не подводил  "итогов"  своей  жизни,  но  прежде  всего  ощущал  себя
художником, писал глубоко волнующую его лирическую поэму.
   Лиричен герценовский пейзаж. В одно неразрывное целое у него сплетаются
описание  природы  и  передача  ощущений,  вызванных,  рожденных   волнующей
близостью к ней. Его воспоминания о  деревенской  жизни  полны  трогательной
поэзии русской природы,  поэзии  тихих  сельских  вечеров.  Это  -  подлинно
поэтические картины,  напоминающие  пейзажную  живопись  Тургенева,  Чехова,
Левитана.
   Горький видел в Герцене  одного  из  "своеобразных  стилистов"  русской
литературы, он называл автора "Былого и дум" первым в ряду таких  писателей,
как Некрасов, Тургенев, Салтыков, Лесков, Г. Успенский, Чехов 11.  Блестящее
мастерство слова в художественных и публицистических  произведениях  Герцена
вызывало  восторженные  оценки  уже  у  современников  писателя.   Тургенев,
например, говорил, что Герцен  "был  рожден  стилистом"  12.  Известно,  как
восхи(18)щал всегда автора "Записок охотника" язык Герцена, особенно -  язык
и стиль его воспоминаний: "приводит меня в восторг: живое тело", "так писать
умел он один из русских" 13.
   Герцен высоко ценил богатейшие возможности русского языка:  "...главный
характер нашего языка, - читаем мы в "Былом и думах",состоит в  чрезвычайной
легости, с которой все выражается на нем  -  отвлеченные  мысли,  внутренние
лирические чувствования, "жизни мышья беготня", крик негодования, искрящаяся
шалость и потрясающая страсть". Он  отстаивал  русский  язык  как  "звучный,
богатый", "язык гибкий и могучий, способный  выражать  и  самые  отвлеченные
идеи германской метафизики и легкую, сверкающую игру французского остроумия"
("Русский народ и социализм", 1851).
   В  языке   записок   Герцена   творческая   индивидуальность   писателя
воплотилась особенно ярко. "Его ум - ум исключительный по силе, как его язык
исключителен по красоте и блеску" 14, - говорил о Герцене Горький.
   Блестящие  афоризмы,  неожиданные  эффектные  сближения,  сравнения   и
метафоры придают языку Герцена изумительную яркость и  красочность.  Горькая
ирония у него чередуется с забавным анекдотом, саркастическая насмешка  -  с
легким каламбуром, а редкостный архаизм -  с  смелым  галлицизмом;  народный
русский говор сосуществует в "Былом и думах" с обилием  иноязычных  слов.  В
этих контрастных столкновениях проявляла  себя  характерная  экспрессивность
стиля Герцена.
   "Канцелярия министра внутренних дел, - пишет  Герцен,  -  относилась  к
канцелярии  вятского  губернатора,  как  сапоги   вычищенные   относятся   к
невычищенным; та же кожа, те же подошвы, но  одни  в  грязи,  а  другие  под
лаком". Мимоходом он назовет  конюшню  "богоугодным  заведением  для  кляч",
графа  Панина  сравнит  с  "жирафом  в  андреевской  ленте",  а   "появление
полицейского в России" уподобит "черепице, упавшей на голову".
   Неожиданные    острые    контрасты    служили    излюбленным    приемом
Герцена-стилиста.  Порою  они  нарушали  обычное  представление  о  "нормах"
литературного языка. В галлицизмах и "неверностях в языке"  "Былого  и  дум"
упрекал Герцена Тургенев 15.  "...Слог  твой  чересчур  небрежен",  -  пишет
Тургенев Герцену об отрывках в (19) третьей  книжке  "Полярной  звезды"  16.
"Это тем более неприятна, - продолжает он, - что  вообще  язык  твой  легок,
быстр, светел и имеет свою физиономию" 17. Но то, в чем Тургенев  видел  "до
безумия  неправильный"  язык  18,  самому   Герцену   казалось   органически
необходимым художественным .элементом рассказа, не отклонением и  нарушением
литературной нормы, а выражением его, герценовского, понимания этой "нормы".
   Мемуарам свойственна крайняя напряженность, динамичность как в языке  и
стиле, так и в  самом  построении  предложения.  В  одном  из  писем  Герцен
сравнивал "Былое и думы" с "ближайшим писанием к разговору: тут и  факты,  и
слезы, и хохот, и теория..." Он добивался  непринужденного  стиля  рассказа,
естественной простоты в развитии действия.
   "Надобно фразы круто резать, швырять  и,  главное,  сжимать",  -  писал
Герцен (письмо к Н. П.  Огареву,  25  октября  1867  г.).  И  он  бесконечно
варьирует  свою  фразу,  под  его  пером  предложение  становится  гибким  и
выразительным. Фразы "круто режутся" и "швыряются",  как  в  отрывке  "После
набега" - замечательном образчике  герценовской  экспрессии  и  политической
патетики, в сосредоточенном  драматизме  "рассказа  о  семейной  драме"  они
достигают предельной  лаконичности  и  сдержанности  (см..  например,  главу
"Смерть").
   Излюбленной формой образного и динамического раскрытия:  мысли  Герцену
часто служил диалог во всех его видах, от  безыскусственной,  непринужденной
беседы до диалога напряженного, протекающего почти без авторских ремарок.  В
"Былом и думах" диалог везникает в самых драматических эпизодах, воздействие
его необычайно сильно (см. главу "Третье марта и  девятое  мая  1838  года",
рассказ о "маленьком романе" с Медведевой- в главе "Разлука",  сцену  смерти
Natalie и др.). Благодаря диалогической форме ярче  обрисовывались  облик  и
убеждения герценовского  "собеседника".  Иногда  диалог  явно  инсценируется
автором в  тех  же  целях  более  полной  характеристики  образа  (например,
"ручного судьи" в главе XV, см. также "великолепную сцену",  говоря  словами
Герцена, с полковником в начале главы "Апогей и перигей" и др.).
   Диалог открывал широкие возможности для введения в мемуары живой  речи,
непосредственно  разговорного  языка,  к  которому  Герцен  стремился  и   в
авторском  тексте.  Те  же  цели  в  известной  мере  дости(20)гались  через
воспроизведение в записках подлинных писем -  самого  Герцена,  его  жены  и
многих  других  лиц.  В  результате  образовывались  те   сложные   языковые
сочетания, которые каждый раз поражают читателя своей смелой пестротой.

x x x

   Товарищ Герцена по кружку Московского университета  и  один  из  первых
русских эмигрантов Н. И. Сазонов в своей статье о  Герцене,  предназначенной
для иностранного читателя, пророчески писал, что "Былое и думы" "долго будут
жить, как национальный памятник и литературный шедевр". Сазонов  справедливо
подчеркнул национальное своеобразие этого "лучшего произведения  знаменитого
писателя".  Герцен,  по  словам  Сазонова,  "всегда  остается  верен   своей
национальности, когда говорит о Западной Европе. В этом великая ценность его
книги, его стиля и, скажем даже, его личности; это-то и делает его в истории
умственного развития России выразителем существенного перелома,  зачинателем
новой эпохи" 19.
   Сазонов  тонко  подметил  устремленность  к   будущему   герценов-ского
рассказа о "былом". Этого оказались не в состоянии понять русские  либералы.
В своих оценках, порой самых восторженных, либералы  постоянно  ограничивали
идейное значение "Былого и дум" тесными пределами воспоминаний.
   Герцен был одним из  первых  русских  писателей,  получивших  признание
передовых  общественных  кругов  на  Западе.   Он   показал   международному
общественному мнению  неиссякаемые  источники  внутренней  силы,  обаяния  и
мужества русского человека, скованного самодержавным режимом, но непреклонно
стойкого в борьбе за честь v счастье отчизны. В  этом  чувстве  героического
патриотизма он видел залог революционного обновления родной страны.
   "Былое и думы" наравне с публицистикой Герцена действительно "знакомили
Европу с Русью", утверждая всемирно-историческое значение русского народа  и
его  освободительной   борьбы.   Известен   взволнованный   отзыв   великого
французского писателя Виктора Гюго о "Былом  и  думах".  "Благодарю  вас,  -
писал он Герцену, - за прекрасную  книгу,  которую  вы  прислали  мне.  Ваши
воспоминания - это  летопись  счастья,  веры,  высокого  ума...  ваша  книга
восхищает меня от начала до конца. Вы внушаете ненависть  к  деспотизму,  вы
помогаете раздавить чудовище; в вас соединились неустрашимый боец  и  смелый
мыслитель" 20. (21)
   В наши дни мемуары Герцена  стали  одной  из  любимых  книг  советского
народа, законной гордостью  великой  русской  литературы.  Как  литературное
произведение   большой   и   самобытной   художественной    силы    и    как
историко-мемуарный  документ  "Былое  и  думы"  принадлежат  к  числу  самых
выдающихся явлений русской общественной  мысли.  Советская  социалистическая
культура бережно хранит в своей сокровищнице бессмертное наследие "писателя,
сыгравшего великую роль в подготовке русской революции" 21.
   Вл. Путинцев

БЫЛОЕ И ДУМЫ

   Н П. Огареву
   В этой книге всего больше говорится о двух личностях. Одной уже нет,  -
ты еще остался, а потому тебе, друг, по праву принадлежит она.
   Искандер
   1 июля I860.
   Eagles Nest, Bournemouth

   Многие из друзей советовали мне начать полное издание "Былого и дум", и
в этом затруднения нет, по крайней мере относительно двух первых частей.  Но
они говорят, что отрывки, помещенные в  "Полярной  звезде",  рапсодичны,  не
имеют единства, прерываются случайно, забегают  иногда,  иногда  отстают.  Я
чувствую, что это правда,  -  но  поправить  не  могу.  Сделать  дополнения,
привести  главы  в  хронологический  порядок  -  дело  не  трудное;  но  все
переплавить, dun jet 22, я не берусь.
   "Былое и думы" не были писаны подряд; между иными главами  лежат  целые
годы. Оттого на всем остался оттенок своего времени и  разных  настроений  -
мне бы не хотелось стереть его.
   Это не столько записки, сколько  исповедь,  около  которой,  по  поводу
которой  собрались  там-сям  схваченные  воспоминания  из  былого,   там-сям
остановленные  мысли  из  дум.  Впрочем,  в  совокупности  этих   пристроек,
надстроек, флигелей единство есть, по крайней мере мне так кажется.
   Записки эти не первый опыт. Мне было лет двадцать пять, когда я начинал
писать что-то вроде воспоминаний. Случилось это так: переведенный  из  Вятки
во Владимир - я  ужасно  скучал.  Остановка  перед  Москвой  дразнила  меня,
оскорбляла; я был в положении человека, сидящего на  последней  станции  без
лошадей!
   В сущности, это был чуть ли не самый "чистый,  самый  серьезный  период
оканчивавшейся юности" 23. И скучал-то я тогда светло и счастливо, как  дети
скучают накануне (27) праздника или дня  рождения.  Всякий1  день  приходили
письма, писанные мелким шрифтом; я был горд и счастлив ими, я ими  рос.  Тем
не менее разлука мучила, и я  не  знал,  за  что  приняться,  чтоб  поскорее
протолкнуть эту вечность -  каких-нибудь  четырех  месяцев...  Я  послушался
данного мне совета и стал на досуге записывать мои воспоминания о  Крутицах,
о Вятке. Три тетрадки были написаны...  потом  прошедшее  потонуло  в  свете
настоящего.
   В 1840 Белинский прочел их, они ему понравились,  и  он  напечатал  две
тетрадки в "Отечественных записках" (первую и третью),  остальная  и  теперь
должна валяться где-нибудь  в  нашем  московском  доме,  если  не  пошла  на
подтопки.
   Прошло пятнадцать лет 24, "я жил в одном из лондонских  захолустий,близ
Примроз-Гиля, отделенный от всего мира далью, туманом и своей волей.
   В Лондоне не было ни одного близкого мне человека. Были люди, которых я
уважал,  которые  уважали  меня,  но  близкого  никого.   Все   подходившие,
отходившие, встречавшиеся занимались одними общими интересами, делами  всего
человечества, по крайней мере делами целого народа; знакомства их были,  так
сказать, безличные. Месяцы проходили,  и  ни  одного  слова  о  том,  о  чем
хотелось поговорить.
   ...А между тем.я тогда едва начинал приходить в себя, оправляться после
ряда страшных событий, несчастий, ошибок. История Последних годов моей жизни
представлялась мне яснее и яснее, и я с ужасом видел, что ни  один  человек,
кроме меня, не знает ее и что с моей смертью умрет истина.
   Я решился писать; но  одно  воспоминание  вызывало  сотни  других;  все
старое, полузабытое воскресало: отроческие мечты, юношеские  надежды,  удаль
молодости, тюрьма и ссылка - эти ранние  несчаетия,  не  оставившие  никакой
горечи на душе, пронесшиеся, как вешние грозы,  освежая  и  укрепляя  своими
ударами молодую жизнь".
   Этот раз я писал не для того, чтобы выиграть время, -  торопиться  было
некуда. (28)
   Когда я начинал новый труд, я  совершенно  не  помнил  о  существовании
"Записок одного молодого человека" и как-то случайно попал на них в  British
Museume 25, перебирая русские журналы.  Я  велел  их  списать  и  перечитал.
Чувство, возбужденное ими, было странно: я так ощутительно увидел, насколько
я состарелся в эти пятнадцать лет, что на первое время это потрясло меня.  Я
играл еще тогда жизнию и самим счастием, как будто ему и конца не было.  Тон
"Записок одного молодого человека" до того был розен, что я  не  мог  ничего
взять из них; они принадлежат молодому времени, они должны остаться сами  по
себе. Их утреннее освещение нейдет к моему  вечернему  труду.  В  них  много
истинного, но много также и шалости; сверх того, на  них  остался  очевидный
для меня след Гейне, которого я с увлечением читал  в  Вятке.  На  "Былом  и
думах" видны следы жизни, и больше никаких следов не видать.
   Мои труд двигался медленно... много надобно  времени  для  того,  чтобы
иная  быль;отстоялась  в  прозрачную  думу-.неутешительную,   грустную,   но
примиряющую пониманием. Без этого может быть искренность, но не  может  быть
истины!
   Несколько опытов мне не удались, - я их  бросил.  Наконец,  перечитывая
нынешним летом одному из друзей юности мои последние тетради,  я  сам  узнал
знакомые черты и остановился... труд мой был кончен!
   Очень может  быть,  что  я  далеко  переценил  его,  что  в  этих  едва
обозначенных очерках схоронено так много только для меня  одного;  может,  я
гораздо больше читаю, чем написано;  сказанное  будит  во  мне  сны,  служит
иероглифом, к которому у меня есть ключ. Может, я один слышу, как под  этими
строками бьются духи... может, но оттого книга эта мне не меньше дорога. Она
долго заменяла мне и людей и утраченное. Пришло время и с нею расстаться.
   Все личное быстро осыпается, этому обнищанию надо  покориться.  Это  не
отчаяние, не старчество, не холод и не равнодушие: это - седая юность,  одна
из форм выздоровления или, лучше, самый процесс его. Человечески  переживать
иные раны можно только этим путем. (29)
   В монахе, каких бы лет он ни был,  постоянно  встречается  и  старец  и
юноша. Он похоронами всего личного возвратился к юности.  Ему  стало  легко,
широко... иногда елищком широко...  Действительно,  человеку  бывает  подчас
пусто, сиротливо между безличными всеобщностями,  историческими  стихиями  и
образами будущего, проходящими по их поверхности, как облачные тени. Но  что
же из этого? Людям хотелось бы все сохранить: и розы, и  снег;  им  хотелось
бы, чтоб около  спелых  гроздьев  винограда  вились  майские  цветы!  Монахи
спасались от минут ропота молитвой. У нас нет молитвы: у нас есть труд. Труд
- наша молитва. Быть может, что плод того и другого будет  одинакий,  но  на
сию минуту не об этом речь.
   Да, в жизни есть пристрастие  к  возвращающемуся  ритму,  к  повторению
мотива; кто не знает, как старчество близко  к  детству?  Вглядитесь,  и  вы
увидите, что по обе стороны полного разгара жизни, с ее венками из цветов  и
терний, с ее колыбелями  и  гробами,  часто  повторяются  эпохи,  сходные  в
главных чертах. Чего юность еще не имела, то  уже  утрачено;  о  чем  юность
мечтала, без личных видов, выходит светлее, спокойнее  и  также  без  личных
видов из-за туч и зарева.
   ...Когда я думаю о том, как мы двое теперь, под пятьдесят лет, стоим за
первым станком русского вольного слова, мне кажется, что наше ребячье Грютли
на Воробьевых горах было не тридцать три года тому назад, а много -три!
   Жизнь...  жизни,  народы,  революции,  любимейшие   головы   возникали,
менялись и исчезали между Воробьевыми горами и Примроз-Гилем;  след  их  уже
почти заметен беспощадным вихрем событий. Все изменилось вокруг: Темза течет
вместо Москвы-реки, и чужое племя  около...  и  нет  нам  больше  дороги  на
родину... одна мечта двух мальчиков - одного 13 лет, другого 14 - уцелела!
   Пусть же "Былое и думы" заключат  счет  с  личною  жизнию  и  будут  ее
оглавлением. Остальные думы - на дело, остальные силы - на борьбу.
   Таков остался наш союз...
   Опять одни мы в грустный путь пойдем,
   Об истине глася неутомимо, -
   И пусть мечты и люди идут мимо!



   ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ДЕТСКАЯ И УНИВЕРСИТЕТ (1812-1834)

   Когда мы в памяти своей
   Проходим прежнюю дорогу,
   В душе все чувства прежних дней
   Вновь оживают понемногу,
   И грусть и радость те же в ней,
   И знает ту ж она тревогу,
   И так ж? вновь теснится грудь,
   И так же хочется вздохнуть.
   Н. Огарев ("Юмор")


ГЛАВА I

   Моя нянюшка и La grande  armee  26.  -  Пожар  Москвы.  -  Мой  отец  у
Наполеона. - Генерал Иловайской. - Путешествие с французскими пленниками.  -
Патриотизм. - К- Кало. - Общее управление именьем. - Раздел. - Сенатор.

   ...- Вера Артамоновна,  ну  расскажите  мне  еще  разок,  как  французы
приходили в Москву, - говаривал я, потягиваясь на  своей  кроватке,  обшитой
холстиной, чтоб я не вывалился, и завертываясь в стеганое одеяло.
   - И! что это за рассказы, уж столько раз слышали, да и  почивать  пора,
лучше завтра пораньше встанете, -  отвечала  обыкновенно  старушка,  которой
столько же хотелось повторить  свой  любимый  рассказ,  сколько  мне  -  его
слушать. (31)
   - Да вы немножко расскажите, ну, как  же  вы  узнали,  ну,  с  чего  же
началось?
   - Так и началось. Папенька-то ваш, знаете какой,-  все  в  долгой  ящик
откладывает; собирался, собирался, да вот и  собрался!  Все  говорили,  пора
ехать, чего ждать, почитай, в городе никого не оставалось. Нет, все с Павлом
Ивановичем переговаривают, как вместе ехать, то тот  не  готов,  то  другой.
Наконец-таки мы уложились, и коляска была готова; господа  сели  завтракать,
вдруг наш кухмист  взошел  в  столовую  такой  бледный,  да  и  докладывает:
"Неприятель в Драгомиловскую заставу вступил", - так у нас у всех  сердце  и
опустилось,  сила,  мол,  крестная  с  нами!  Все  переполошилось;  пока  мы
суетились да ахали, смотрим - а по улице скачут драгуны в таких касках  и  с
лошадиным хвостом сзади. Заставы все заперли, вот ваш папенька и  остался  у
праздника, да и вы с ним; вас кормилица  Дарья  тогда  еще  грудью  кормила,
такие были щедушные да слабые.
   И я с гордостью улыбался, довольный, что принимал участие в войне.
   - Сначала еще шло кое-как, первые дни то есть, ну, так, бывало, взойдут
два-три солдата и показывают, нет ли выпить; поднесем  им  по  рюмочке,  как
следует, они и уйдут да еще сделают под козырек. А тут,  видите,  как  пошли
пожары, все больше да больше, сделалась  такая  неурядица,  грабеж  пошел  и
всякие ужасы. Мы тогда жили во флигеле у княжны, дом  загорелся;  вот  Павел
Иванович 27 говорит: "Пойдемте ко мне, мой дом каменный,  стоит  глубоко  на
дворе, стены капитальные" - Пошли мы, и господа и люди, все вместе,  тут  не
было разбора; выходим на Тверской бульвар, а уж и деревья начинают гореть  -
добрались мы, наконец, до голохвастовского дома, а он так и пышет, огонь  из
всех окон. Павел Иванович остолбенел, глазам не  верит.  За  домом,  знаете,
большой сад, мы туда, думаем, там останемся сохранны; сели,  пригорюнившись,
на скамеечках, вдруг откуда  ни  возьмись  ватага  солдат,  препьяных,  один
бросился с Павла Ивановича дорожный  тулупчик  скидывать;  старик  не  дает,
солдат выхватил тесак да по лицу его и хвать, так у них до  кончины  шрам  и
остался; другие принялись (32) за нас, один солдат вырвал вас  у  кормилицы,
развернул пеленки, нет ли-де каких ассигнаций  или  брильянтов,  видит,  что
ничего нет, так нарочно, азарник, изодрал пеленки, да и бросил.  Только  они
ушли, случилась вот какая  беда.  Помните  нашего  Платона,  что  в  солда