и  государств, их ведение войн,  их
неустанное схождение  и  расхождение, их беспорядочная  беготня, их взаимное
подражание, их умение перехитрить и уничтожить друг друга, их крик  в нужде,
их радостный рев  в победе, - все это есть продолжение  животного состояния;
как будто человеку суждено сознательно регрессировать и обмануться в надежде
на  свои метафизические задатки, - более того,  как будто природа, так долго
ждавшая человека и работавшая над  ним, отшатывается теперь от него и готова
вновь вернуться к бессознательности  инстинкта. Ах, ей нужно познание, и она
страшится  того познания, в котором нуждается; и вот пламя, беспокойно и как
бы пугаясь самого себя, колеблется во все стороны и охватывает тысячи вещей,
прежде чем охватить то,  ради чего  вообще  природа нуждается в познании. Мы
все знаем в отдельные мгновения,  что широчайшие планы нашей жизни создаются
лишь для того, чтобы убежать от нашей истинной задачи, что  мы охотно хотели
бы куда-нибудь спрятать свою  голову, где бы наша стоглазая совесть не могла
нас  поймать, что мы спешно дарим свое сердце государству,  добыванию денег,
общению  с друзьями или науке, только чтобы не владеть им более, что мы даже
отдаемся барщине ежедневного труда с такой горячностью  и  бешенством, какие
вовсе не  нужны для нашей жизни, - потому  что, нам кажется, нужнее всего не
приходить  в  сознание.  Все полны этой  спешки, ибо  каждый  бежит  от себя
самого; и все робко скрывают эту спешку, ибо хотят казаться довольными  и не
показать своей нищеты более зорким наблюдателям; все  испытывают потребность
в  новых  звучных  словесных  погремушках,  чтобы  обвешать ими  жизнь и тем
придать ей что-то шумно-праздничное. Всякому известно то странное состояние,
когда  нас  внезапно  одолевают  неприятные  воспоминания,  и  мы  стараемся
порывистыми жестами и звуками изгнать их из сознания; но  по жестам и звукам
обычной  нашей  жизни можно  угадать, что  мы  все и постоянно  находимся  в
подобном   состоянии,   -   в   состоянии   страха   перед  воспоминанием  и
самоуглублением.  Что же  так часто  задевает нас,  какая муха  не дает  нам
спать? Вокруг нас бродят привидения, каждое мгновение жизни хочет нам что-то
сказать, но мы не хотим слушать эти таинственные голоса. Мы боимся, когда мы
одни и  в  тишине, что нам прошепчут что-то на  ухо,  и  потому мы ненавидим
тишину и оглушаем себя общением с людьми.
     Повторяю,  все  это  мы  изредка понимаем и  дивимся тогда  всей  нашей
головокружительной  спешке и боязни и  всему состоянию нашей жизни, похожему
на  сон, когда мы боимся проснуться и  грезим тем  живее и  беспокойнее, чем
ближе мы к пробуждению. Но вместе с тем  мы чувствуем, что мы слишком слабы,
чтобы долго выносить такие мгновения глубочайшей сосредоточенности, и что мы
-  не те  люди,  к  которым  стремится вся  природа как  к своему  спасению;
достаточно  уже,  если  нам  вообще  удается  немного  вынырнуть  головой  и
заметить,  в какой  поток  мы так  глубоко  погружены.  Но даже вынырнуть  и
очнуться на мимолетное мгновение мы не можем собственными силами, нас должен
поднять кто-нибудь - кто же именно?
     Это  те подлинные люди, которые уже  не звери, - философы, художники  и
святые; при их появлении и в их появлении природа, которая никогда не делает
скачков, делает свой  единственный скачок, и притом скачок радости, ибо  она
чувствует себя впервые у цели, - т. е.  там, где  она  понимает,  что должна
разучиться иметь цели и что она делала слишком высокие ставки в игре жизни и
становления.  Она  преображается  при  этом  познании,  и  кроткая  вечерняя
усталость  - то, что люди зовут "красотой", - покоится  на ее лике. То,  что
она высказывает теперь с  этим преображенным выражением  лица, есть  великая
разгадка  бытия;  и  высшее  желание,  какое  может  иметь  смертный, это  -
длительно  и с открытыми ушами прислушиваться к этой разгадке. Если кто-либо
подумает о том,  что,  например, должен был услышать в  течение своей  жизни
Шопенгауэр,  то он, вероятно, скажет затем самому себе: "О,  мои глухие уши,
моя мутная голова, мой колеблющийся разум, мое сдавленное сердце, все, что я
зову своим,  как я презираю это! Не уметь летать, а только трепыхать! Видеть
над  собой высоту и не  уметь подняться  на нее! Знать путь, который ведет к
этому необозримому свободному горизонту  философа, твердой ногой вступить на
него,  и через несколько шагов отшатнуться обратно! И если  бы  хоть на один
день было осуществимо это великое желание, - как охотно можно было бы отдать
за  него  всю  остальную  жизнь!  Подняться   так  высоко,  как  поднимается
мыслитель,  в чистую  атмосферу  Альп и снегов, туда, где нет уже туманов  и
завес  и где основная сущность вещей выражается в резких и застывших формах,
но  с совершенной понятностью!  При  одной  мысли об  этом  душа  становится
одинокой  и  бесконечной;  но  если  бы  ее  желание  исполнилось,  если  бы
когда-либо взор пал на  вещи  прямо и светло,  подобно лучу света,  если  бы
замерли  стыд,  робость  и вожделение,  -  каким  словом  назвать  тогда  ее
состояние, этот новый  и загадочный трепет без возбуждения,  с  которым  она
тогда, подобно  душе Шопенгауэра, осталась бы  лежать  на великой,  писанной
образами книге бытия, на окаменевшем учении о становлении не как ночь, а как
раскаленный  красный свет,  заливающий весь мир.  И какая участь  -  почуять
своеобразное назначение и блаженство философа, чтобы ощутить всю шаткость  и
все  злосчастие нефилософов, безнадежно  жаждущих! Знать, что ты  - плод  на
дереве, который никогда не может созреть от недостатка света, и тут же рядом
с собой видеть солнечный свет, в котором ты нуждаешься!"
     Здесь достаточно  муки, чтобы  сделать такого  неудачника завистливым и
злобным, если бы он вообще  мог  стать завистливым и злобным; но вероятно он
обратит наконец свою душу в другую сторону, чтобы она не пожирала самое себя
в этом тщетном влечении, - и теперь он откроет новый круг обязанностей.
     И тут  я дошел до ответа на вопрос, возможно ли связать себя правильной
самодеятельностью с великим идеалом шопенгауэровского человека. Прежде всего
бесспорно следующее: эти  новые обязанности не суть  обязанности  одинокого;
напротив, обладая ими, принадлежишь  к  могущественному сообществу,  которое
соединено, правда, не внешними  формами  и законами, но зато единой основной
мыслью.  Это -  основная  мысль культуры, поскольку  последняя  ставит перед
каждым из нас лишь одну задачу:  содействовать созиданию философа, художника
и святого  в нас  и вне нас и тем трудиться над совершенствованием  природы.
Ибо как природа нуждается в философе,  так она нуждается и в художнике - для
метафизической цели, именно для своего  собственного самоуяснения, для того,
чтобы иметь  наконец чистый  и законченный  образ того,  что  ей  никогда не
удается  отчетливо рассмотреть в  беспокойном процессе своего становления, -
т. е. для своего  самопознания. Гете  в глубокомысленно-шутливых словах  дал
понять, что для  природы все ее попытки имеют лишь смысл, поскольку она ждет
художника,  который встретил бы  ее на  полпути, угадал наконец ее  лепет  и
высказал бы то, на что собственно направлены ее попытки. "Я часто говорил, -
восклицает он однажды, - и  еще часто буду повторять, что causa finalis всех
мировых  и  человеческих  дел  есть драматическая  поэзия.  Ведь  вся  штука
абсолютно не годится  ни  на  что другое". И, наконец, природа  нуждается  в
святом,  в  котором совершенно  растворилось  "я",  и  страдальческая  жизнь
которого уже не ощущается или почти не ощущается индивидуально, а сознается,
как глубочайшее чувство равенства, солидарности и единства со всем живущим -
в  том святом, в  котором осуществляется  чудесное превращение,  недоступное
игре  становления, высшее и  конечное вочеловечение,  к которому стремится и
влечется вся природа, как к спасению от самой себя. Нет сомнения, что мы все
родственны ему и  связаны с  ним подобно тому, как мы  родственны философу и
художнику;  бывают мгновения и как  бы искры самого  яркого и любвеобильного
пламени,  при свете которого  мы  уже  не понимаем слова "я"; по  ту сторону
нашего существа лежит нечто, что в такие мгновения становится посюсторонним,
и потому мы из  глубины души жаждем мостов между тем и этим берегом. Правда,
в  нашем  обычном  состоянии  мы  ничем  не  может  содействовать  созиданию
спасительного человека;  потому-то мы и  ненавидим себя в этом  состоянии, и
эта ненависть есть  корень того  пессимизма, которому Шопенгауэр должен  был
снова обучать наше  поколение, но который  так  же  стар, как  стремление  к
культуре.  Она есть  корень пессимизма, но не его цвет, его основание, а  не
его верхушка, начало его пути, а не его цель; ибо когда-нибудь мы должны еще
научиться ненавидеть  нечто иное  и более  всеобщее, чем нашу личность  и ее
жалкую  ограниченность, ее  изменчивость  и  ее  беспокойство - в  том более
высоком состоянии,  в котором мы будем  любить также нечто иное, чем то, что
мы можем любить теперь.  Лишь когда, в нынешней  или грядущей жизни, мы сами
будем приняты в этот возвышенный орден философов, художников и святых, будет
поставлена  и новая цель нашей любви и  ненависти; пока  же у нас есть  наша
задача и наш круг обязанностей, наша ненависть и наша любовь. Ибо мы  знаем,
что  такое культура.  Она требует  в отношении  шопенгауэровского  человека,
чтобы мы постоянно подготовляли его созидание и содействовали ему, узнавая и
устраняя  с  пути все  враждебное  культуре, -  словом, чтобы  мы  неутомимо
боролись  против всего, что  лишило нас высшего осуществления нашего  бытия,
помешав нам самим стать такими шопенгауэровскими людьми.



        "6"
     Часто бывает  труднее согласиться с  какой-либо истиной,  чем усмотреть
ее, и так и настроено, вероятно, большинство  людей, когда они  размышляют о
положении:  "человечество   должно  непрерывно   трудиться   над  созиданием
отдельных великих  людей -  и  это,  а не что иное,  есть его  задача".  Как
естественно было бы применить  к обществу и его  целям  вывод, который можно
извлечь из  рассмотрения каждой породы  животного и  растительного  царства,
именно  что  в ней все  сводится  к отдельному высшему экземпляру,  к  более
необычному,   могущественному,   сложному,  производительному,   -  если  бы
внушенные  нам  воспитанием  выдумки  о  цели общества  не  оказывали  столь
упорного противодействия. Собственно,  легко понять, что там, где какой-либо
вид достигает своей границы и своего перехода в высший вид, лежит и цель его
развития,  а  не в массе  экземпляров и  их благосостоянии и  еще менее  - в
экземплярах позднейших по времени; что эта цель скорее лежит в  разбросанных
и случайных, по-видимому,  жизнях, которые  изредка возникают там и сям  при
благоприятных  условиях;  и  столь  же  легко,  казалось  бы,  можно  понять
требование, чтобы человечество, способное осознавать свою цель, отыскивало и
устанавливало эти благоприятные условия, при которых могут возникать великие
спасительные  люди. Но этому мешает все, что  угодно:  то эта конечная  цель
должна усматриваться в счастье всех или большинства, то - в развитии крупных
сообществ;  и  сколь  быстро  человек  решается  пожертвовать своею  жизнью,
например, государству, столь же медленно и неуверенно он стал бы вести себя,
если бы  не государство, а отдельный человек потребовал этой жертвы. Кажется
нелепостью, чтобы человек жил  ради другого человека: "нет, ради всех других
людей, или по крайней мере  ради возможно большего числа!" О, милый человек,
как будто более разумно ставить решение в зависимость от числа там, где дело
идет о  ценности и значении! Ибо вопрос гласит ведь так: каким образом  твоя
жизнь - жизнь  отдельного  человека  -  может приобрести высшую  ценность  и
глубочайшее  значение?  При каких  условиях  она  менее всего растрачивается
даром? Разумеется лишь в том случае, если  ты живешь для пользы редчайших  и
ценнейших  экземпляров, а  не  для  пользы  большинства,  т.  е. экземпляров
наименее ценных, если брать их поодиночке. И именно этот  образ мыслей нужно
внедрять и укреплять в каждом молодом человеке, чтобы он смотрел на себя как
на  неудавшееся произведение природы,  но  вместе с тем как на свидетельство
величайших  и чудеснейших намерений  этой художницы;  ей не  удалось  это  -
должен  он сказать себе - но я хочу  почтить ее  великое  намерение тем, что
буду стараться, чтобы когда-либо ей это лучше удалось.
     Эта  мысль  вводит   его  в  круг  культуры;  ибо  культура  есть  дитя
самопознания  каждого  отдельного  человека и его  неудовлетворенности самим
собой.  Каждый  верующий  в культуру тем самым утверждает: "я вижу над собой
нечто более высокое  и  человечное,  чем  я сам; помогите мне все достигнуть
этого, как я хочу помочь каждому, кто исполнен того же познания и страдания,
- чтобы наконец возник снова человек, который чувствовал бы себя завершенным
и  бесконечным в познании и любви, в созерцании и действовании, и всем своим
целостным существом был бы связан с природой, как судья  всех вещей и мерило
их  ценности". Трудно  привести  человека  в  это  состояние  безбоязненного
самопознания,  потому что  невозможно  научить его любви; ибо  в одной  лишь
любви душа  находит не только ясный,  расчленяющий и полный презрения взгляд
на самое себя, но  и жажду заглянуть за пределы самого себя и  всеми  силами
искать свое скрытое где-то высшее "я". Итак, лишь тот, кто отдал свое сердце
какому-нибудь  великому   человеку,  получает  в  силу  этого   свое  первое
культурное  посвящение:  его знаком  служит самопристыжение  без озлобления,
ненависть  к собственной узости  и  связанности,  сочувствие  гению, который
всегда  вырывался  из  этой нашей  спертой и  сухой  атмосферы, предчувствие
будущности  всего развивающегося  и борющегося и  глубочайшее убеждение, что
почти всюду видишь природу в нужде, видишь, как она влечется к человеку, как
болезненно  она чувствует постоянную неудачу своего дела и  как  ей  все  же
везде  удаются  чудеснейшие зачатки,  черты и  формы;  так  что  люди, среди
которых  мы   живем,   походят  на   нагроможденные  обломки  драгоценнейших
художественных эскизов, где все взывает к нам: придите, помогите, завершите,
соедините,  что принадлежит  к одному  целому, -  мы беспредельно  стремимся
стать целыми.
     Эту  совокупность  внутренних  состояний  я  назвал  первым  культурным
посвящением; теперь же мне предстоит изобразить действие второго посвящения,
и  я  хорошо  сознаю,  что  здесь  моя  задача  труднее.  Ибо  здесь  должен
совершиться  переход от  внутренних  событий к оценке внешних событий,  взор
должен обратиться вовне, чтобы найти в великом подвижном мире то же влечение
к  культуре, которое  ему известно из описанного уже первого опыта; личность
должна  использовать свою борьбу и свое  стремление, как  азбуку, с  помощью
которой она может  теперь вычитать  смысл человеческих  влечений. Но и здесь
она не может остановиться, от этой ступени она должна подняться на еще более
высокие; культура требует от нее не только этого внутреннего переживания, не
только  оценки окружающего его  потока  внешнего  мира, но и,  кроме того  и
прежде всего, действия,  т.  е.  борьбы за культуру и вражды против влияний,
привычек, законов и  учреждений, в которых она  не может узнать своей цели -
созидания гения.
     Того,  кто способен стать на эту вторую ступень, прежде всего поражает,
как необычайно  мало  и  редко знание  этой  цели,  как  всеобще,  наоборот,
стремление к культуре и как велика масса сил,  затрачиваемая на служение ей.
В изумлении спрашиваешь себя: быть может, такое знание совсем не нужно? Быть
может, природа достигает своей цели  и тогда, когда  большинство неправильно
определяет  цель  своих  собственных  усилий?  Кто привык придавать  большое
значение бессознательной целесообразности природы, не затруднится, вероятно,
ответить: "Да так оно  и есть!  Пусть люди думают и говорят о своей конечной
цели, что хотят,  они все же  в своем темном влечении хорошо сознают  верный
путь".  Чтобы  уметь  возразить на  это,  нужно  кое-что  пережить;  но  кто
действительно  убежден в  этой цели  культуры, т. е. в  том, что она  должна
служить  возникновению  истинных  людей  и  ни чему иному, и  затем обратить
внимание  на  то, как еще  теперь, несмотря на  весь  роскошный показной вид
культуры,  возникновение  таких людей  немногим  отличается  от  длительного
истязания  животных, - тот  найдет  весьма  нужным,  чтобы  на  место  этого
"темного влечения" было, наконец,  поставлено сознательное  хотение. И это в
особенности  еще  по  другому  основанию:  именно,  чтобы  была   уничтожена
возможность пользоваться для  совсем иных  целей этим несознающим своей цели
стремлением, этим прославленным темным влечением, и вести его на  пути,  где
никогда не  может быть достигнута  указанная высшая задача - создание гения.
Ибо  существует  род  эксплуатируемой  и  взятой  в  услужение  культуры   -
оглянитесь  вокруг  себя!  И  именно  те  силы,  которые   деятельнее  всего
поддерживают культуру, питают  при  этом задние мысли, и  их  общение с  ней
лишено чистого и бескорыстного настроения.
     Тут прежде  всего  мы видим эгоизм приобретателей, который нуждается  в
содействии культуры и в свою очередь оказывает ей поддержку, но вместе с тем
хотел бы предписать ей цель и меру. Отсюда исходит то излюбленное суждение и
та цепь  заключений,  которые гласят приблизительно  так:  максимум знания и
образования,  следовательно,  максимум  потребности, следовательно, максимум
производства,  следовательно,  максимум  прибыли  и  счастья, -  такова  эта
соблазнительная формула. Образование ее  сторонники могли бы определить, как
знание, с  помощью которого  становишься в  потребностях и их удовлетворении
насквозь своевременным,  но вместе с тем лучше всего  владеешь средствами  и
путями,  чтобы  как можно легче добывать деньги. Итак,  цель  состоит в том,
чтобы создать  как можно  больше  ходячих  людей, в том смысле, в  каком  мы
называем  ходячей  монету;  и,  согласно  этому воззрению, народ  будет  тем
счастливее, чем больше в нем будет таких  ходячих людей. Поэтому безусловной
задачей  современных  образовательных  учреждений  должно  быть  -  помогать
каждому  стать  ходячим,  насколько  это  возможно  по  его природе, развить
каждого так, чтобы присущая ему степень  постижения и знания давала возможно
большую меру счастья и  прибыли. Личность должна - так гласит требование - с
помощью такого общего образования уметь точно расценивать себя, чтобы знать,
что  она может требовать от жизни; и в заключение утверждают, что существует
естественный и необходимый союз  между "интеллигентностью и  зажиточностью",
между  "богатством  и  культурой",  -  более  того,  что  этот   союз   есть
нравственная  необходимость.  Здесь  ненавистно  всякое образование, которое
делает одиноким, которое ставит цели за пределами денег и дохода и связано с
потерей большого количества  времени; такие более серьезные виды образования
обыкновенно    обзывают   презрительным    именем   "утонченного   эгоизма",
"безнравственного  эпикурейского наслаждения  культурой".  Конечно, с  точки
зрения    нравственности,   признаваемой   этими   кругами,   ценно    прямо
противоположное, именно быстрое образование, чтобы поскорее стать существом,
приобретающим  деньги,  но  вместе с тем основательное  образование,  дающее
возможность зарабатывать очень много денег. Человеку дозволяется лишь  такое
количество культуры,  какое нужно  в интересах общей  доходности  и мирового
хозяйства, но это  количество  от него  и требуется. Словом:  "человек имеет
необходимое притязание на земное счастье, -  поэтому необходима культура, но
только поэтому!"
     Тут,  во-вторых,  эгоизм  государства,  который  тоже  хочет   возможно
большего расширения и ра