жены  не
пощадило и траура.
   Несколько недель после  похорон  Энгельсон,  печальный,  встревоженный,
видимо, нехотя и, видимо, не от себя, спросил меня, не думаю ли  я  поручить
его жене воспитание моих детей.
   Я отвечал, что  дети,  кроме  моего  сына,  поедут  в  Париж  с  Марьей
Каспаровной и что я откровенно ему признаюсь, что его предложенья принять не
могу.
   Ответ мой огорчил его, огорчать его мне было больно.
   - Скажите мне, положивши руку на  сердце,  считаете  ли  вы  вашу  жену
способной воспитывать детей?. (572)
   - Нет, - отвечал, в свою очередь, Энгельсон, - но... но, может,  это  -
planche de salut 102 для нее; она все-таки страдает, как прежде, а тут  ваше
доверие, новый долг.
   - Ну, а как опыт не удастся?
   - Вы правы,  не  будем  говорить  об  этом,  а  тяжело.  Энгельсон  был
действительно согласен со мной и замолчал. Но она не ожидала такого простого
ответа; уступить на этом вопросе я не мог, она не хотела,  и,  вне  себя  от
досады, тотчас решилась увезти Энгельсона из Ниццы. Дня через три он объявил
мне, что едет в Геную.
   - Что с вами? - спросил я, - и за что же так скоро?
   - Да что, вы видите сами,  жена  не  ладит  ни  с  вами,  ни  с  вашими
друзьями, я уж решился... да оно, может, и лучше.
   И через день они уехали.
   А потом уехал я из Ниццы. В  Генуе,  проездом,  мы  встретились  мирно.
Окруженная нашими друзьями, в числе которых были Медичи,  Пизакане,  Козенц,
Мордини, она казалась спокойнее и здоровее. Но тем не меньше  она  не  могла
пропустить ни одного случая, чтоб не кольнуть меня  самым  злым  образом.  Я
отходил, молчал,  это  не  помогало.  Даже  когда  я  уехал  в  Лугано,  она
продолжала свои отравленные petits points 103, и это в  редких  приписках  к
письмам мужа, как будто с его "визой".
   Наконец, булавочные уколы в такое время,  когда  я  весь  был  задавлен
болью и горем, вывели меня из терпения. Я их ничем  не  заслужил,  ничем  не
вызвал. На одну из злых приписок, в которой говорилось о том, как дорого еще
Энгельсон поплатится за то, что беззаветно отдается друзьям,  не  зная,  что
они для него ничего не сделают, - я написал Энгельсону,  что  пора  положить
этому предел.
   "Я не понимаю, - писал я, - за что ваша жена сердится на меня? Если  за
то, что я не отдал ей моих детей, то вряд ли она права". Я напомнил ему  наш
последний разговор и прибавил: "Мы знаем, что Сатурн ел своих детей, но чтоб
кто-нибудь благодарил своих друзей за их участие  детским  воспитанием,  это
неслыханно". (573)
   Этой выходки она мне не простила, но, что гораздо удивительнее, и он не
простил, хотя сначала не  показал  вовсе  вида...  а  попрекнул  меня  этими
словами через годы...
   Я  уехал  в  Лондон,  Энгельсон  поселился  на  зиму  в  Женеве,  потом
перебрался в Париж 104.

V

   Пословицу: "Кто на море не бывал,  тот  богу  не  молился",  можно  так
переделать: женщина, у  которой  детей  не  бывало,  не  знает  бескорыстной
преданности, и это особенно относится к замужним женщинам; бездетность у них
развивает почти всегда грубый эгоизм, разумеется, если по дороге  не  спасет
какой-нибудь  общий  интерес.  Старая   дева   имеет   какие-то   поседевшие
стремления, мягчащие ее, она все еще ищет и все  Надеется;  но  женщина  без
детей и с мужем - в гавани, она благополучно приехала, сначала  инстинктивно
погрустила  о  том,  что  детей  нет,  потом  успокоилась  и  живет  в  свое
удовольствие, а если и  оно  не  удается,  в  свое  горе  или  в  чье-нибудь
неудовольствие, в чье-нибудь горе - хоть горничной. Рождение  ребенка  может
ее спасти. Ребенок приучает мать к жертве, к подчинению  воли,  к  страстной
трате времени не на себя и отучает от  всякой  внешней  награды,  признания,
спасиба. Мать с ребенком не считается, она ничего не требует от него - кроме
здоровья, аппетита, сна и - и его улыбки.  Ребенок,  не  выводя  женщины  из
дому, превращает ее в гражданское лицо.
   Совсем не то, когда бездетной женщине в дом попадется почему бы  то  ни
было чужой  ребенок,  да  еще  по  какой-нибудь  необходимости.  Она  будет,
пожалуй, наряжать его, играть с ним, но когда ей хочется; она будет баловать
его, но по-своему, во всех других случаях ребенок будет напрасно стучаться в
окоченелое или ожиревшее сердце. Словом, ребенок может наверное рассчитывать
на все льготы и холенья, которые делают шпиду, канарейке, - но не больше.
   У одного из наших близких  знакомых  была  дочь,  родившаяся  от  одной
молодой вдовы. В видах замужества  (574)  матери  ребенка  хотели  увести  и
украли во время отсутствия отца. После долгих  розысков  девочку  нашли;  но
отец, изгнанный из Франции, не мог за ней приехать в Париж, да и к  тому  же
не имел денег. Не зная, куда деть ее, он попросил  Энгельсона  взять  ее  на
первое время. Энгельсон согласился, но очень скоро раскаялся. Девочка шалила
и, вероятно, очень много, взяв в расчет ее неправильное воспитание;  но  все
же она шалила, как пятилетний ребенок, и не с гуманным пониманьем Энгельсона
можно было опрокинуться на девочку за шалости. Да и беда была не в том,  что
она шалила; она мешала, и пуще  всего  не  ему,  а  ей,  никогда  ничего  не
делавшей. Энгельсон с  каким-то  ожесточением  жаловался  мне  письменно  на
ребенка!
   Между прочим, насчет ее отца Энгельсон писал мне; "Не странно  ли,  что
Хоецкий, соглашавшийся когда-то с вами, что жена моя не способна воспитывать
ваших детей, поручил ей свою собственную дочь?"
   Энгельсон знал очень хорошо,  что  отец  девочки  не  выбрал  его  жену
воспитательницей,  а  был  приведен  материальной  нуждой  в   необходимость
прибегнуть  к  ее  помощи.  В  этом   замечании   было   столько   жесткого,
невеликодушного, что у меня перевернулось сердце.  Я  не  мог  привыкнуть  к
этому недостатку пощады, к этой смелости  языка,  не  останавливающегося  ни
перед чем! Глубоко язвящие намеки, которые могут в минуту раздражения прийти
каждому в голову, но которые губы  наши  отказываются  высказать,  говорятся
людьми, к которым принадлежал Энгельсон,  с  легкостью  и  наслаждением  при
малейшей размолвке.
   Дав волю своему раздражению,  Энгельсон  в  письме  своем,  по  дороге,
оборвал и Тесье и других приятелей,  даже  самого  Поудона,  которого  очень
уважал. Вместе с письмом  Энгельсона  пришло  из  Парижа  письмо  Тесье,  он
дружески шутил о "гневах и шалостях" Энгельсона, не подозревая, что он писал
об нем. Мне была противна роль какого-то отрицательного предательства,  и  я
написал Энгельсону, что стыдно так  бранить  людей,  с  которыми  жизнь  нас
свела, что, несмотря на их недостатки, все же они люди хорошие, как  он  сам
знает. В заключение я говорил, что стыдно так преувеличивать всякое  дело  и
ахать, и охать, и приходить в отчаяние  от  шалостей  пятилетнего,  ребенка.
(575)
   Этого было довольно.  Пламенный  почитатель  мой,  друг,  целовавший  в
порыве энтузиазма мою руку,  приходивший  ко  мне  делить  всякую  печаль  и
предлагавший мне кровь свою и свою жизнь, не на словах, а  в  самом  деле...
этот человек, связанный со мной своею исповедью и моими несчастьями, которых
был свидетелем, гробом, за которым мы шли вместе, - все забыл. Его самолюбие
было затронуто... ему надобно было отомстить, - он и отомстил. Через  четыре
дня я получил от него следующий ответ:
   "2 февраля 1853.
   Слухи носятся, что вы решились ехать сюда; здоровье  Марии  Каспаровны,
кажется, восстанавливается (по крайней мере на прошедшей  неделе  она  стала
пободрее духом, встает с постели минут на пять, имеет аппетит); о поручении,
данном вами мне к Т., имею только то  сказать,  что  вещи,  которые  генерал
просит его приготовить, не у Т., а оставлены им у Фогта в Женеве, что  мадам
Т. находит "peu gracieux" 105 ваше молчание и прибавляет,  что  переписка  с
вами не могла бы причинить им неприятностей.
   Словом, до вашего приезда я мог бы и не  писать  вам,  если  б  мне  не
пришло на ум, что молчание часто может быть принято за знак согласия.  Я  не
хочу вводить или продержать вас в заблуждении насчет меня: я не  согласен  с
тем, что сказано в последнем вашем письме ко мне (от 28 января).
   Вот ваши слова: "Ну, скажите, стоило ли так расходиться - и  биби  -  и
младенец - и уж ай, ай, ай, и уж боже мой. Ну, подумайте,  достойно  ли  это
вас. И что нового! Вы людей знали и  видели.  Я  становлюсь  с  каждым  днем
снисходительнее и дальше от людей".
   На  это  отвечаю,  "е   вдаваясь   нынешний   раз   в   диссертацию   о
респектабельности вообще и даже не поздравляя вас с вашим довольством  самим
собою, - что, разумеется, смешон человек, который, облепленный комарами  или
клопами, впадает в ярость и бешенство, но  что  еще  смешнее  тот,  который,
страдая  от  нападений  таких  насекомых,  усиливается  придать   себе   вид
равнодушия стоического. (576)
   Вы, может быть, с этим не согласны, потому что  вы  ставите  роль  выше
всего. Не сердитесь! Погодите! Дайте договорить. В первой главе вашего  "Vom
andern Ufer", в русском и немецком текстах, следующие ваши слова:
   "Человек любит эффект, ролю,  особенно  трагическую;  страдать  хорошо,
благородно, предполагает несчастье; страдание отвлекает, утешает... да,  да,
утешает". - Как я уже в Ницце вам говорил, я сначала принял  было  это  ваше
изречение за обмолвку, хотя и не хорошую. Тогда вы мне возразили, что вы  не
помните этих слов.
   Нисколько не относя исключительно к вам эти слова, то есть не  полагая,
чтоб вы о людях вообще судили в этом случае по самому себе,  я  до  сих  пор
думал, что это ваше изречение,  как  большая  часть  des  Reflexions  de  la
Rochefoucauld, на которые оно очень похоже, как мастерски однажды  сделанная
Белинским характеристика талантливых людей нашего времени - ипербола, шутка.
И потому, когда я узнал, что X. в Швейцарии вознегодовал на генерала за  его
образ действия в вашем деле, я принял это его негодование не за роль,  а  за
чувство и написал вам: "Да, я вижу, X. мне брат". - Когда Т. (при свидетеле)
объявлял, что он осужден "на вечность + Два года", я также поверил  этому  и
даже пересказал это некоторым людям. Вчера мне г-жа Т. сказала, что  ее  муж
никогда не был осужден. Ergo 106, я в глазах  тех,  кому  я  пересказал  его
ложь, такой же благер, как он. Это мне неприятно. Кто  виноват?  Разумеется,
я, потому что я был "молод, легковерен"; но и они виноваты, потому  что  они
лгали. Нет, таких благеров, как я увидел в Ницце, я ни на Руси, ни инде  еще
не видал. В письме моем к вам от 19 января я сказал  вам,  что  я  хочу  без
эскландра 107 удалиться от этих людей, они бо мне антипатичны. Написал же  я
вам это потому, что с вами я хочу играть в открытую. Но, погруженный в себя,
вы не поняли этой весьма простой мысли. Иначе вы, вероятно, не дали бы мне и
самого пустого поручения к Т. - Вы  тоже  говорили,  что  вы  удаляетесь  от
людей, но вместе с тем просите их  вам  писать.  Я  не  умею  таким  образом
удаляться.
   Полагая, что в серьезных делах откровенность есть  необходимое  условие
честности, я имею еще следующее  ска(577)зать  вам,  не  теряя  времени:  вы
пишете мне, что, отправив генерала в Австралию и дав бессрочный отпуск всем,
вы останетесь при мне и при врагах и что, если б к тому же  я  поустоялся  и
меньше зависел от своих и не своих нервных тревог и капризцов, то вы со мною
сделали бы un bout de chemin 108. Я должен на  это  вам  ответить,  что,  не
чувствуя в себе ни охоты, ни таланта к  ролям,  и  особенно  трагическим,  я
готов, если вам угодно, служить вам моим советом, но не делом..."
   Конечно, я не предполагал,  чтоб  человек,  который  слезами,  рыданием
вызвал меня на трудно произносимые доверия, человек, так  близко  подошедший
ко мне и на которого я опирался как на брата в минуты слабости  и  бессилья,
когда боль переходила человеческую емкость, - что очевидец, свидетель всего,
что  было,  примет  мои  несчастья  за  котурны  и  декорации,  которыми   я
воспользуюсь, чтоб играть  трагическую  роль.  Восхищаясь  моей  книгой,  он
заискивал в ней камни и откладывал их за пазуху, чтоб при случае  пустить  в
меня. Ему мало было  оборвать  настоящее,  он  грязнил,  опошлял  прошедшее;
разрываясь со мной, он не почтил его унылым чувством молчания, а покрыл  его
безжалостной бранью и ироническим шпыняньем-
   Больно мне было это письмо, очень больно.
   Я отвечал ему грустно, сквозь затаенные  слезы,  я  прощался  с  ним  и
просил его прекратить переписку.
   Затем наступило между нами совершеннейшее молчание...
   С Энгельсоном еще  раз  что-то  оторвалось  внутри,  я  становился  еще
беднее, еще разобщеннее,  холод  кругом,  ничего  близкого...  иногда  будто
теплее  протягивалась  рука,  какой-нибудь   фанатик   без   пониманья,   не
разобравший сначала, что мы не одной  религии,  быстро  подходил  и  так  же
быстро отворачивался. Впрочем, я и сам не искал большой близости с людьми; я
привыкал к встречным и проходящим, к разным анонимам, от которых  ничего  не
требовал и которым ничего не давал, кроме сигар, вина и иногда  денег.  Одно
спасение было  в  работе,  я  писал  "Былое  и  думы"  и  устроивал  русскую
типографию в Лондоне. (578)

VI

   Прошел год. Типография была в полном ходу,  ее  заметили  в  Лондоне  и
боялись в России. Весною 1854 года я получил от Марьи  Каспаровны  небольшую
рукопись. Догадаться было не  трудно,  что  ее  писал  Энгельсон.  Я  тотчас
напечатал ее.
   Потом пришло от него письмо, в котором он  просил  окончить  несчастную
размолвку и соединиться на общее дело. Разумеется, я ему протянул обе  руки.
Вместо ответа он явился сам в Лондон на несколько дней и остановился у меня.
Рыдая и смеясь, просил он забвения прошлого... осыпал меня словами дружбы  и
снова схватил мою руку и прижал ее к  своим  губам.  Я  обнял  его,  глубоко
тронутый и в твердой уверенности, что ссора не возобновится.
   Но уже  через  несколько  дней  показались  облака,  мало  предвещавшие
хорошего. Оттенок фатализма, бонапартизма, который проглядывал в его письмах
из Женевы, - вырос. Из ненависти к Николаю и хористам французской  революции
1848 года он переходил arme et bagage 109 в враждебный стан.  Мы  поспорили,
он был упорен. Зная, как он бросается в крайности и как быстро возвращается,
я ждал отлива, но его не было.
   По несчастью,  Энгельсон  возился  тогда  с  удивительным  проектом,  в
который был страстно влюблен.
   Он  выдумал  воздушную  батарею,  то  есть  шар,  начиненный   горючими
веществами и вместе с  тем  печатными  воззваниями.  Дело  было  при  начале
Крымской кампании. Энгельсон предлагал пускать  такие  шары  с  кораблей  на
балтийские берега. Проект этот мне очень не нравился; что  за  пропаганда  с
прожектилями, что за смысл нам,  русским,  жечь  финские  деревни,  помогать
Наполеону и Англии? К тому же Энгельсон не открыл никакого  нового  средства
направлять воздушные шары. Я мало возражал на его план,  воображая,  что  он
сам бросит эти бредни.
   Не тут-то было. Он отправился с своим проектом к  Маццини,  к  Ворцелю.
Маццини сказал, что он такого рода делами не занимается, а  готов  переслать
через своих друзей его проект военному министру.  Из  министерства  ответили
уклончиво и без отказа проект оставили в стороне.  Он  просил  меня  собрать
двух-трех военных из рефюжье и (579) предложить им вопрос о шаре.  Все  были
против, и я еще и еще раз говорил ему, что и я против, что наше  дело,  наша
сила - пропаганда и пропаганда, что мы падем нравственно, становясь на  одну
сторону с Наполеоном, и погубим себя в глазах России, faisant cause  commune
110 с врагами ее. Энгельсон сердился, выходил из себя. Он ехал в  Лондон  на
верное торжество, и, встретивши оппозицию даже во мне, незаметно возвращался
к неприязни.
   Вскоре он отправился за женой и привез ее в мае месяце в Лондон.  В  их
отношениях сделалась совершенная  перемена,  она  была  беременна,  он  -  в
восторге от будущего ребенка. Ссоры, размолвки, объяснения - все прошло. Она
с каким-то лунатическим мистицизмом и полупомешательством  вертела  столы  и
занималась спиритизмом. Духи ей предсказывали многое и между  прочим  скорую
смерть мою. Он читал Шопенгауэра и, улыбаясь, говорил мне, что всеми  силами
мирволит мистическому направлению ее, что эта вера и экзальтация вносит  мир
и покой в ее душу.
   Со мной она  обошлась  дружески,  может,  в  ожидании  близкой  смерти,
приходила ко мне с работой и заставляла меня читать главы из "Былого и думы"
и  новые  статьи.  Когда  через  месяц  начались   опять   размолвки   из-за
бонапартизма и воздушных шаров, она являлась примирительницей,  -  приходила
ко мне, прося пощады больному и уверяя,  что  всегда  весной  на  Энгельсона
находит ипохондрическое расположение, в котором он сам не знает, что делает.
   Ее покойная  кротость  была  кротость  победителя,  милосердие  полного
торжества. Энгельсон, воображавший, что он ее  держит  в  руках  вертящимися
столами, упустил одно из виду, что она вертела не столько столами, но и  им,
и что он больше, чем столы, всегда отвечал то, что она хотела.
   Одним вечером Энгельсон снова заспорил о своих шарах с одним французом,
наговорил ему разных колкостей, тот отделался иронией и, разумеется, взбесил
Энгельсона еще больше. Он схватил шляпу и убежал. Поутру  я  пошел  к  нему,
чтоб объясниться по этому поводу.
   Я его застал за  письменным  столом,  с  лицом,  совершенно  искаженным
вчерашней злобой, с безумным выражением глаз. Он  сказал  мне,  что  француз
(рефюжье, (580) которого я знал давно и знаю теперь) -  шпион,  что  он  его
разоблачит, убьет, и подал мне письмо, только что написанное и  адресованное
какому-то доктору медицины в Париже, в письме он припутал людей,  живущих  в
Париже, и клеветална выходцев в Лондоне. Я остолбенел.
   - И вы это письмо намерены послать?
   - Сейчас.
   - По почте?
   - По почте.
   - Это - донос, - сказал я и бросил на стол  его.  маранье.  -  Если  вы
пошлете это письмо...
   - Так что? - закричал он, перерывая меня голосом сиплым,  диким,  -  вы
хотите грозить мне, чем? Не боюсь я ни вас, ни подлых друзей  ваших!  -  при
этом он вскочил, раскрыл большой нож и, махая им, кричал, задыхаясь:  -  Ну,
ну, покажите-ка прыть... Покажу и я вам, не угодно ли попробовать?.. милости
просим!
   Я обернулся к его жене и, сказавши:
   - Что это он у вас, совсем с ума сошел? Вы бы убрали его куда-нибудь...
- вышел вон.
   И на этот раз m-me Энгельсон явилась примирительницей.  Она  пришла  ко
мне утром, прося забыть, что было вчера. Письмо он  изодрал,  -  был  болен,
печален. Она принимала все это за  несчастье,  за  физическое  расстройство,
боялась, что он сильно занеможет, плакала. Я уступил ей.
   Затем мы переехали в Ричмонд, и Энгельсон тоже. Рождение сына и  первые
месяцы хлопот об нем оживили Энгельсона; он потерял  голову  от  радости,  в
минуту рождения малютки он  обнял  и  расцеловал  сначала  горничную,  потом
старуху, хозяйку дома... Страх о  здоровье  маленького,  новость  отцовского
чувства, новость самого младенца заняли Энгельсона на несколько  месяцев,  и
все шло опять ладно.
   Вдруг получаю от него  большой  пакет  при  записочке,  чтоб  я  прочел
вложенную  бумагу  и  сказал  откровенно  мое  мнение.  Это  было  письмо  к
французскому министру военных дел. В нем он снова предлагал  шары,  бомбы  и
статьи. Я нашел все дурным, от пути, к которому он обращался, до слога, мало
сохранившего достоинство, и высказал это.
   Энгельсон отвечал дерзкой запиской и начал дуться.
   Вслед за тем он мне дал другую рукопись для напечатания. Я не скрыл  от
него, что действие ее на русских  будет  прескверное  и  что  я  не  советую
печатать. Энгельсон (581) упрекнул меня в желании завести ценсуру и говорил,
что  я,  вероятно,  устроил  типографию  исключительно   для   печати   моих
"бессмертных творений". Я напечатал рукопись, но чутье мое оправдалось,  она
возбудила в России общее негодова