да, смешивающей  расы без всякого разбора, человек,
получивший вследствие  этого весьма разнообразное племенное наследие, т.  е.
противоположные  и  часто   не  одни  только   противоположные  инстинкты  и
ценностные нормы вещей, которые борются друг с другом и редко успокаиваются,
- такой  человек  поздних культур и преломленных  лучей в среднем становится
слабее: главнейшее стремление его  клонится к  тому, чтобы наконец кончилась
война,  которую  он  собою олицетворяет.  В духе  успокаивающего  (например,
эпикурейского или христианского)  бальзама и успокоительного образа  мыслей,
счастье   представляется   ему   преимущественно  как   счастье  успокоения,
безмятежности, сытости,  конечного  единства,  как "суббота  суббот", говоря
вместе с блаженным  ритором Августином, который и сам был таким человеком. -
Если же внутренний  разлад и  война  действуют  на такую натуру  как  лишняя
возбуждающая  приманка и щекотка жизни; и  если, с другой стороны,  вместе с
мощными и непримиримыми инстинктами ею унаследованы и ей привиты также истое
мастерство и  тонкость в ведении войны с собою, т. е. способность обуздывать
себя  и  умение перехитрить себя, - то  перед  нами появляются те волшебные,
непостижимые  и  невообразимые,  те  предназначенные  к  победам  и  обаянию
загадочные люди, лучшими представителями которых были Алкивиад и Цезарь (- я
охотно присоединил бы к ним первого европейца в моем вкусе, Фридриха Второго
Гогенштауфена),  а  из  художников,  быть  может,  Леонардо  да  Винчи.  Они
появляются  как  раз  в то  самое  время, когда на  передний  план выступает
вышеупомянутый  слабейший тип со своим влечением  к покою:  оба типа связаны
друг с другом и возникают от одинаковых причин.
     201
     Пока полезность, господствующая в моральных суждениях о ценности вещей,
есть только  стадная  полезность,  пока  внимание  обращено  единственно  на
поддержание общины и безнравственное  ищут именно и исключительно в том, что
кажется  опасным для  существования  общины,  -  до  тех  пор ещё  не  может
существовать  "мораль  любви  к  ближнему".  Положим,  что  и  тут  мы   уже
встречаемся  с   постоянной  небольшой   практикой   уважения,  сострадания,
справедливости,  кротости,  взаимопомощи; положим,  что и  на  этой  ступени
развития  общества уже действуют  все те инстинкты,  которые позже  получают
почётные имена  "добродетелей" и в конце концов  почти совпадают  с понятием
"нравственности",  - тем не менее в то время  они ещё вовсе не принадлежат к
числу  моральных ценностей  -  они  ещё  внеморальны. В  лучшие времена Рима
сострадание, например, не называлось ни добрым, ни злым, ни нравственным, ни
безнравственным; и  если даже подобный  поступок удостаивался похвалы, то  с
этой похвалой, однако, прекрасно уживалось нечто вроде невольного презрения,
именно,   при  сравнении   его  с  каким-нибудь   таким  поступком,  который
споспешествовал  благу целого,  или rei publicae.  В  конце концов "любовь к
ближнему"   является   всегда   чем-то   побочным,   отчасти   условным    и
произвольно-мнимым по отношению к страху  перед ближним. Когда  общественный
строй  вполне упрочен  и обеспечен от внешних опасностей,  тогда эта  боязнь
ближнего опять  создаёт новые перспективы  для  моральных  оценок. Некоторые
сильные  и  опасные  инстинкты, как,  например,  предприимчивость,  безумная
смелость, мстительность, хитрость,  хищничество, властолюбие, которые до сих
пор  ввиду их общеполезности приходилось не только чтить  - разумеется,  под
другими  именами,  нежели только  что  приведённые, -  но  даже развивать  и
культивировать воспитанием (потому что в них всегда нуждались во время общей
опасности, против общих  врагов),  - эти  инстинкты теперь уже приобретают в
глазах людей удвоенную силу по  своей  опасности - теперь, когда для них нет
отводных   каналов,  -  и   их  начинают   постепенно   клеймить   названием
безнравственных и предавать проклятию. Теперь  моральные почести выпадают на
долю противоположных инстинктов и склонностей; стадный инстинкт шаг за шагом
выводит своё заключение. Насколько велика  или насколько мала опасность  для
общества,  опасность для равенства,  заключающаяся в каком-нибудь мнении,  в
каком-нибудь  состоянии  и  аффекте,  в  какой-нибудь  воле,  в каком-нибудь
даровании,  - вот  какова  теперь моральная  перспектива; и здесь опять-таки
боязнь  есть  мать морали.  От высших  и  сильнейших инстинктов, когда  они,
прорываясь  в  страстях,  увлекают  отдельную личность далеко  за  пределы и
далеко выше средней и низменной стадной совести, гибнет чувство собственного
достоинства общины, гибнет её вера в себя, как бы переламывается её хребет -
следовательно,  именно  эти инстинкты  люди  будут сильнее всего  клеймить и
поносить.  Великий  независимый  дух,  желание  оставаться одиноким, великий
разум кажутся уже опасными; всё, что возвышает отдельную личность над стадом
и причиняет  страх  ближнему, называется отныне  злым, умеренный,  скромный,
приспособляющийся,  нивелирующий  образ  мыслей, посредственность вожделений
получают  моральное  значение и  прославляются.  В  конце концов при слишком
мирной обстановке представляется всё меньше и меньше случаев и побудительных
причин  воспитывать своё  чувство  в  духе строгости и суровости; теперь уже
всякая  строгость,  даже  в  деле  правосудия, начинает  тревожить  совесть;
величавое и суровое благородство и принятие  на себя ответственности за свои
поступки кажется почти обидным и возбуждает недоверие; "ягнёнок", а тем паче
"баран"   выигрывает  в  уважении.  В  истории   общества   бывают   моменты
болезненного  размягчения и  изнеженности,  когда  оно само  заступается  за
своего  обидчика, преступника,  и  делает  это  вполне  серьёзно  и  честно.
Наказывать кажется ему в некоторых  случаях несправедливым - можно сказать с
уверенностью,   что   сами   представления   о  "наказании"  и  "обязанности
наказывать" причиняют ему нравственную боль, возбуждают  в нём страх. "Разве
не  достаточно сделать  его  неопасным? Зачем ещё наказывать? Наказание само
страшно!"  -  этим  вопросом стадная  мораль,  мораль трусости,  делает свой
последний вывод. Если можно  было бы вообще уничтожить опасность, уничтожить
причину боязни, то вместе с тем  была бы уничтожена и  эта мораль: она стала
бы уже  ненужной, она сама  считала бы себя  уже  ненужной! -  Кто исследует
совесть  нынешнего  европейца,  тот  найдёт  в тысяче  моральных  изгибов  и
тайников одинаковый императив, императив стадной  трусости: "мы хотим, чтобы
когда-нибудь настало время, когда будет нечего больше бояться!" Стремление и
путь к этому "когда-нибудь" называется нынче в Европе "прогрессом".
     202
     Повторим же то, что  мы говорили уже сто раз: ибо такие  истины  - наши
истины  - слушаются нынче  неохотно. Нам уже достаточно  известно,  как  это
обидно  звучит,  когда кто-нибудь  без всяких  прикрас  и уподоблений  прямо
причисляет  человека  к  животным;  и  нам  уж,  конечно,  будет  почти  что
поставлено  в  вину  то  обстоятельство,  что  именно по  отношению к  людям
"современных идей"  мы  постоянно употребляем  выражения  "стадо",  "стадный
инстинкт"  и тому подобные. Но что же делать!  Мы не можем поступать  иначе,
потому что как раз в этом и  состоит наш новый взгляд. Мы нашли, что во всех
главных моральных суждениях Европа и те страны, где господствует европейское
влияние, достигли полного согласия: в Европе очевидно знают то, что казалось
неизвестным Сократу и чему некогда обещал научить знаменитый древний Змий, -
в Европе "знают" нынче,  что значит добро и зло. И как бы резко  и неприятно
для слуха это ни звучало, мы все же повторяем:  то, что в данном случае мнит
себя знающим, что само себя прославляет своей  похвалой  и  порицанием, само
себя называет добрым, есть инстинкт стадного животного человека, - инстинкт,
прорвавшийся   сквозь  другие   инстинкты,  достигший  над  ними   перевеса,
преобладания  и   все  усиливающийся   в  этом   отношении   по  мере  роста
физиологического сглаживания  различий между  особями,  симптомом чего он  и
является. Мораль  в Европе есть нынче мораль стадных  животных:  это,  стало
быть, на наш взгляд, только один вид человеческой морали, кроме которого, до
которого и  после которого возможны или должны быть  возможны многие другие,
прежде  всего  высшие, морали. Но эта  мораль защищается всеми силами против
такой  "возможности",  против такого "должны  быть"; непреклонная и упорная,
она твердит: "я - сама мораль, и ничто, кроме меня, не есть мораль!"...  - С
помощью  религии,  которая  всегда  была  к  услугам  возвышеннейших стадных
вожделений и льстила им, дело дошло даже до того,  что и в политических, и в
общественных  установлениях мы видим все более явное выражение  этой морали:
демократическое движение наследует христианскому. Что,  однако, темп его еще
слишком   медленен  и  снотворен  для  более  нетерпеливых,  для  больных  и
страждущих выразителей названного инстинкта, это  видно  из  того,  как  все
неистовее воют  и  все откровеннее  скалят зубы  анархистские  псы,  которые
слоняются   теперь  по  подворотням  европейской  культуры;  мнимым  образом
противоположные  миролюбивым и работящим демократам и идеологам революции, а
еще более - тупоумным философастерам и фанатикам  братства, которые называют
себя социалистами  и хотят "свободного  общества",  в действительности  они,
однако, сходятся  с ними в глубокой и  инстинктивной  враждебности ко всякой
иной форме общества,  кроме автономного стада (доходя в этой враждебности до
отрицания  самых понятий "господин"  и "раб"; ni dieu ni maitre, гласит одна
социалистическая  формула - ).  Они сходятся с  ними в упорном сопротивлении
всякому  исключительному   притязанию,   всякому  исключительному   праву  и
преимуществу (что в конце  концов  означает  всякому праву: ибо тогда, когда
все равны,  никому уже  не нужны "права" - ).  Они  сходятся  в недоверии  к
карающему   правосудию   (как   будто   оно  есть  насилие   над  слабейшим,
несправедливость  по   отношению  к  необходимому  продукту  всего  прежнего
общества - ); но они также сходятся и  в  религии сострадания, в сочувствии,
проявляемом  всюду,  где  только чувствуют,  живут  и страдают  (нисходя  до
животного  и  возносясь  до "Бога": разнузданность  в  "сострадании к  Богу"
относится к демократическому веку - ). Все они сходятся в крике и нетерпении
сострадания, в  смертельной ненависти  к страданию вообще, в  почти  женской
неспособности  оставаться   при  этом  зрителями,   в  неспособности  давать
страдать.  Они сходятся в  невольной угрюмости и изнеженности,  иго которых,
по-видимому,  грозит  Европе новым буддизмом; они сходятся  в вере в  мораль
общего сострадания, как будто она есть мораль сама-по-себе, как вершина, как
достигнутая   вершина   человека,   как   единственная   надежда   будущего,
утешительное  средство для современников,  великое  отпущение всей  исконной
вины. - Все они сходятся в вере в общность как освободительницу, стало быть,
в стадо, в "себя"...
     203
     Мы же, люди иной веры, - мы, которые видим  в  демократическом движении
не только форму упадка политической организации,  но и форму упадка, именно,
форму измельчания человека, как низведение его на степень посредственности и
понижение  его ценности, -  на что должны мы возложить  свои надежды?  -  На
новых философов -  выбора нет;  на  людей,  обладающих  достаточно сильным и
самобытным умом для того, чтобы положить начало противоположной оценке вещей
и переоценить, перевернуть "вечные ценности"; на предтеч новой эры, на людей
будущего,   закрепляющих  в  настоящем  тот   аркан,   который  влечёт  волю
тысячелетий на  новые пути.  Чтобы учить  человека  смотреть  на  будущность
человека  как  на свою волю,  как на  нечто зависящее от  человеческой воли,
чтобы подготовить великие отважные коллективные опыты  в  деле  воспитания и
дисциплинирования с целью положить  этим конец  тому  ужасающему  господству
неразумия и случайности, которое до сих пор называлось историей, - неразумие
"большинства"  есть  только  его  последняя  форма:  для этого  когда-нибудь
понадобится новый род философов и повелителей, перед лицом которых покажется
бледным  и ничтожным всё,  что  существовало на  земле под  видом  скрытных,
грозных и благожелательных умов.  Образ  таких именно  вождей чудится нашему
взору  -  смею  ли  я  сказать  это  во  всеуслышание,  вы,  свободные  умы?
Обстоятельства,  которые должны быть частично созданы, частично использованы
для их возникновения;  вероятные  пути и испытания, с  помощью которых  душа
могла  бы достигнуть такой  высоты и силы,  чтобы почувствовать побуждение к
этим задачам;  переоценка ценностей,  под  новым гнётом, под молотом которой
закалялась бы совесть и сердце превращалось бы в бронзу, чтобы вынести бремя
такой ответственности;  с  другой стороны,  необходимость  подобных  вождей,
страшная опасность, что они могут не явиться или не удаться и  выродиться, -
вот  что,  собственно, озабочивает и  омрачает  нас,  -  знаете ли  это  вы,
свободные умы? Это тяжёлые, далёкие  мысли и грозы, проходящие по небосклону
нашей  жизни.  Едва ли  что-нибудь может  причинить  больше  страданий,  чем
некогда  увидеть, разгадать, прочувствовать, как выдающийся человек  выбился
из своей колеи  и выродился.  А  кто наделён редкой способностью  прозревать
общую опасность,  заключающуюся  в том, что сам "человек"  вырождается, кто,
подобно нам, познал ту чудовищную случайность, которая до сих пор определяла
будущность человека,  - в  чём не была замешана  не  только  рука, но даже и
"перст  Божий"! -  кто  разгадывает  то  роковое,  что  таится  в  тупоумной
незлобивости  и  доверчивости  "современных  идей",  а  ещё  более  во  всей
христианско-европейской  морали, - тот  испытывает такую тоску  и тревогу, с
которой не сравнится никакая другая. - Ведь он охватывает одним взглядом всё
то, что при благоприятном накоплении и росте сил и  задач ещё  можно было бы
взлелеять в  человеке, он знает всем  знанием своей совести, как неисчерпаем
ещё  человек для величайших возможностей и как часто уже тип "человек" стоял
перед  таинственными решениями и  новыми путями; ещё лучше знает он по самым
мучительным своим воспоминаниям,  о  какие  ничтожные  преграды  обыкновенно
разбивались в прошлом  существа  высшего ранга,  надламывались,  опускались,
становились ничтожными! Общее  вырождение человека, вплоть до того "человека
будущего", в котором тупоумные  и пустоголовые социалисты видят свой идеал -
вырождение и измельчание человека  до  совершенного стадного животного (или,
как они  говорят, до человека "свободного общества"), превращение человека в
карликовое  животное с  равными правами и притязаниями  возможно, в этом нет
сомнения!  Кто продумал  когда-нибудь  до конца эту  возможность,  тот знает
одной мерзостью больше,  чем остальные люди,  -  и, может быть, знает  также
новую задачу! -


        "ОТДЕЛ ШЕСТОЙ:"
     МЫ, УЧЁНЫЕ
     204
     Рискуя, что  и здесь морализирование окажется тем, чем оно было всегда,
-  именно  безбоязненным montrer  ses plaies,  по  выражению  Бальзака,  - я
отваживаюсь выступить противником  того неподобающего  и  вредного  смещения
рангов, которое  нынче грозит произойти между наукой и философией совершенно
незаметно и  как бы со  спокойной совестью. Полагаю,  что нужно иметь  право
высказывать  свое мнение о таких  высших вопросах ранга  на основании своего
опыта  - а опыт, как мне кажется, значит  всегда скверный  опыт?  - чтобы не
говорить, как  слепые о цветах  или как женщины и художники  говорят  против
науки ("ах, эта скверная наука! - вздыхают они, покорные своему  инстинкту и
стыдливости, - она всегда  разоблачает!"  - ).  Провозглашение независимости
человека  науки,  его  эмансипация от философии  есть одно  из более  тонких
следствий  демократического   строя  и   неустройства;  самопрославление   и
самопревозношение ученого находится нынче всюду  в периоде полного весеннего
расцвета,  - однако  это еще  не  значит, что самовосхваление  в этом случае
смердит приятно. "Долой  всех господ!" -  вот  чего  хочет и  здесь инстинкт
черни; и после того как наука с блестящим успехом  отделалась от теологии, у
которой она слишком долго была "служанкой", она стремится в своей чрезмерной
заносчивости  и  безрассудстве  предписывать  законы  философии  и  со своей
стороны разыгрывать "господина",  - что  говорю  я! - философа. Моя память -
память человека науки, с позволения  сказать! - изобилует наивными выходками
высокомерия  со  стороны  молодых  естествоиспытателей  и старых  врачей  по
отношению к  философии и философам  (не  говоря  уже  об  образованнейших  и
спесивейших из  всех ученых, о филологах и педагогах, являющихся таковыми по
призванию  - ). То это был специалист и поденщик, инстинктивно оборонявшийся
вообще от всяких синтетических задач  и способностей; то прилежный работник,
почуявший запах otium и аристократической роскоши в душевном мире философа и
почувствовавший себя при  этом  обиженным и униженным. То это был дальтонизм
утилитариста,  не  видящего  в философии  ничего,  кроме ряда  опровергнутых
систем и расточительной роскоши, которая никому "не  приносит пользы". То на
сцену выступал страх перед замаскированной мистикой и урегулированием границ
познавания; то пренебрежение  отдельными философами, невольно обобщившееся в
пренебрежение  философией.  Чаще же  всего  я находил  у  молодых ученых  за
высокомерным неуважением к философии дурное влияние  какого-нибудь философа,
которого  они хотя в общем и не признавали, но тем  не менее подчинялись его
презрительным  оценкам  других  философов,  следствием  чего  явилось  общее
отрицательное отношение ко всей философии. (Таковым кажется  мне,  например,
влияние Шопенгауэра  на современную Германию:  проявлением своей  неразумной
ярости по  отношению к  Гегелю  он довел дело  до  того,  что  все последнее
поколение немцев порвало связь с немецкой культурой, которая была вершиной и
провидческой тонкостью  исторического чувства; но  именно в этом  случае сам
Шопенгауэр оказался  до гениальности бедным, невосприимчивым, не  немецким.)
Говоря   же   вообще,  быть  может,  прежде   всего   человеческое,  слишком
человеческое,   короче  -  духовная   убогость  самих   новейших   философов
радикальнейшим образом  подорвала  уважение  к философии и  раскрыла  ворота
плебейскому инстинкту.  Сознаемся-ка себе, до какой  степени далек от нашего
современного  мира весь род Гераклитов, Платонов, Эмпедоклов - и как там еще
ни назывались все эти царственные, великолепные отшельники мысли; сознаемся,
что перед лицом таких представителей философии, которые нынче благодаря моде
так  же быстро всплывают  наружу,  как  и проваливаются, - как,  например, в
Германии оба берлинских льва, анархист Евгений  Дюринг  и амальгамист Эдуард
фон Гартман, - бравый человек науки  с полным правом может  чувствовать себя
существом лучшего рода и происхождения. В особенности  же  способен заронить
недоверие  в душу молодого,  честолюбивого ученого  вид тех философов всякой
всячины,   которые   называют   себя   "философами   действительности"   или
"позитивистами": ведь в лучшем случае  сами они ученые  и специалисты -  это
ясно как  день!  -  ведь все они суть побежденные и вновь покоренные  наукой
люди,  которые  некогда захотели  от себя  большего,  не имея права  на  это
"большее",  не   имея  права  на  ответственность,  -  и  которые  теперь  с
достоинством, но  питая чувство злобы и мести, являют словом и делом неверие
в царственную задачу и царственное значение философии. В конце  концов,  как
же и могло быть иначе! Наука процветает  нынче и кажется  с виду чрезвычайно
добросовестной,  между  тем  как то,  до  чего  постепенно  принизилась  вся
новейшая  философия, этот остаток философии наши