у животному виду "человек", к человеку.
     189
     Трудолюбивым  расам   очень  тяжело   переносить   праздность:  то  был
мастерский трюк английского инстинкта - сделать воскресенье до такой степени
священным  и  скучным,  чтобы  англичанин незаметно  для  себя  снова  начал
сладострастно помышлять  о своих будних и рабочих днях; это нечто вроде умно
придуманного,  умно вставленного поста, чему  много примеров мы  находим и в
античном мире (хотя у южных народов, как и  следует ожидать, не по отношению
к  труду  -  ).  Должны  существовать  посты  различных  родов; и всюду, где
господствуют мощные инстинкты и привычки, законодателям следует позаботиться
об установлении таких дней, когда на подобные инстинкты налагаются цепи и им
снова  приходится  учиться  голодать.  С  более  высокой точки зрения, целые
поколения  и  века,  если они одержимы  каким-нибудь  моральным  фанатизмом,
являются такими установленными  периодами неволи и поста, в течение  которых
данный инстинкт учится пригибаться и падать ниц, а вместе с тем  очищаться и
обостряться,  также   и  отдельные  философские  секты  допускают   подобное
толкование  (например,  Стоя  среди  эллинской   культуры   с  ее  воздухом,
насыщенным  афродисийскими ароматами  и пропитанным сладострастием).  -  Тем
самым  дан  и  намек  для   объяснения  того  парадокса,  почему  именно   в
христианский период  Европы  и  вообще  впервые  под  давлением христианской
оценки вещей половой инстинкт сублимировался до любви (amour-passion).
     190
     В  морали  Платона есть нечто, собственно  Платону не принадлежащее,  а
только  находящееся  в его  философии, можно  бы сказать,  вопреки  Платону:
сократизм, для которого он был собственно слишком аристократичен.  "Никто не
хочет причинять себе вреда, поэтому всё дурное делается невольно. Ибо дурной
человек сам наносит  себе  вред:  он не сделал бы этого,  если бы  знал, что
дурное  дурно.  Поэтому дурной  человек  дурён  только  по заблуждению; если
вывести  его из заблуждения, то он по необходимости станет хорошим". - Такой
способ заключения пахнет чернью, которая  видит  только неприятные следствия
дурных  поступков  и,  в сущности, рассуждает,  что "глупо поступать дурно";
причём слово "хороший" она прямо  отождествляет с "полезным и приятным". При
всяком утилитаризме морали можно заранее  догадаться о подобном ее источнике
и руководствоваться своим обонянием: ошибки  в этих случаях бывают  редки. -
Платон сделал  все, чтобы втолковать в тезис своего  учителя  нечто тонкое и
благородное,  прежде  всего  самого  себя;  он был  наиболее смелым из  всех
толкователей и взял с улицы всего  Сократа только  как популярную  тему, как
народную песню, чтобы варьировать ее  до бесконечности  и до  невозможности:
именно, во всех своих собственных масках  и на все  лады. Говоря в шутку и к
тому же в стиле Гомера, - что же такое платоновский Сократ, если не [впереди
Платон, позади Платон, а посередине чушь].
     191
     Старая  теологическая  проблема  "веры"   и  "знания"  -  или,  точнее,
инстинкта и разума, - стало быть, вопрос, заслуживает ли инстинкт при оценке
вещей  большего  авторитета,   нежели  разум,   ставящий  вопрос  "почему?",
требующий оснований, стало быть, целесообразности и полезности, - это все та
же старая моральная проблема,  которая явилась впервые  в лице Сократа и еще
задолго  до христианства произвела  умственный  раскол.  Правда,  сам Сократ
сообразно  вкусу  своего таланта,  таланта превосходного  диалектика,  встал
сперва на  сторону разума; и  в самом деле,  что  же он делал в течение всей
своей жизни, как не  смеялся над  неуклюжей  неспособностью современных  ему
знатных афинян, которые, подобно всем знатным людям, были людьми инстинкта и
никогда   не   могли  дать  удовлетворительных  сведений  о  причинах  своих
поступков? Напоследок же, втихомолку и втайне, он смеялся и над самим собою:
при самодознании и перед лицом своей более чуткой совести он нашел у себя то
же  затруднение  и  ту  же  неспособность.  Но  к  чему,  сказал   он  себе,
освобождаться  из-за этого от  инстинктов! Нужно  дать  права им, а также  и
разуму, - нужно следовать инстинктам, но  убедить разум,  чтобы  он при этом
оказывал им помощь вескими  доводами.  В  этом-то  собственно и  заключалась
фальшь великого таинственного насмешника; он довел свою совесть до того, что
она  удовлетворялась  своего  рода  самообманом;  в   сущности,  он  прозрел
иррациональное в моральном суждении. - Платон, будучи более невинным в таких
вещах и не обладая лукавством плебея, употреблял все силы - величайшие силы,
какие только проявлялись  до сих пор философами!  - чтобы доказать себе, что
разум и инстинкт  сами по себе идут  к  одной цели, к добру, к  "Богу"; и со
времен  Платона все теологи  и философы  стоят на том  же  пути -  т.  е.  в
вопросах  морали  до  сих  пор  побеждал  инстинкт,  или,  как это  называют
христиане, "вера",  или, как я называю  это, "стадо". Следовало бы исключить
отсюда  Декарта,  отца  рационализма  (а  значит,  деда революции),  который
признавал  авторитет  за  одним  разумом, -  но разум есть только  орудие, а
Декарт был поверхностен.
     192
     Кто  проследил  историю  развития  какой-нибудь  отдельной  науки,  тот
находит в ее развитии нить к уразумению древнейших  и самых  общих процессов
всякого  "знания  и  познавания":  и  там  и  здесь  развились прежде  всего
скороспелые  гипотезы,  вымыслы,  глупая  добрая  воля к  "вере", недостаток
недоверия и терпения; наши чувства  поздно научаются, и никогда не научаются
вполне, быть тонкими, верными, осторожными  органами  познания. Нашему глазу
легче  воспроизводить  по  данному  поводу  уже  много раз  воспроизведенную
картину, нежели удерживать  в себе  необычные и новые элементы какого-нибудь
впечатления: последнее требует  большей силы, большей "моральности". Слушать
нечто новое уху томительно и тяжело;  чуждую музыку мы слушаем  плохо. Слыша
чуждую речь, мы невольно делаем  попытки  соединять слышанные  звуки в такие
слова, которые  звучат для нас интимнее и  роднее: так переделал,  например,
некогда  германец   слышанное   им   слово  arcubalista  в   слово  Armbrust
[самострел].   Ко  всему  новому  чувства  наши  относятся   враждебно  и  с
неприязнью;  и  вообще даже в  "простейших"  случаях чувственного восприятия
господствуют  такие  аффекты,  как  страх,  любовь,  ненависть,  а  также  и
пассивные  аффекты  лени. - Подобно  тому как нынче  читатель не прочитывает
всех  отдельных  слов  (или  же  слогов),  помещенных на  странице, а скорее
выбирает  случайно  из  двадцати  слов  приблизительно  пять  и "отгадывает"
относящийся  к этим пяти словам  вероятный смысл, -  совершенно так же и мы,
рассматривая,  скажем, дерево, не отдаем себе точного  и подробного  отчета,
каковы его листья, ветви, цвет и вид; нам гораздо легче создавать при помощи
фантазии некое  подобие дерева.  Даже переживая  что-нибудь  необычайное, мы
поступаем все так же: мы выдумываем себе большую часть  переживаемого, и нас
едва  ли можно  заставить смотреть  на какое-нибудь  событие  не  в качестве
"изобретателей". Все это значит, что мы коренным образом и издревле привыкли
ко  лжи. Или, выражаясь добродетельнее  и лицемернее, словом,  приятнее:  мы
более художники, нежели это  нам известно. - Часто среди живого разговора, в
зависимости от мысли, которую высказывает мой собеседник или которая кажется
мне  вызванной в нем мною, я вижу  его лицо так отчетливо, вижу в нем  такое
тонко   определенное   выражение,  что  степень  этой   отчетливости  далеко
превосходит  силу  моей  зрительной  способности,  -  значит,  тонкость игры
мускулов и выражение глаз  должны быть в  данном случае присочинены мною. По
всей  вероятности,  у моего собеседника было  совершенно иное выражение лица
или не было вовсе никакого.
     193
     Quidquid luce fuit,  tenebris  agit - но также  и наоборот. То,  что мы
переживаем в сновидении, предполагая, что мы переживаем это часто, точно так
же составляет часть  внутреннего мира нашей души, как и что-нибудь пережитое
"действительно":  оно  делает  нас   богаче  или  беднее,   даёт  нам  одной
потребностью больше  или меньше, и в конце концов среди белого дня и даже  в
самые светлые  минуты нашего бодрствующего  духа  нас  до  некоторой степени
убаюкивает  то,  к  чему  мы  приучены  нашими  сновидениями.  Положим,  что
кто-нибудь часто летал во  сне  и наконец  при всяком сновидении чувствует в
себе силу и искусство летать, как  своё  преимущество, а также  как присущее
ему  в  высшей  степени  завидное  счастье:  разве такому человеку,  который
считает для себя возможным по малейшему импульсу описывать всякие виды дуг и
углов,  -  которому знакомо  чувство  известного  божественного легкомыслия,
знакомо движение "вверх"  без напряжения и принуждения, движение "вниз"  без
опускания  и  снижения  - без тяжести! -  разве  человеку, испытавшему это и
привыкшему  к  этому в  своих сновидениях, слово "счастье" не явится в конце
концов  в иной окраске  и значении  также и наяву! разве  не должен он иначе
желать  счастья?  "Полёт"  в  таком виде,  как  его описывают поэты,  должен
казаться ему, по сравнению с  этим  "летанием", слишком  земным, мускульным,
насильственным, уж слишком "тяжёлым".
     194
     Различие между  людьми  сказывается не  только  в различии скрижалей их
благ,  стало  быть, не  только  в том,  что  они  считают  вполне  желанными
различные  блага  и  вместе  с  тем  не  сходятся в  сравнительной оценке, в
установлении  табели  о  рангах  общепризнанных благ, -  оно сказывается еще
более  в  том, что  считается  ими за  действительное  обладание  и владение
каким-нибудь благом.  По  отношению  к женщине,  например, более скромному в
своих  требованиях человеку уже право располагать ее телом  и удовлетворение
полового  чувства   кажутся  достаточным  и  удовлетворяющим  его  признаком
обладания и владения;  другой человек, со  своей  более недоверчивой и более
притязательной алчностью к владению, видит в таком обладании "вопросительный
знак",  видит  только  его  призрачность и хочет более тонких  доказательств
прежде всего, чтобы знать, только ли женщина отдается ему, или же она готова
бросить ради  него все, что имеет или чем очень дорожит, - лишь это и значит
для него "владеть". Но  третий и тут не останавливается в  своем недоверии и
жажде обладания; если женщина всем для него жертвует, то он спрашивает себя,
не делает ли она этого ради фантома, созданного ее  воображением: чтобы быть
вообще любимым, он хочет прежде быть основательно, до глубочайших недр своих
узнанным, - он отваживается дать разгадать себя. - Лишь тогда чувствует  он,
что вполне обладает своей возлюбленной, когда она уже не обманывается на его
счет, когда она любит  его так же сильно  за его зло и скрытую ненасытность,
как  и за его доброту, терпение и умственное развитие. Один хотел бы владеть
народом - и все высшие ухищрения Калиостро и Катилины годны в его глазах для
этой  цели.  Другой, наделенный  более утонченной жаждой  владения,  говорит
себе:  "нельзя  обманывать там,  где  хочешь владеть",  - его  раздражает  и
беспокоит мысль, что сердцем  народа владеет его маска: "итак, я должен дать
узнать себя, прежде же должен сам узнать себя!" У людей тароватых  на помощь
и благодетельных  мы встречаем почти регулярно  то грубое лукавство, которое
заведомо  подгоняет  к  их  желаниям того, кому  нужно  помочь:  как если бы
последний, например, "заслуживал" помощи, желал именно их помощи и за всякую
помощь был им глубоко благодарен,  признателен и предан; с такими фантазиями
они распоряжаются нуждающимся как собственностью,  так как именно стремление
к собственности и заставляет  их  быть благодетельными и готовыми  на помощь
людьми.  Они  становятся  ревнивыми,   когда  другие   пересекают  им   путь
благодетельствования или упреждают их  в помощи. Родители невольно делают из
ребенка нечто себе подобное - они называют это "воспитанием", - ни одна мать
не сомневается  в  глубине  души,  что  рожденный ею  ребенок составляет  ее
собственность,  ни один  отец не подвергает сомнению своего  права подчинить
его своим понятиям  и правилам.  А некогда отцам даже казалось  справедливым
распоряжаться жизнью и смертью новорожденного по своему благоусмотрению (как
у  древних германцев). И как отец, так в наше время еще и учитель, сословие,
пастор, князь  видят в  каждом новом  человеке  несомненный повод  к  новому
владению. Откуда следует...
     195
     Евреи  -  народ,  "рождённый для  рабства",  как  говорит Тацит  и весь
античный  мир, "избранный  народ  среди  народов",  как они сами  говорят  и
думают,  -  евреи  произвели  тот фокус  выворачивания  ценностей наизнанку,
благодаря  которому жизнь на земле получила на несколько тысячелетий новую и
опасную привлекательность: их  пророки слили воедино "богатое", "безбожное",
"злое",  "насильственное",  "чувственное"  и впервые  сделали  бранным слово
"мир". В этом  перевороте  ценностей  (к которому относится  и  употребление
слова  "бедный" в  качестве  синонима  слов:  "святой" и "друг") заключается
значение еврейского народа: с ним начинается восстание рабов в морали.
     196
     Можно  сделать  заключение о  существовании  возле Солнца бесчисленного
количества темных тел -  таких,  которых мы никогда не  увидим. Говоря между
нами, это притча; и  психолог морали читает все звездные письмена только как
язык символов и знаков, который дает возможность замалчивать многое.
     197
     Мы  совершенно  не  понимаем  хищного  животного  и   хищного  человека
(например, Чезаре Борджа), мы не понимаем "природы", пока еще ищем в  основе
этих   здоровейших   из  всех   тропических   чудовищ  и  растений  какой-то
"болезненности" или даже врожденного им "ада", - как до сих пор  делали  все
моралисты.  По-видимому, моралисты  питают ненависть  к девственному  лесу и
тропикам. По-видимому, "тропического человека" хотят  во что  бы то ни стало
дискредитировать, все равно, видя в нем  болезнь и вырождение  человека  или
сроднившиеся  с  ним ад и самоистязание.  Но для  чего? В  пользу "умеренных
поясов"? В пользу умеренного человека? Человека морального? Посредственного?
- Это к главе "Мораль как трусость". -
     198
     Все эти морали, обращающиеся к отдельной личности в целях её "счастья",
как  говорится, - что они такое, если  не правила поведения, соответствующие
степени опасности, среди которой  отдельная личность живёт сама с собою; это
рецепты  против  её  страстей,  против  её  хороших  и  дурных  склонностей,
поскольку  они  обладают  волей к власти  и  желали бы  разыгрывать из  себя
господина; это маленькие  и большие благоразумности и ухищрения, пропитанные
затхлым запахом  старых  домашних  средств  и старушечьей  мудрости. Все они
странны по форме и неразумны - потому  что обращаются ко "всем", потому  что
обобщают там, где нельзя обобщать; все  они  изрекают безусловное и  считают
себя безусловными; всем им  мало  для  приправы одной только крупицы соли  -
они, напротив, становятся сносными,  а иногда даже и  соблазнительными  лишь
тогда, когда  чрезмерно  сдобрены  пряностями и  начинают  издавать  опасный
запах, прежде всего  запах "иного  мира". Все это,  если взглянуть  на  дело
разумно, имеет мало ценности и далеко еще не "наука", а тем паче "мудрость",
но  повторяю  еще  раз,  и  повторяю  трижды,  благоразумие,  благоразумие и
благоразумие, смешанное с  глупостью, глупостью и глупостью, - будь это даже
то  равнодушие  и та  мраморная  холодность к пылким  дурачествам  аффектов,
которую  рекомендовали и прививали стоики;  или будь это "не плакать" и  "не
смеяться"  Спинозы,  столь  наивно  рекомендуемое  им  уничтожение  аффектов
посредством их  анализа и вивисекции; или будь это  низведение  аффектов  до
степени  безвредной  посредственности, при  которой  они  получают  право на
удовлетворение,  -  аристотелизм  морали;  или  будь  это  даже мораль,  как
наслаждение  аффектами, намеренно разреженными и  одухотворенными символикой
искусства, например музыки, или в  форме любви к Богу и к  человеку "по воле
Божьей",  ибо  в религии  страсти  снова приобретают право  гражданства, при
условии, что...; или будь это,  наконец, та предупредительная  и  шаловливая
покорность  аффектам,  которой  учили  Хафиз  и  Гёте,  то  смелое  бросание
поводьев, та духовно-плотская licentia morum в исключительном случае старых,
мудрых хрычей  и пьяниц, у  которых  это "уже  не опасно". Это  тоже к главе
"Мораль как трусость".
     199
     Ввиду того что во все времена существования людей существовали  также и
человеческие  стада  (родовые  союзы, общины, племена, народы,  государства,
церкви) и  всегда было слишком много  повинующихся по отношению к небольшому
числу повелевающих,  - принимая,  стало  быть, во  внимание, что  до сих пор
повиновение  с  большим успехом и очень долго  практиковалось среди  людей и
прививалось им,  можно сделать  справедливое  предположение,  что в  среднем
теперь каждому  человеку прирождена потребность подчиняться, как нечто вроде
формальной совести, которая велит: "ты должен делать  что-то  безусловно,  а
чего-то  безусловно  не   делать",  словом,  "ты  должен".  Эта  потребность
стремится  к насыщению,  к наполнению  своей  формы  содержанием;  при  этом
вследствие  своей  силы и  напряжённого  нетерпения,  мало  разборчивая, как
грубый аппетит, она бросается на всё и исполняет всё, что только ни прикажет
ей  кто-нибудь  из  повелевающих  -  родители,  учителя,  законы,  сословные
предрассудки,    общественное    мнение.    Необыкновенная    ограниченность
человеческого развития, его медленность,  томительность,  частое возвращение
вспять и вращение на месте  - всё это  зависит от того, что стадный инстинкт
повиновения передаётся по  наследству  очень  успешно  и в  ущерб  искусству
повелевания. Если представить себе, что этот инстинкт дойдет когда-нибудь до
последних пределов распутства, то, наконец, совсем не будет начальствующих и
независимых людей; или они будут внутренне  страдать  от нечистой совести, и
для возможности повелевать им понадобится предварительно создать себе обман:
именно, делать  вид, будто и они лишь повинуются. Таково ныне действительное
положение Европы - я называю это моральным лицемерием  повелевающих.  Они не
умеют иначе  защититься от своей  нечистой совести,  как тем,  что корчат из
себя  исполнителей  старейших и  высших  повелений  (своих предшественников,
конституции, права, закона  или даже  Бога)  или  заимствуют сами у стадного
образа  мыслей стадные  максимы,  называя  себя,  например, "первыми слугами
своего  народа"  или  "орудиями общего блага".  С  другой  стороны,  стадный
человек  в  Европе  принимает теперь  такой вид,  как будто  он  единственно
дозволенная  порода  человека,  и   прославляет  как   истинно  человеческие
добродетели  те  свои  качества, которые  делают  его  смирным, уживчивым  и
полезным   стаду:   стало   быть,  дух   общественности,  благожелательство,
почтительность,   прилежание,  умеренность,  скромность,  снисходительность,
сострадание.  Там  же,  где  считают  невозможным   обойтись  без  вождей  и
баранов-передовиков,  делают  нынче попытку за попыткой заменить начальников
совокупностью  умных  стадных  людей:  такого  происхождения, например,  все
представительные  учреждения.  Какое  благодеяние,   какое  освобождение  от
нестерпимого гнета вопреки всему приносит с собою для этих стадных животных,
европейцев,  появление какого-нибудь  неограниченного повелителя - последним
великим  свидетельством  этому  служит  действие,  произведенное  появлением
Наполеона: история  этого действия есть почти что  история высшего  счастья,
которого достигло все текущее  столетие в  лице самых ценных людей своих и в
самые ценные мгновения.
     200
     Человек  эпохи распа