риблизиться к  подлинной  цели жизни,  заслуживает  гораздо
меньшего  уважения. -  Религии  богаты  всякими уловками  против  требования
самоубийства; этим они вкрадываются в доверие тех, кто влюблен в жизнь.
     81
     Ошибки  страдающего и  деятеля.  Когда  богатый отнимает  собственность
бедного (например, властитель - возлюбленную  плебея), то в сознании бедного
возникает  ошибка; он  полагает,  что его  обидчик  должен  быть совершенным
извергом, чтобы отнять у него то малое, что только и есть у него. Но богатый
ощущает ценность отдельного блага совсем не так  сильно, ибо он привык иметь
их много; поэтому он вовсе  не может перенестись в душу  бедного и далеко не
так  несправедлив, как  думает последний.  Оба  имеют друг  о  друге  ложное
представление.  Несправедливость   могущественных,  которая   больше   всего
возмущает в истории, совсем не так  велика,  как кажется. Уже унаследованное
чувство,  что он есть высшее существо с более высокими притязаниями,  делает
его довольно холодным и оставляет его совесть спокойной; ведь даже все мы не
ощущаем  никакой  несправедливости,  когда  различие  между  нами  и  другим
существом очень велико, и, например,  убиваем комара  без  всяких  угрызений
совести. Поэтому  когда Ксеркс отнимает сына у отца и велит разрубить его на
части, потому  что он выразил  трусливое  и недопустимое недоверие ко  всему
походу, то это не свидетельствует о дурных качествах Ксеркса (которого  даже
все  греки изображают как  исключительно  благородного человека):  отдельный
человек устраняется  в  этом  случае,  как  неприятное насекомое;  он  стоит
слишком низко, чтобы иметь  право  возбуждать  тяжелые ощущения у властителя
мира. И вообще жестокий человек жесток не в такой  степени,  как  это думает
его жертва; представлять страдание - не то же самое, что испытывать его. Так
же обстоит дело  с  несправедливым  судьей, с  журналистом, который  мелкими
нечестностями вводит в обман общественное мнение. Причина и действие во всех
этих случаях  окружены совершенно различными группами чувств и мыслей, тогда
как непроизвольно  предполагают, что страдающий и деятель думают и чувствуют
одинаково, и, согласно  этому  допущению,  измеряют вину одного по страданию
другого.
     82
     Кожа души. Подобно тому как кости, мускулы, внутренности  и кровеносные
сосуды  окружены  кожей,  которая  делает  выносимым  вид  человека,  так  и
побуждения и страсти души прикрыты тщеславием: оно есть кожа души.
     83
     Сон добродетели. Когда добродетель выспится, она встает более свежей.
     84
     Тонкость  стыда.   Люди  не  стыдятся  думать  что-нибудь  грязное,  но
стыдятся, когда предполагают, что им приписывают эти грязные мысли.
     85
     Злоба редка. Большинство людей слишком заняты  самими собой, чтобы быть
злобными.
     86
     Стрелка весов. Мы хвалим или  порицаем, смотря  по тому дает  ли нам то
или другое большую возможность обнаружить блеск нашего ума.
     87
     Лук.  18,  14 в  исправленном виде. Кто  унижает себя самого, тот хочет
быть возвышенным.
     88
     Препятствование самоубийству.  Существует  право, по которому мы  можем
отнять у человека жизнь, но нет права, по которому мы могли бы отнять у него
смерть; это есть только жестокость.
     89
     Тщеславие. Нам важно  хорошее  мнение людей, во-первых, потому, что оно
нам полезно, и, во-вторых, потому, что мы хотим доставить им радость (дети -
родителям,  ученики  -  учителям  и  благожелательные  люди  -  вообще  всем
остальным  людям).  Лишь  там,  где кому-либо  важно  хорошее  мнение  людей
независимо  от пользы или от его  желания доставить  радость, мы  говорим  о
тщеславии. В этом случае  человек хочет доставить радость самому себе, но за
счет других людей, либо склоняя последних к ложному мнению о себе, либо даже
рассчитывая на такую степень "хорошего мнения", при которой оно должно стать
в  тягость  всем  остальным  (посредством  возбуждения  зависти).  Отдельный
человек  обыкновенно  хочет  подтвердить мнением  других мнение, которое  он
имеет о себе, и укрепить  его в своих собственных глазах; но  могущественная
привычка к  авторитету  -  привычка, которая так  же стара, как  человек,  -
заставляет многих  основывать собственную  веру в себя на  авторитете, т. е.
получать  ее  лишь из чужих  рук: они  доверяют суждению других больше,  чем
собственному  суждению.  - Интерес  к  самому  себе, желание доставить  себе
удовольствие достигают у тщеславного такой высоты,  что он склоняет других к
ложной, преувеличенной  оценке  себя  самого и затем  все-таки  опирается на
чужой авторитет, т. е. он вводит в заблуждение  и все же сам верит в него. -
Итак,  нужно  признаться, что  тщеславные люди хотят  нравиться  не  столько
другим, сколько самим себе, и что они заходят  в этом так  далеко, что  даже
пренебрегают  своими  выгодами:  ибо им  часто важно  сделать своих  ближних
неблагосклонными,  враждебными,  завистливыми,   т.  е.  настроить   их   на
невыгодный для себя лад, только чтобы иметь  радость  и наслаждение от самих
себя.
     90
     Граница человеколюбия. Всякий, кто объявляет, что кто-либо другой  есть
глупец или дурной  человек, сердится, если последнему  удается показать, что
он на самом деле не таков.
     91
     Moralite  larmoyante.  Сколько удовольствия доставляет  нравственность!
Подумайте только о том море приятных слез, которое уже текло при рассказах о
благородных, великодушных поступках! - Эта прелесть жизни исчезла  бы,  если
бы распространилась вера в полную безответственность.
     92
     Происхождение справедливости.  Справедливость (правомерность) возникает
первоначально   среди  приблизительно  одинаково  могущественных,   как  это
правильно понял  Фукидид; где нет  точно различимого превосходства  в силе и
борьба  привела  бы к бесплодному  обоюдному  вреду,  там  возникает мысль о
соглашении  и  об  обсуждении  взаимных притязаний:  первоначальный характер
справедливости есть характер обмена. Каждый  удовлетворяет  другого тем, что
каждый получает то,  что  он больше ценит, чем другой. Каждому дают, что  он
хочет иметь,  как  принадлежащее отныне  ему,  и  получают взамен  желаемое.
Справедливость   есть,  следовательно,   воздаяние   и  обмен  при   условии
приблизительного  равенства  сил;  так,  первоначально  месть принадлежит  к
области  справедливости,   она   есть  обмен.  Так  же  и  благодарность.  -
Справедливость  естественно   сводится   к   точке  зрения   рассудительного
самосохранения, т. е. к следующему эгоистическому соображению: "Зачем я буду
бесполезно вредить  себе и при этом всё  же, быть может,  не  достигну своей
цели?"  - Таково происхождение  справедливости. Благодаря тому, что люди,  в
силу  своей  интеллектуальной  привычки,  забыли  первоначальную  цель   так
называемых  справедливых, правомерных  поступков, и особенно благодаря тому,
что в течение тысячелетий  дети  приучались восторгаться такими поступками и
подражать  им,  -   возникла  видимость,  будто   справедливый  поступок  не
эгоистичен. На этой видимости же покоится его высокая оценка, которая, сверх
того, как  все оценки,  ещё  продолжает беспрерывно  расти;  ибо всё  высоко
ценимое   является   предметом   самоотверженного  стремления,   подражания,
распространения и растёт потому,  что ценность затраченного усилия и усердия
присчитывается ещё каждым отдельным человеком к  ценности почитаемой вещи. -
Сколь  мало нравственным выглядел  бы  мир  без забывчивости!  Поэт  мог  бы
сказать, что Бог  поставил забвение как стража у порога храма  человеческого
достоинства.
     93
     Право  слабейшего.  Когда кто-либо  подчиняется  более  могущественному
противнику,  выговаривая при  этом условия (например, осажденный город),  то
это основано  на том,  что в противном случае  можно уничтожить  себя, сжечь
город и тем причинить могущественному большой ущерб. Поэтому здесь возникает
некоторого  рода   равенство   положения,  на   почве  которого  могут  быть
установлены права.  Противник имеет  выгоду от нашего  сохранения.  - В этом
смысле существуют права в отношениях  между рабами и господами, именно в той
мере, в какой владение рабами полезно и важно господину. Право первоначально
совпадает  со  случаем,  когда  кто-либо  кажется  другому  ценным,  важным,
необходимым,  непобедимым  и т. п. В этом  отношении  и слабейший имеет  еще
права, но меньшие. Отсюда знаменитое unusquisque tantum juris habet, quantum
potentia valet (или, точнее: quantum potentia valere creditur).
     94
     Три фазы доселе известной нравственности.  Первым признаком, что  зверь
стал  человеком,  является  то,  что  его  действия  направлены  уже  не  на
благополучие данного мгновения, а на длительное благосостояние, т.е. человек
становится  полезным,  целесообразным:   тут   впервые  прорывается   наружу
свободное господство разума.  Ещё более высокая ступень достигнута, когда он
начинает действовать на основании принципа чести, с его помощью  он включает
себя  в  круг  господствующих  чувств  и  подчиняет  себя  им,  и это высоко
поднимает его  над  фазой, в  которой им  руководила только лично понимаемая
полезность; он почитает и хочет  быть почитаемым, а это значит: он  понимает
зависимость своей пользы от того, что он думает о других и что другие думают
о  нём.  Наконец,  на высшей  ступени  доселе  известной  нравственности  он
действует на основании собственной оценки вещей и  людей; он сам  определяет
для себя и других, что достойно и что полезно; он стал законодателем мнений,
соответственно всё более  развивающемуся  понятию  полезного  и  достойного.
Познание даёт  ему  возможность  предпочитать самое  полезное, т.  е.  общую
длительную  пользу,  своей личной пользе, всеобщее и  длительное  уважение -
временному признанию; он живёт и действует как индивид коллектива.
     95
     Мораль  зрелой  личности.  До  сих пор  подлинным  признаком морального
действия считалась  его  безличность; и  доказано,  что мотивом, по которому
хвалили  и  одобряли безличные  действия,  была  вначале их  связь  с  общей
пользой. Не предстоит ли существенное изменение этих взглядов теперь,  когда
всё лучше  начинают  понимать,  что именно наиболее личные  мотивы  полезнее
всего  и  для  общего   блага;  так  что  именно  строго   личное  поведение
соответствует современному понятию моральности (как общеполезности)? Создать
из себя  цельную личность и во  всём, что  делаешь, иметь  в виду её  высшее
благо -  это даёт  больше, чем  сострадательные  побуждения и действия  ради
других. Правда,  все  мы ещё страдаем от недостаточного внимания к личному в
нас, оно плохо развито - признаемся в этом; наше чувство, напротив, насильно
отвлекли от него и отдали в жертву государству,  науке,  всему нуждающемуся,
как будто это личное было чем-то дурным, что должно быть принесено в жертву.
Теперь  мы  тоже  хотим  трудиться  для  наших  ближних, но лишь  постольку,
поскольку мы находим в этой работе нашу высшую пользу - не более и не менее.
Всё  сводится  лишь к  тому,  что  человек  считают  своей  пользой,  именно
незрелая, неразвитая, грубая личность будет понимать её грубее всего.
     96
     Нравы и нравственность.  Быть моральным, нравственным, этичным - значит
оказывать повиновение издревле установленному закону  или обычаю.  При  этом
безразлично,  подчиняются ли  ему насильно или охотно, - существенно только,
что   это  вообще  делают.  "Хорошим"  называют  всякого,  кто   как  бы  по
прирожденному, унаследованному инстинкту, т. е. легко и охотно,  делает  то,
что считается  нравственным (например, мстит, если мщение, как  у  греков  в
более  раннюю  эпоху,  принадлежит к  добрым нравам). Его называют  хорошим,
потому  что  он хорош  "для  чего-нибудь";  но  так  как благожелательность,
сострадание и т. п. при всех изменениях нравов всегда ощущались как "хорошее
для  чего-нибудь",  т.  е.  как  полезное,  то  теперь  называют   "хорошим"
преимущественно благожелательного, любвеобильного  человека.  Быть  дурным -
значит быть "ненравственным" (безнравственным), чинить безнравье, восставать
против  обычая, всё равно, разумен  ли  он  или  глуп;  но  нанесение  вреда
ближнему  ощущалось  всеми нравственными законами преимущественно как  нечто
вредное,  так что  теперь  при слове "злой" мы  главным  образом  думаем  об
умышленном нанесении вреда ближнему. Не "эгоистическое" и  "неэгоистическое"
есть основная противоположность,  которая привела  людей к  различению между
нравственным   и  безнравственным,  между  добром  и   злом,  а  связанность
традиционным законом и  отрешение от него. При  этом совершенно безразлично,
как возникла традиция, и во всяком случае она возникла вне отношения к добру
и злу  и  к какому-либо имманентному  категорическому императиву,  а  прежде
всего  в  интересах  сохранения  общины,  народа;  любой  суеверный  обычай,
возникший   вследствие  ложно  истолкованного  случая,   создаёт   традицию,
следовать  которой признается нравственным; дело  в  том,  что  нарушить  её
опасно, вредно  для общины  ещё  более,  чем для  отдельного  человека  (ибо
божество  карает  за нечестие и нарушение своих прав всю общину и лишь через
неё косвенно -  отдельную личность). Но всякая традиция становится тем более
почитаемой, чем древнее её происхождение, чем более оно забыто; её почитание
накопляется  от  поколения  к   поколению,  традиция  под  конец  становится
священной и возбуждает благоговение;  и,  таким образом, мораль почитания во
всяком случае древнее, чем мораль, требующая неэгоистических поступков.
     97
     Удовольствие  от обычая.  Значительный  род удовольствия  и  тем  самым
источник нравственности  возникает  из  привычки.  Привычное  делают  легче,
лучше,  следовательно, охотнее,  при этом испытывают удовольствие и знают из
опыта, что привычное уже испытано,  т. е. полезно;  обычай,  с которым можно
жить,   свидетельствует    о    своей   целебности,   благодетельности,    в
противоположность   всяким  новым,  еще  не   испытанным   приемам.   Обычай
представляет, следовательно, соединение  приятного с полезным  и вдобавок не
требует размышления.  Где  только человек  может  употребить принуждение, он
применяет его, чтобы  внедрить и укрепить свои обычаи, ибо для него они суть
испытанная  жизненная мудрость.  Точно  так же союз людей  вынуждает каждого
отдельного члена  следовать одному  и тому же обычаю. Тут имеет место ложное
заключение: так как с известным  обычаем чувствуешь себя хорошо  или так как
по  крайней мере с  его помощью сохраняешь  существование,  то  этот  обычай
необходим, ибо  он считается единственной возможностью  благополучной жизни;
чувство удовлетворения жизнью как бы возникает только из него. Это понимание
привычного  как  условия  бытия  проводится  до  мельчайших деталей  нравов;
поскольку знание действительных причинных связей среди низко стоящих народов
и культур очень  невелико, то  люди с суеверным страхом озабочены, чтобы все
шло своим привычным порядком; даже если  обычай тяжел, суров, обременителен,
он соблюдается ради  своей мнимой высшей полезности. Не понимают, что та  же
степень благополучия  может существовать и  при других  нравах  и  что  даже
достижимы  большие  степени его.  С другой стороны,  ясно сознается, что все
обычаи, даже самые суровые, с течением времени становятся приятнее и мягче и
что  даже  самый  строгий образ  жизни  может стать привычкой и  тем самым -
удовольствием.
     98
     Удовольствие и социальный инстинкт. Из своих отношений к людям  человек
извлекает новый род удовольствия, вдобавок к тем приятным ощущениям, которые
он  получает от самого себя, благодаря чему область приятных ощущений вообще
значительно возрастает. Быть  может, кое-что относящееся сюда он унаследовал
уже от животных, которые явно испытывают удовольствие, когда играют  друг  с
другом,  особенно  матери  с  детенышами.  Затем  надо  вспомнить о  половых
отношениях,  которые делают  каждую  самку  интересной  для каждого  самца в
отношении  удовольствия,   и   обратно.   Чувство  удовольствия   на   почве
человеческих  отношений  делает  человека  в  общем  лучше;  общая  радость,
совместно  пережитое   удовольствие  повышают   последнее,  дают  отдельному
человеку прочность, делают его добродушнее, отнимают  недоверие  и  зависть:
ибо  человек чувствует  себя  хорошо  и видит,  что  и  другие  так  же себя
чувствуют.   Однородные    проявления   удовольствия   возбуждают   фантазию
сочувствия,  сознание одинаковости людей;  тот же  эффект  производят  общие
страдания,  одни и  те  же  непогоды,  опасности,  враги.  На этом создается
древнейший союз  между людьми; смысл  его сводится к  общему устранению  или
противодействию грозящей опасности в интересах каждого отдельного  человека.
И таким образом, социальный инстинкт вырастает из удовольствия.
     99
     Невинное  в   так  называемых  злых  действиях.   Все  "злые"  действия
мотивированы  инстинктом  самосохранения  или,  еще  точнее,  стремлением  к
удовольствию  и  к   предупреждению  страдания  индивида;  но,   будучи  так
мотивированы, они не суть злые действия. "Причинение страданий само по себе"
не существует,  кроме  как  в мозгу философа,  и  столь же  мало  существует
"причинение  удовольствия  само  по себе"  (сострадание  в  шопенгауэровском
смысле).  В  догосударственном  состоянии  мы убиваем  существо  -  будь  то
обезьяна или человек, - которое срывает на наших глазах плод с дерева, когда
мы голодны и сами стремимся  к дереву, -  как бы мы это сделали с  животными
еще  и  теперь  при путешествии  по пустынным  местностям. -  Злые действия,
которые  возмущают  нас теперь больше всего,  связаны  с  заблуждением,  что
другой, который совершает их против нас, обладает свободной волей, т. е. что
от его усмотрения зависело не причинить нам этого зла. Эта вера в усмотрение
возбуждает  ненависть,  жажду   мести,  злокозненность,   всю  озлобленность
воображения, тогда как на  животное  мы гневаемся гораздо меньше, потому что
рассматриваем его как безответственное существо. Причинять  страдание не  из
инстинкта самосохранения, а ради возмездия - есть следствие ложного суждения
и  потому  тоже  невинно.  Отдельный  человек  в  состоянии,  предшествующем
государству,  может ради устрашения вести  себя сурово и жестоко в отношении
других   существ,  чтобы  такими  устрашающими   знаками  своего  могущества
обеспечить  свое  существование.  Так  поступает  насильник,  могущественный
человек, первоначальный основатель государства, который подчиняет себе более
слабых.  Он имеет  право на  это, как еще  и теперь  государство признает за
собой  это  право,  или,  точнее  говоря:   нет  права,  которое  могло   бы
воспрепятствовать  ему в  этом. Почва для  всякой  нравственности может быть
расчищена лишь тогда,  когда более крупный индивид или коллективный индивид,
например общество, государство,  подчиняет отдельных людей,  т. е. устраняет
их  разъединенность  и  включает  их  в  союз.  Нравственности  предшествует
принуждение, и даже  она сама еще некоторое время есть принуждение, которому
подчиняются  во  избежание страданий. Позднее она  становится  обычаем,  еще
позднее - свободным повиновением и, наконец,  почти  инстинктом; тогда  она,
как  все издавна  привычное  и  естественное,  связана  с удовольствием  - и
называется добродетелью.
     100
     Стыд. Стыд  существует всюду, где есть "таинство";  последнее  же  есть
религиозное  понятие,  которое  в древнюю  пору  человеческой культуры имело
большой объем. Всюду существовали  замкнутые области, к которым божественное
право запрещало доступ, за исключением точно определенных условий; сначала в
чисто пространственном смысле: известных мест не должна  была  касаться нога
непосвященных, и близость их возбуждала трепет  и ужас. Это чувство  нередко
переносится на разные иные области, например на