружьем в руке дрался под  градом
пуль в передовых рядах; тут был  и  блестящий  военный  штаб  неаполитанских
офицеров,  как  Пизакане,  Козенц   и   братья   Меццокапо,   тут   были   и
трастеверинские плебеи, закаленные в верности и лишениях, суровые,  угрюмые,
немые в беде, скромные и несокрушимые, как Пианори, и рядом с ними тосканцы,
изнеженные даже в произношении, но также готовые  на  борьбу.  Наконец,  тут
были Гарибальди, целиком взятый из Корнелия Непота, с простотой  ребенка,  с
отвагой льва, и Феличе Орсини, чудная голова которого так недавно  скатилась
со ступеней эшафота.
   Но, назвав их, нельзя не приостановиться.
   С Гарибальди я, собственно, познакомился в 1854 году, когда он  приплыл
из  Южной  Америки,  капитаном  корабля,  и  стал  в  Вестиндских  доках;  я
отправился к нему с одним из его товарищей по  римской  войне  и  с  Орсини.
Гарибальди в толстом светлом пальто, с яркоцветным шарфом на шее и  фуражкой
на голове казался пне больше истым моряком, чем  тем  славным  предводителем
римского ополчения, статуэтки которого в фантастическом костюме  продавались
во всем свете. (303)
   Добродушная  простота  его  обращения,  отсутствие  всякой   претензии,
радушие, с которым он принимал, располагали в его пользу. Экипаж  его  почти
весь состоял из итальянцев, он был глава  и  власть,  и,  я  уверен,  власть
строгая, но все весело и с любовью смотрели на  него,  они  гордились  своим
капитаном.  Гарибальди  угощал  нас  завтраком  в  своей   каюте,   особенно
приготовленными устрицами из Южной Америки, сушеными плодами, портвейном,  -
вдруг он вскочил, говоря: "Постойте! С вами мы выпьем  другого  вина",  -  и
побежал наверх; вслед за тем  матрос  принес  какую-то  бутылку;  Гарибальди
посмотрел на нее с улыбкой и налил нам по рюмке... Чего нельзя было  ожидать
от человека, приехавшего из-за океана? Это был просто-напросто белет из  его
родины, Ниццы, который он привез с собой в Лондон из Америки.
   Между  тем  в  простых  и  бесцеремонных  разговорах  его   мало-помалу
становилось  чувствительно  присутствие  силы;  без  фраз,  без  общих  мест
народный вождь, удивлявший своей храбростью старых солдат,  обличался,  и  в
капитане корабля легко уже  было  узнать  того  уязвленного  льва,  который,
огрызаясь на каждом шагу, отступил  после  взятия  Рима  и,  растеряв  своих
сподвижников, снова сзывал в Сан-Марино, в Равенне, в Ломбардии, в Тироле, в
Тессино солдат, мужиков, бандитов, кого попало, чтоб только снова ударить на
врага, и это возле тела своей подруги, не вынесшей всех трудностей и лишений
похода.
   Мнения его в 1854 году уже значительно расходились с Маццини, хотя он и
был с ним в хороших отношениях. Он при мне говорил ему, что Пиэмонт дразнить
не надобно, что главная цель теперь - освободиться от  австрийского  ига,  и
очень сомневался, чтоб Италия так была готова к единству и  республике,  как
думал Маццини. Он был совершенно против всех попыток и опытов восстания.
   Когда он отплывал за углем в Нью-кестль-на-Тейне и оттуда отправлялся в
Средиземное море, я сказал ему, что мне ужасно нравится его  морская  жизнь,
что он из всех эмигрантов избрал благую часть.
   - А кто им не велит сделать то же, - возразил он с жаром.  -  Это  была
моя любимая мечта; смейтесь над ней, если хотите, но я и  теперь  ее  люблю.
Меня в Аме(304)рике знают; я мог бы иметь под моим начальством - три, четыре
таких корабля.  На  них  я  взял  бы  всю  эмиграцию:  матросы,  лейтенанты,
работники, повара - все были бы  эмигранты.  Что  теперь  делать  в  Европе?
Привыкать к рабству, изменять себе или в Англии ходить по миру. Поселиться в
Америке  еще  хуже-это  конец,  это  страна  "забвения  родины",  это  новое
отечество, там другие интересы, все  другое;  люди,  остающиеся  в  Америке,
выпадают из рядов. Что же лучше моей мысли (и лицо его просветлело), что  же
лучше, как собраться в кучку, около нескольких мачт, и носиться  по  океану,
закаляя себя в суровой жизни моряков, в борьбе  с  стихиями,  с  опасностью.
Пловучая революция, готовая пристать к тому или другому берегу,  независимая
и недосягаемая!
   В эту минуту он мне казался  каким-то  классическим  героем,  лицом  из
"Энеиды"... о котором - живи он в иной век - сложилась бы своя легенда, свое
"Arma virumque cano!"89
   Орсини был совсем другого рода человек. Дикую силу и  страшную  энергию
свою он доказал 14 января 1858 года в Rue  Lepelletier;  они  приобрели  ему
великое имя в истории и положили  его  тридцатишестилетнюю  голову  под  нож
гильотины. Я познакомился с Орсини в Ницце в 1851 году;  временами  мы  были
даже очень близки, потом расходились, снова сближались,
   наконец, какая-то серая кошка пробежала между нами в 1856  году,  и  мы
хотя примирились, но уже не по-прежнему смотрели друг на друга.
   Такие личности, как Орсини, развиваются только в Италии, зато в ней они
развиваются во все в