а при Лили, и очень хорошая.
   - Ну как она научит ее говорить по-французски с таким  акцентом?..  Это
беда. Я лучше сыщу парижанку, а ты эту отпусти.
   - Mais, ma chere... (553)
   - Mais, mon cher... 91 - и вдова взяла дочь.
   Это был не только чувствительный, но и финансовый кризис.  Сазонов  был
далеко не беден. Сестры посылали ему тысяч двадцать франков в год  дохода  с
его именья, Но, тратя безумно, он и теперь не думал уменьшать свой train 92,
а бросился на займы. Занимал он направо я налево, брал у  сестер  из  России
что мог, брал у друзей и врагов, брал у ростовщиков, у дураков, у русских  и
не русских... Долго держался он и  лавировал  таким  образом,  но,  наконец,
все-таки оборвался и попал в Клиши, как я уже упомянул.
   В продолжение этого времени старшая сестра его овдовела.  Услышав,  что
он в тюрьме, обе сестры поехали его выручать. Как всегда бывает, они  ничего
не знали о житье-бытье Николиньки. Обе сестры были без ума от него,  считали
его за гения и ждали с нетерпением, когда он явится во всей силе и славе.
   Их встретили разные разочарования,  они  их  тем  больше  удивили,  чем
меньше они  ожидали.  На  другой  день  утром  они,  взявши  с  собой  графа
Хоткевича, приятеля  Сазонова,  поехали  его  выкупать  сюрпризом.  Хоткевич
оставил их в карете и ушел, обещавши через минуту явиться с братом. Час  шел
за часом. Николинька не являлся... Верно, такие длинные формальности, думали
дамы, скучая в фиакре... Прибежал, наконец, Хоткевич один, с красным лицом и
сильным винным запахом. Он возвестил, что Сазонов сейчас будет,  что  он  на
прощанье с товарищами угощает их вином и закусывает с ними, что это  уж  так
заведено. Кольнуло это немножко нежное сердце путешественниц... но... но вот
и толстый, потный, плотный  Николинька  бросился  в  их  объятия,  -  и  они
отправились, довольные и счастливые, домой.
   Они слышали что-то... об какой-то итальянке... Пламенная  дочь  Италии,
не устоявшая перед северным гением, и гиперборей, плененный  южным  голосом,
огнем очей...  Они,  краснея  и  стыдясь,  изъявили  робкое  желание  с  ней
познакомиться. Он согласился на все и отправился домой. Дня через два сестры
вздумали сделать второй сюрприз брату, который еще  меньше  удался  первого.
(554)
   Часов в одиннадцать утра, в жаркий день, отправились  сестры  взглянуть
на Франческу да Римини  и  ее  житье-бытье  с  Николинькой.  Меньшая  сестра
отворила дверь и остановилась... В  небольшой  гостиной,  покрытой  коврами,
сидел на полу в глубоком неглиже Сазонов и с ним - толстая signora P.,  едва
прикрытая легкой блузой. Signora хохотала во всю мочь итальянских  легких...
рассказу Николиньки. Возле них стояло ведро со льдом,  и  в  нем,  склоняясь
набок, - бутылка шампанского.
   Что  было  дальше  и  как,  я  не  знаю,  но  эффект  был   сильный   и
продолжительный. Меньшая сестра приезжала ко мне совещаться об этом событии,
о котором она говорила со спазмами и слезами. Я ее утешал  тем,  что  первые
дни после Клиши не составляют норму,
   За  всем  этим  следовала  проза  переезда   на   меньшую   квартиру...
Камердинер, который мастерски  подавал  галстук  из  непрободаемой  шелковой
материи, в которую изловчился вонзать булавку с жемчужиной, был отпущен,  да
и сама булавка вслед за ним явилась в окне какого-то магазина.
   Так прошло еще лет пять. Сазонов  возвратился  в  Париж  из  Швейцарии,
потом опять  уехал  из  Парижа  в  Швейцарию.  Чтоб  отделаться  от  дебелой
итальянки, он изобрел самое оригинальное средство - он женился на ней, потом
расстался.
   Между нами пробежала кошка. Он не откровенно поступил со мной  в  одном
деле, очень дорогом мне. Я не мог перешагнуть через это.
   Между тем началась новая  эпоха  для  России,  Сазонов  рвался  принять
участие  в  ней,  писал  статьи  неудававшиеся,  хотел  возвратиться  и   не
возвращался 93 и оставил наконец Париж. Долго об нем не было ничего слышно.
   ...Вдруг какой-то русский, приехавший недавно из  Швейцарии  в  Лондон,
сказал мне:
   - Накануне моего отъезда из Женевы хоронили старого знакомого вашего.
   - Кого это? (555)
   - Сазонова, и представьте: ни одного русского не было на похоронах.
   И стукнуло сердце - будто раскаяньем, что я его так надолго оставил..,
   (Писано в 1863.)
   II Энгельсоны

   Они оба умерли. Он не старше тридцати пяти лет - она моложе его.
   Он умер лет около десяти тому назад в Жерсее; за его гробом шла  вдова,
ребенок и коренастый, растрепанный старик с крупными,  резкими,  запущенными
чертами - в его лице были зря перемешаны гений и безумие, фанатизм и ирония,
озлобление ветхозаветного пророка и якобинца 1793 года. Старик этот был Пьер
Леру.
   Она умерла в начале 1865 года в Испании. О ее смерти я узнал  несколько
месяцев спустя.
   Где ребенок, я не слыхал.
   Человек, о котором идет речь, был мне близок, был мне дорог, он  первый
обтер глубокие раны, когда они были свежи, он был моим братом, моей сестрой.
Она, вряд зная ли, что делает, отдалила его от меня. Он стал моим врагом...
   Весть о ее смерти опять вызвала их в памяти...
   Я взял тетрадь, писанную мною об них в 1859  году,  и  вместо  псалтыря
прочел ее над покойниками.
   Долго думал я, печатать ее или нет, и недавно решил, что да.  Намерение
мое чисто, рассказ истинен. Не упрек хочу я бросить в их могилу, а вместе  с
читателем  еще  и  еще  раз  проследить  по  новым  субъектам  всю  сложную,
болезненную сломанность людей последнего николаевского поколения,
   Chufeau Boissiere, 31 декабря 1865.
   I

   В конце 1850 года в Ниццу приехал один русский с женой. Мне их  указали
на прогулке. Оба они принадлежали к чающим движения воды; он худой, бледный,
чахоточный,  рыжевато-белокурый,  она   -   быстро   увяд(556)шая   красота,
истомленная, полуразрушенная, измученная.
   Лекарь, живший у одной русской дамы, сказал мне, что белокурый господин
- лицеист, что он читает "Vom andern  Ufer",  что  он  был  замешан  в  деле
Петрашевского и по всему тому желает со мной познакомиться. Я  отвечал,  что
всегда рад хорошему русскому, тем больше лицеисту, да еще  участвовавшему  в
деле, мало мне известном, но которое для  меня  было  маслиной,  принесенной
голубем в Ноев ковчег.
   Прошло несколько дней, я не  видал  .ни  лекаря,  ни  нового  русского.
Вдруг, как-то часу в десятом вечера, мне подали карточку - это  был  он.  Мы
сидели с Карлом Фогтом в столовой, я велел гостя просить наверх в гостиную и
прежде других пошел туда. Там я застал его, бледного, дрожащего, в  каком-то
лихорадочном состоянии. Он  едва  мог  сказать  свою  фамилию;  успокоившись
немного, он вскочил со стула, бросился ко мне, расцеловал меня и прежде  чем
я, в свою очередь, успел прийти в себя, он, со словами: "Так наконец-то я  в
самом деле вижу вас!" - поцеловал  мою  руку.  "Что  с  вами?  Помилуйте"  -
говорил я ему, но он уже плакал в это время.
   Я смотрел на него с недоумением: что это -  нервная  распущенность  или
просто помешательство?
   Извиняясь и осыпая меня комплиментами, он с необыкновенной быстротой  и
сильной мимикой рассказал мне, что я ему  спас  жизнь  и  именно  вот  каким
образом. Пропадая с тоски в Петербурге, выключенный  из  лицея  за  какой-то
вздор, гнушаясь службой, которую должен был  принять,  и  не  видя  никакого
выхода ни для себя лично, ни вообще, он решился отравиться и,  за  несколько
часов до исполнения своего намерения, пошел бродить без определенной цели по
улицам, зашел к Излеру и взял книжку "Отечественных записок". В ней была моя
статья "По поводу одной драмы". Чтение мало-помалу захватило  его  внимание,
ему стало легче, ему стало стыдно, что он так подчиняется горю  и  отчаянию,
когда общие интересы растут со всех сторон и зовут все молодое, все  имеющее
силы, и Энгельсон вместо яда спросил полбутылки мадеры,  еще  раз  перечитал
статью и с тех пор сделался горячим поклонником моим. (557)
   Он  просидел  до  поздней  ночи  и   ушел,   прося   позволенья   скоро
возвратиться.  Сквозь  его  спутанную  речь,  перерываемую  отступлениями  и
эпизодами, можно было видеть сильно устроенную голову, резкую диалектическую
способность и еще яснее - сломанность, бросавшую его из  одной  крайности  в
другую,  от  негодованья,  обиженного  горем  и  удрученного   печалью,   до
иронического гаерства, от слез до кривляния.
   Он оставил меня под странным впечатлением. Сначала я  ему  не  доверял,
потом уставал от него, - он как-то слишком сильно действовал  на  нервы,  но
мало-помалу я привык  к  его  странностям  и  был  рад  оригинальному  лицу,
разрушавшему монотонную  скуку,  наводимую  гуртовым  большинством  западных
людей.
   Энгельсон бездну читал и бездну учился, был лингвист, филолог и  вносил
во все знакомый нам скептицизм, который так много берет за боль, оставляемую
им. Встарь об нем сказали бы, что  он  зачитался.  Через  край  возбужденная
умственная деятельность была не по силам хилого организма. Вино, которым  он
побеждал усталь и возбуждал себя, раздувало его фантазию и мысли в длинные и
яркие пасмы огня, быстро сожигая его больное тело.
   Беспорядок  и  вино,  всегдашняя  раздражительная   деятельность   ума,
поразительная  многосторонность  и  поразительная  бесплодность,   полнейшая
праздность, крайность страстей и крайность  апатии  -  несмотря  на  большую
разницу с нашим прежним московским складом  -  живо  напоминали  мне  былое.
Опять услышались звуки не только родного языка,  но  родной  мысли.  Он  был
свидетелем петербургского террора после  1848  и  знал  литературные  круги.
Совершенно отрезанный тогда от России, я с жадностью слушал его рассказы.
   Мы стали видаться часто, потом всякий вечер.
   Жена его тоже была странное существо. Ее лицо,  от  натуры  прекрасное,
было искажено невралгиями  и  каким-то  тревожным  беспокойством.  Она  была
обруселая норвеженка и говорила по-русски с легким акцентом, который ей шел.
Вообще она была молчаливее и скрытнее его. Домашняя жизнь их шла не  светло;
у них было как-то нервно unheimlich 94, натянуто, чего-то недоставало  (558)
в их жизни, что-то было лишнее в ней, я  это  постоянно  чувствовалось,  как
невидимое, грозное, электрическое в воздухе.
   Часто заставал я их в большой комнате, бывшей их спальней и приемной  в
отеле,  в   совершеннейшей   прострации.   Ее,   с   заплаканными   глазами,
обессиленную,, в одном углу; его, бледного, как мертвец,  с  белыми  губами,
растерянного, молчащего - в другом... Так сидели они иногда часы целые,  дни
целые, и это в нескольких шагах от синего Средиземного моря, от померанцевых
рощей, куда звало все - и яхонтовое небо,  и  яркое,  шумное  веселье  южной
жизни. Они, собственно, не ссорились, тут не было ни ревности, ли отдаленья,
ни вообще уловимой причины... Он вдруг вставал, подходил к  ней,  становился
на колени и, иногда с рыданьем, повторял: "Сгубил я тебя, мое дитя, сгубил!"
И она плакала и верила, что он ее сгубил.  "Когда  же  я,  наконец,  умру  и
оставлю его на свободе?" - говорила она мне.
   Все это было для меня ново, и мне их было до того жаль, что хотелось  с
ними плакать и пуще всего сказать им: "Да полноте, полноте, вы вовсе не  так
несчастны и не так дурны, вы оба славные люди, возьмемте лодку  и  размыкаем
горе по синему морю". Я это и делал иногда, и мне удавалось  их  увозить  от
самих себя. Но за ночь пароксизм возвращался... Они как-то  надразнили  друг
друга и стояли в таком раздражительном импассе, что пустейшее слово нарушало
согласие и снова вызывало каких-то фурий со дна их сердца.
   Иной раз мне казалось, что, беспрерывно растравляя  свои  раны,  они  в
этой боли находят какое-то жгучее наслаждение, что это  взаимное  разъеданье
сделалось им необходимо, как водка или пикули. Но, по несчастью, организм  у
обоих начал явно уставать, они  быстро  неслись  в  дом  умалишенных  или  в
могилу,
   Натура ее, вовсе не бездарная,  но  невыработанная  и  в  то  же  время
испорченная, была гораздо сложнее и, в некотором смысле, гораздо  выносливее
и сильнее его, К тому же в ней не было ни тени единства, последовательности,
той  несчастной  последовательности,  которая  у  него  оставалась  в  самых
вопиющих крайностях и в самых крутых противуречиях. В ней рядом с отчаянием,
с желанием умереть, с привычкой  ныть  и  изнывать  была  и  жажда  светских
наслаждений  и  затаенное  ко(559)кетство,  любовь  к  нарядам  и   роскоши,
отвергаемая как-то преднамеренно, назло себе. Она всегда была одета к лицу и
со вкусом.
   Ей хотелось быть женщиной свободной, по тогдашним понятиям, и огромным,
оригинальным психическим несчастьем, в смысле героинь Ж. Сани... но ее,  как
гиря, стягивала прежняя, привычная,  традициональная  жизнь  совсем  в  иную
сферу.
   То, что составляло поэзию Энгельсона и много выкупало его  недостатков,
то, что ему самому служило выходом, того  она  не  понимала.  Она  не  могла
следовать за его скачущей мыслью, за его быстрыми переходами от  отчаяния  к
остротам  и  хохоту,  от  откровенного  смеха  к  откровенным  слезам.   Она
отставала, теряла связь, терялась... для  нее  были  непонятны  карикатурные
профили печальных мыслей его.
   Когда  Энгельсон,  после   целого   запаса   каламбуров   и   шалостей,
передразниваний, больше  и  больше  монтируясь,  делал  целые  драматические
представления, от которых нельзя было не хохотать до упаду,  она  уходила  с
озлоблением  из  комнаты,  ее  оскорбляло  "неприличное  поведение  его  при
посторонних". Он обыкновенно примечал это, и так как его нельзя  было  ничем
остановить, когда  он  закусывал  удила,  то  он  вдвое  дурачился  и  потом
вальсировал к ней и спрашивал ее с горящими щеками и покрытый  потом:  "Ach,
mein lieber Gott, Alexandra Christianovna, war es denn  nicht  respektabel?"
95 Она плакала вдвое, он вдруг менялся, делался  мрачен  и  morose  96,  пил
рюмку за рюмкой коньяк и уходил домой или просто засыпал на диване.
   На другой день мне приходилось мирить, улаживать... и он  так  от  души
целовал ее руки и так смешно просил отпущение греха, что она сама иногда  не
могла удержаться и смеялась вместе с нами.
   Надобно объяснить, в чем состояли эти представления, наносившие столько
печали бедной Александре  Христиановне.  Комический  талант  Энгельсона  был
несомненен, огромен, до такой едкости никогда  не  доходил  Левассор,  разве
Грассо в лучших своих созданиях да Горбунов в некоторых рассказах. К тому же
половина (560) была импровизирована,  он  добавлял,  изменял,  придерживаясь
одной рамы. Если б он хотел развить в себе эту способность и привести  ее  в
порядок, он наверное занял бы одно из первых мест в ряду  злых  комиков,  но
Энгельсон ничего не развил в себе и ничего не  привел  в  порядок.  Дикие  и
полные сил побеги талантов росли и глохли в неустоявшейся душе его  -  и  от
домашних тревог, отнимавших половину времени, и от хватанья за все на свете,
от филологии и химии до политической экономии и  философии.  В  этом  смысле
Энгельсов был чисто русский человек,  несмотря  на  то,  что  отец  его  был
финляндского происхождения.
   Представлял он все на свете - чиновников и барынь, попов и квартальных,
но лучшие его представления  относились  к  Николаю,  которого  он  глубоко,
задушевно, деятельно ненавидел. Он брал стул a la Napoleon, садился на  него
верхом и сурово подъезжал к выстроенному корпусу... кругом трясутся эполеты,
шлемы, каски... это Николай на смотру; он сердится  и,  поворачивая  лошадь,
говорит  корпусному  командиру:   "Скверно",   корпусный   с   благоговением
выслушивает, глядит вслед Николаю и потом,  понижая  голос  и  задыхаясь  от
бешенства,  шепчет  дивизионному  генералу:  "Вы,  ваше  превосходительство,
кажется, заняты чем-то другим, а не службой, что за подлая дивизия,  что  за
полковые командиры, я им покажу!"
   Дивизионный  генерал  краснеет,  краснеет  и   бросается   на   первого
попавшегося полковника, так от одного чина до другого, с  неуловимо  верными
нюансами императорское "скверно" доходит до вахмистра, которого  эскадронный
командир ругает по-площадному и который,  ничего  не  говоря,  эфесом  сабли
тычет изо всей силы в бок флангового солдата, ничего не сделавшего.
   Энгельсон   представлял   с   поразительной   верностью    не    только
характеристику  каждого  чина,  но  все  движения  всадника,  дергающего  из
бешенства свою лошадь и сердящегося на нее за то, что она не смирно стоит.
   Другое представление было более мирного рода. Император Николай танцует
французскую кадриль. Vis-a-vis с ним иносгранный дипломат, по  одну  сторону
фрунтовик-генерал, по другую - сановник из штатских. Это  было  своего  рода
оконченный chef doeure. Для представления Энгельсон брал кого-нибудь из  нас
за даму, (561) Цвет всего был Николай -  самодержавно  царствующий  кадриль,
сознательная твердость  каждого  шага,  доблесть  каждого  движения,  притом
прощающий и милосердый взгляд на даму, который тотчас превращается в  приказ
генералу и в совет не забываться сановнику, Передать это словами невозможно.
Генерал,  который,  вытянувшись  и  немножко  скругля  локти,  с   натянутым
вниманием идет по темпам на приступ фигуры, под строгим наблюдением государя
императора, и растерянный сановник, с подкашивающимися от страха  ногами,  с
улыбкой и почти со слезою на глазах, - все это было  представлено  так,  что
человек, никогда не видавший Николая, мог совершенно основательно узнать,  в
чем состояла пытка царской кадрили  и  опасность  высочайшего  vis-a-vis,  Я
забыл сказать, что дипломат один  танцевал  с  изученной  небрежностью  и  с
большим fini 97, скрывая то неловкое чувство беспокойства,  которое  ощущает
самый храбрый человек с зажженной сигарой возле бочки с порохом.
   Но из того, что это ломанье и кривлянье Энгельсона возмущало его  жену,
не следует, чтоб в  ней  самой  было  больше  спетости  и  гармонии;  совсем
напротив, у нее в голове был действительный беспорядок,  разрушавший  всякий
строй, всякую последовательность и делавший  ее  неуловимой.  Я  на  ней  на
первой изучил, как мало можно взять логикой в  споре  с  женщиной,  особенно
когда спор в  практических  сферах.  В  Энгельсоне  неустройство  напоминало
беспорядок после пожара, после похорон, пожалуй после преступления, а в  ней
- неприбранную комнату, в  которой  все  разбросано  зря  -  детские  куклы;
венчальное платье, молитвенник, роман Ж. Санд, туфли, цветы, тарелки.  В  ее
полусознанных  мыслях  и  полуподорванных  верованиях,  в   притязаниях   на
невозможную свободу и в зависимости от привычных внешних цепей  было  что-то
восьмилетнее, восьмнадцатилетнее, восьмидесятилетнее. Много  раз  говорил  я
это ей самой; и, странное дело, даже лицо ее преждевременно завяло, казалось
старым от отсутствия  части  зубов  и  в  то  же  время  сохраняло  какое-то
ребяческое выражение.
   Во внутреннем хаосе ее был кругом виноват Энгельсов. (562)
   Его жена была избалованным ребенком своей матери, которая  не  чаяла  в
ней души; за нее  посватался,  когда  ей  было  лет  восьмнадцать,  пожилой,
флегматический чиновник из шведов. В минуту досады и ребяческого каприза  на
мать она согласилась выйти за него. Ей хотелось сесть хозяйкой и быть  своей
госпожой.
   Когда медовый месяц воли, визитов, нарядов  прошел,  новобрачной  стало
невыносимо  скучно,  муж,   несмотря   на   то,   что   тщательно   сохранял
респектабельность, возил ее в театр и делал чайные вечера  -  ей  опротивел,
она побилась с ним года три-четыре, устала и уехала к матери. Они развелись.
Мать умерла, и она осталась одна, с здоровьем, преждевременно разрушенным  в
борьбе с нелепым браком, с пустотой, с голодом в сердце,  с  праздным  умом,
страдающая, печальная.
   В это время Энгельсон был исключен из лицея. Нервный,  раздражительный,
с страстной потребностью любви, с болезненным недоверием к  себе,  снедаемый
самолюбием... Он познакомился с ней еще при жизни матери и  сблизился  после