Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
125 -
126 -
127 -
128 -
129 -
130 -
131 -
132 -
133 -
134 -
135 -
136 -
137 -
138 -
139 -
140 -
141 -
142 -
143 -
144 -
145 -
146 -
147 -
148 -
149 -
150 -
151 -
152 -
153 -
154 -
155 -
156 -
157 -
158 -
159 -
160 -
161 -
162 -
163 -
164 -
165 -
166 -
167 -
168 -
169 -
170 -
171 -
тогда, когда оно карает.
Вот где и в какой форме мне пришлось слышать в последний раз
комментарий на знаменитый гегелевский мотто 352. "Все что действительно, то
разумно".
Дружески пожав руку моряку и его капеллану, я отправился в Соутамтон.
На пароходе я встретил радикального публициста Голиока; он виделся с
Гарибальди позже меня; Гарибальди через него приглашал Маццини; он ему уже
телеграфировал, чтоб он ехал в Соутамтон, где Голиок намерен был его ждать с
Менотти Гарибальди и его братом. Голиоку очень хотелось доставить еще в тот
же вечер два письма в Лондон (по почте они прийти не могли до утра). Я
предложил мои услуги.
В одиннадцать часов вечера приехал я в Лондон, заказал в York Hotele,
возле Ватерлооской станции, комнату и поехал с письмами, удивляясь тому, что
дождь все еще не успел перестать. В час или в начале второго приехал я в
гостиницу, - заперто. Я стучался, сту(247)чался... Какой-то пьяный,
оканчивавший свой вечер возле решетки кабака, сказал: "Не тут стучите, в
переулке есть night-bell" 353, Пошел я искать night-bell, нашел и стал
звонить. Не отворяя дверей, из какого-то подземелья высунулась заспанная
голова, грубо спрашивая, чего мне?
- Комнаты.
- Ни одной нет.
- Я в одиннадцать часов сам заказал.
- Говорят, что нет ни одной! - и он захлопнул дверь преисподней, не
дождавшись даже, чтоб я его обругал, что я и сделал платонически, потому что
он слышать не мог.
Дело было неприятное: найти в Лондоне в два часа ночи комнату, особенно
в такой части города, не легко. Я вспомнил об небольшом французском
ресторане и отправился туда.
- Есть комната? - спросил я хозяина.
- Есть, да не очень хороша.
- Показывайте.
Действительно, он сказал правду: комната была не только не очень
хороша, но прескверная. Выбора не было; я отворил окно и сошел на минуту в
залу. Там все еще пили, кричали, играли в карты и домино какие-то французы.
Немец колоссального роста, которого я видал, подошел ко мне и спросил, имею
ли я время с ним поговорить наедине, что ему нужно мне сообщить что-то
особенно важное.
- Разумеется, имею; пойдемте в другую залу, там никого нет.
Немец сел против меня и трагически начал мне рассказывать, как его
патрон-француз надул, как он три года эксплуатировал его, - заставляя втрое
больше работать, лаская надеждой, что он его примет в товарищи, и вдруг, не
говоря худого слова, уехал в Париж и там нашел товарища. В силу этого немец
сказал ему,. что он оставляет место, а патрон не возвращается...
- Да зачем же вы верили ему без всякого условия?
- Weil ich ein dummer Deutscher bin 354.
- Ну, это другое дело. (248)
- Я хочу запечатать заведение и уйти,
- Смотрите, он вам сделает процесс; знаете ли вы здешние законы?
Немец покачал головой.
- Хотелось бы мне насолить ему... А вы, верно, были у Гарибальди?
- Был.
- Ну, что он? Ein famoser Keri!.. 355 Да ведь если б он мне не обещал
целые три года, я бы иначе вел дела... Этого нельзя было ждать, нельзя... А
что его рана?
- Кажется, ничего.
- Эдакая бестия, все скрыл и в последний день говорит: у меня уж есть
товарищ-associe... Я вам, кажется, надоел?
- Совсем нет, только я немного устал, хочу спать, я встал в шесть
часов, а теперь два с хвостиком.
- Да что же мне делать? Я ужасно обрадовался, когда вы взошли; ich habe
so bei mir gedacht, der wird Rat schaffen 356. Так не запечатывать
заведения?
- Нет, а так как ему полюбилось в Париже, так вы ему завтра же
напишете: "Заведение запечатано, когда вам угодно принимать его?" Вы увидите
эффект, он бросит жену и игру на бирже, прискачет сюда и - и увидит, что
заведение не заперто.
- Sapperlot! das ist eine Idee - ausgezeichnet 357; я пойду писать
письмо.
- А я - спать. Gute Nacht.
- Schlafen sie wohl 358.
Я спрашиваю свечку. Хозяин подает ее собственноручно и объясняет, что
ему нужно переговорить со мной. Словно я сделался духовником.
- Что вам надобно? Оно немного поздно, но я готов.
- Несколько слов. Я вас хотел спросить, как вы думаете, если я завтра
выставлю бюст Гарибальди, знаете, с цветами, с лавровым венком, ведь это
будет очень хорошо? Я уж и о надписи думал... трехцветными буквами
"Garibaldi - liberateur!" 359 (249)
- Отчего же - можно! Только французское посольство запретит ходить в
ваш ресторан французам, а они у вас с утра до ночи.
- Оно так... Но знаете, сколько денег зашибешь, выставивши бюст... а
потом забудут...
- Смотрите, - заметил я, решительно вставая, чтоб идти, - не говорите
никому: у вас украдут эту оригинальную мысль.
- Никому, никому ни слова. Что мы говорили, останется, я надеюсь, я
прошу, между нами двумя.
- Не сомневайтесь, - и я отправился в нечистую спальню его.
Сим оканчивается мое первое свиданье с Гарибальди в 1864 году"
II. В СТАФФОРД ГАУЗЕ
В день приезда Гарибальди в Лондон я его не видал, а видел море народа,
реки народа, запруженные им улицы в несколько верст, наводненные площади,
везде, где был карниз, балкон, окно, выступили люди, и все это ждало в иных
местах шесть часов... Гарибальди приехал в половине третьего на станцию
Нейн-Эльмс и только в половине девятого подъехал к Стаффорд Гаузу, у
подъезда которого ждал его дюк Сутерланд с женой.
Английская толпа груба, многочисленные сборища ее не обходятся без
драк, без пьяных, без всякого рода отвратительных сцен и главное без
организованного на огромную скалу воровства. На этот раз порядок был
удивительный, народ понял, что это его праздник, что он чествует одного из
своих, что он больше чем свидетель, и посмотрите в полицейском отделе газет,
сколько было покраж в день въезда невесты Вельского и сколько 360 при
проезде Гарибальди, а полиции было несравненно меньше. Куда же делись
пикпокеты? 361
У Вестминстерского моста, близ парламента, народ так плотно сжался, что
коляска, ехавшая шагом, остановилась и процессия, тянувшаяся на версту, ушла
(250) вперед с своими знаменами, музыкой и проч. С криками ура народ облепил
коляску; все, что могло продраться, жало руку, целовало края плаща
Гарибальди, кричало: "Welcome!" 362 С каким-то упоением любуясь на великого
плебея, народ хотел отложить лошадей и везти на себе, но его уговорили.
Дюков и лордов, окружавших его, никто не замечал - они сошли на скромное
место гайдуков и официантов. Эта овация продолжалась около часа; одна
народная волна передавала гостя другой, причем коляска двигалась несколько
шагов и снова останавливалась.
Злоба и остервенение континентальных консерваторов совершенно понятны.
Прием Гарибальди не только обиден для табеля о рангах, для ливреи, но он
чрезвычайно опасен как пример. Зато бешенство листов, состоящих на службе
трех императоров и одного "imperials-торизма, вышло из всех границ, начиная
с границ учтивости. У них помутилось в глазах, зашумело в ушах... Англия
дворцов, Англия сундуков, забыв всякое приличие, идет вместе с Англией
мастерских на сретение какого-то "aventurier" - мятежника, который был бы
повешен, если б ему не удалось освободить Сицилии. "Отчего, - говорит
опростоволосившаяся "La France", - отчего Лондон никогда так не встречал
маршала Пелисье, которого слава так чиста?", и даже, несмотря на то, забыла
она прибавить, что он выжигал сотнями арабов с детьми и женами так, как у
нас выжигают тараканов.
Жаль, что Гарибальди принял гостеприимство дюка Сутерландского.
Неважное значение и политическая стертость "пожарного" дюка до некоторой
степени делали Стаффорд Гауз гостиницей Гарибальди... Но все же обстановка
не шла, и интрига, затеянная до въезда его в Лондон, расцвела удобно на
дворцовом грунте. Цель ее состояла в том, чтоб удалить Гарибальди от народа,
то есть от работников, и отрезать его от тех из друзей и знакомых, которые
остались верными прежнему знамени, и, разумеется, - пуще всего от Маццини.
Благородство и простота Гарибальди сдули большую половину этих ширм, но
другая половина осталась, - именно невозможность говорить с ним без (251)
свидетелей. Если б Гарибальди не вставал в пять часов утра и не принимал в
шесть, она удалась бы совсем; по счастию, усердие интриги раньше половины
девятого не шло; только в день его отъезда дамы начали вторжение в его
спальню часом раньше. Раз как-то Мордини, не успев сказать ни слова с
Гарибальди в продолжение часа, смеясь, заметил мне: "В мире нет человека,
которого бы было легче видеть, как Гарибальди, но зато нет человека, с
которым бы было труднее говорить".
Гостеприимство дюка было далеко лишено того широкого характера, которое
некогда мирило с аристократической роскошью. Он дал только комнату для
Гарибальди и для молодого человека, который перевязывал его ногу; а другим,
то есть сыновьям Гарибальди, Гверцони и Базилио, хотел нанять комнаты. Они,
разумеется, отказались и поместились на свой счет в Bath Hotel. Чтоб оценить
эту странность, надо знать, что такое Стаффорд Гауз. В нем можно поместить,
не стесняя хозяев, все семьи крестьян, пущенных по миру отцом дюка, а их
очень много.
Англичане - дурные актеры, и это им делает величайшую честь. В первый
раз как я был у Гарибальди в Стаффорд Гаузе, придворная интрига около него
бросилась мне в глаза. Разные Фигаро и фактотумы, служители и наблюдатели
сновали беспрерывно. Какой-то итальянец сделался полицмейстером,
церемониймейстером, экзекутором, дворецким, бутафором, суфлером. Да и как не
сделаться за честь заседать с дюками и лордами, вместе с ними предпринимать
меры для предупреждения и пресечения всех сближений между народом и
Гарибальди, и вместе с дюкесами плести паутину, которая должна поймать
итальянского вождя и которую хромой генерал рвал ежедневно, не замечая ее.
Гарибальди, например, едет к Маццини. Что делать? Как скрыть? Сейчас на
сцену бутафоры, фактотумы, - средство найдено. На другое утро весь Лондон
читает:
"Вчера, в таком-то часу, Гарибальди посетил в Онсло-террас Джона
Френса". Вы думаете, что это вымышленное имя - нет, это - имя хозяина,
содержащего квартиру.
Гарибальди не думал отрекаться от Маццини, но он мог уехать из этого
водоворота, не встречаясь с ним при людях и не заявив этого публично.
Маццини отказался (252) от посещений к Гарибальди, пока он будет в Стаффорд
Гаузе. Они могли бы легко встретиться при небольшом числе, но никто не брал
инициативы. Подумав об этом, я написал к Маццини записку и спросил его,
примет ли Гарибальди приглашение в такую даль, как Теддингтон; если нет, то
я его не буду звать, тем дело и кончится, если же. поедет, то я очень желал
бы их обоих пригласить. Маццини написал мне на другой день, что Гарибальди
очень рад и что если ему ничего не помешает, то они приедут в воскресенье, в
час. Маццини в заключение прибавил, что Гарибальди очень бы желал видеть у
меня Ледрю-Роллена.
В субботу утром я поехал к Гарибальди и, не застав его дома, остался с
Саффи, Гверцони и другими его ждать. Когда он возвратился, толпа
посетителей, дожидавшихся в сенях и коридоре, бросилась на него; один
храбрый бритт вырвал у него палку, всунул ему в руку другую и с каким-то
азартом повторял:
- Генерал, эта лучше, вы примите, вы позвольте, эта лучше.
- Да зачем же? - спросил Гарибальди, улыбаясь, - я к моей палке привык.
Но видя, что англичанин без боя палки не отдаст, пожал слегка плечами и
пошел дальше.
В зале за мною шел крупный разговор. Я не обратил бы на него никакого
внимания, если б не услышал громко повторенные слова:
- Capite 363, Теддингтон в двух шагах от Гамптон Корта. Помилуйте, да
это невозможно, материально невозможно... в двух шагах от Гамптон Корта, -
это шестнадцать - восемнадцать миль.
Я обернулся и, видя совершенно мне незнакомого человека, принимавшего
так к сердцу расстояние от Лондона до Теддингтона, я ему сказал:
- Двенадцать или тринадцать миль. Споривший тотчас обратился ко мне:
- И тринадцать милей - страшное дело. Генерал должен быть в три часа в
Лондоне... Во всяком случае Теддингтон надо отложить.
Гверцони повторял ему, что Гарибальди хочет ехать и поедет. (253)
К итальянскому опекуну прибавился аглицкий, находивший, что принять
приглашение в такую даль сделает гибельный антецедент... Желая им напомнить
неделикатность дебатировать этот вопрос при мне, я заметил им:
- Господа, позвольте мне покончить ваш спор, - и тут же, подойдя к
Гарибальди, сказал ему: - Мне ваше посещение бесконечно дорого, и теперь
больше, чем когда-нибудь, в эту черную полосу для России ваше посещение
будет иметь особое значение, вы посетите не одного меня, но друзей наших,
заточенных в тюрьмы, сосланных на каторгу. Зная, как вы заняты, я боялся вас
звать. По одному слову общего друга, вы велели мне передать, что приедете.
Это вдвое дороже для меня., Я верю, что вы хотите приехать, но я не
настаиваю (je ninsiste pas), если это сопряжено с такими непреоборимыми
препятствиями, как говорит этот господин, которого я не знаю, - я указал его
пальцем.
- В чем же препятствия? - спросил Гарибальди, Impresario подбежал и
скороговоркой представил ему все резоны, что ехать завтра в одиннадцать
часов в Теддингтон и приехать к трем невозможно.
- Это очень просто, - сказал Гарибальди, - значит, надо ехать не в
одиннадцать, а в десять; кажется, ясно? Импрезарио исчез.
- В таком случае, чтоб не было ни потери времени, ни искания, ни новых
затруднений, - сказал я, - позвольте мне приехать к вам в десятом часу и
поедемте вместе,
- Очень рад, я вас буду ждать.
От Гарибальди я отправился к Ледрю-Роллену. В последние два года я его
не видал. Не потому, чтоб между нами были какие-нибудь счеты, но потому, что
между нами мало было общего. К тому же лондонская жизнь, и в особенности в
его предместьях, разводит людей как-то незаметно. Он держал себя в последнее
время одиноко и тихо, хотя и верил с тем же ожесточением, с которым верил 14
июня 1849 в близкую революцию во Франции. Я не верил в нее почти так же
долго и тоже оставался при моем неверии.
Ледрю-Роллен, с большой вежливостию ко мне, отказался от приглашения.
Он говорил, что душевно был бы рад опять встретиться с Гарибальди и,
разумеется, готов бы был ехать ко мне, но что он, как представитель
французской республики, как пострадавший за (254) Рим (13 июня 1849 года),
не может Гарибальди видеть в первый раз иначе, как у себя.
- Если, - говорил он, - политические виды Гарибальди не дозволяют ему
официально показать свою симпатию французской республике в моем ли лице, в
лице Луи Блана, или кого-нибудь из нас - все равно, я не буду сетовать. Но
отклоню свиданье с ним, где бы оно ни было. Как частный человек, я желаю его
видеть, но мне нет особенного дела до него; французская республика - не
куртизана, чтоб ей назначать свиданье полутайком. Забудьте на минуту, что вы
меня приглашаете к себе, и скажите откровенно, согласны вы с моим
рассуждением или нет?
- Я полагаю, что вы правы, и надеюсь, что вы не имеете ничего против
того, чтоб я передал наш разговор Гарибальди?"
- Совсем напротив.
Затем разговор переменился. Февральская революция и 1848 год вышли из
могилы и снова стали передо мной в том же образе тогдашнего трибуна, с
несколькими морщинами и сединами больше. Тот же слог, те же мысли, те же
обороты, а главное - та же надежда.
- Дела идут превосходно. Империя не знает, что делать. Elle est
debordee 364. Сегодня еще я имел вести: невероятный успех в общественном
мнении. Да и довольно, кто мог думать, что такая нелепость продержится до
1864.
Я не противоречил, и мы расстались довольные друг другом.
На другой день, приехавши в Лондон, я начал с того, что взял карету с
парой сильных лошадей и отправился в Стаффорд Гауз.
Когда я взошел в комнату Гарибальди, его в ней не было. А ярый
итальянец уже с отчаянием проповедовал о совершенной невозможности ехать в
Теддингтон.
- Неужели вы думаете, - говорил он Гверцони, - что лошади дюка вынесут
двенадцать или тринадцать миль взад и вперед? Да их просто не дадут на такую
поездку.
- Их не нужно, у меня есть карета.
- Да какие же лошади повезут назад, все те же? (255)
- Не заботьтесь, если лошади устанут, впрягут других.
Гверцони с бешенством сказал мне:
- Когда это кончится эта каторга! Всякая дрянь распоряжается,
интригует.
- Да вы не обо мне ли говорите? - кричал бледный от злобы итальянец. -
Я, милостивый государь, не позволю с собой обращаться, как с каким-нибудь
лакеем! - и он схватил на столе карандаш, сломал его и бросил - Да если так,
я все брошу, я сейчас уйду!
- Об этом-то вас просят.
Ярый итальянец направился быстрым шагом к двери, но в дверях показался
Гарибальди. Покойно посмотрел он на них, на меня и потом сказал:
- Не пора ли? Я в ваших распоряжениях, только доставьте меня,
пожалуйста, в Лондон к двум с половиной или трем часам, а теперь (позвольте
мне принять старого друга, который только что приехал; да вы, может, его
знаете, - Мордини.
- Больше, чем знаю, мы с ним приятеля. Если вы не имеете ничего против,
я его приглашу.
- Возьмем его с собой.
Взошел Мордини, я отошел с Саффи к окну. Вдруг фактотум, изменивший
свое намерение, подбежал ко мне и храбро спросил меня:
- Позвольте, я ничего не понимаю, у вас карета, а едете - вы сосчитайте
- генерал, вы, Менотти, Гверцони, Саффи и Мордини... Где вы сядете?
- Если нужно, будет еще карета, две...
- А время-то их достать...
Я посмотрел на него и, обращаясь к Мордини, сказал ему:
- Мордини, я к вам и к Саффи с просьбой: возьмите энзам 365 и поезжайте
сейчас на Ватерлооскую станцию, вы застанете train, а то вот этот господин
заботится, что нам негде сесть и нет времени послать за другой каретой, Если
б я вчера знал, что будут такие затруднения, я пригласил бы Гарибальди ехать
по железной дороге, теперь это потому нельзя, что я не отвечаю, найдем ли мы
карету, или коляску у теддингтонской станции, А пешком идти до моего дома я
не хочу его заставить. (256)
- Очень рады, мы едем сейчас, - отвечали Саффи и Мордини.
- Поедемте и мы, - сказал Гарибальди, вставая. Мы вышли; толпа уже
густо покрывала место перед Стаффорд Гаузом. Громкое продолжительное ура
встретило и проводило нашу карету.
Менотти не мог ехать с нами, он с братом отправлялся в Виндзор.
Говорят, что королева, которой хотелось видеть Гарибальди, но которая одна
во всей Великобритании не имела на то права, желала нечаянно встретиться с
его сыновьями. В этом дележе львиная часть досталась не королеве...
III. У НАС
День этот удался необыкновенно и был одним из самых светлых,
безоблачных и прекрасных дней - последних пятнадцати лет. В нем была
удивительная ясность и полнота, в нем была эстетическая мера и законченность
- очень редко случающиеся. Одним днем позже - и праздник наш не имел бы того
характера. Одним не итальянцем больше, и тон был бы другой, по крайней мере
была бы боязнь, что он исказится. Такие дни представляют вершины .. Дальше,
выше, в сторону - ничего, как в пропетых звуках, как в распустившихся
цветах.
С той минуты, как исчез подъезд Стаффорд Гауза с фактотумами, лакеями и
швейцаром сутерландского дюка и толпа приняла Гарибальди своим ура - на душе
стало легко, все настроилось на свободный человеческий диапазон, и так
осталось до т