- так научился я подменять
слова.
     Могильщики выкапывают  болезни  себе.  Под  старым  хламом
покоятся  дурные испарения. Не надо взбалтывать топь. Надо жить
на горах.
     Блаженными ноздрями вдыхаю я опять  свободу  гор!  Наконец
мой нос избавился от запаха всякого человеческого существа!
     Защекоченная   свежим   воздухом,   как  от  шипучих  вин,
чихает моя душа, -- чихает и  весело  приговаривает:  на
здоровье!
     Так говорил Заратустра.

     О трояком зле

     1

     Во сне, последнем утреннем сне, стоял я сегодня на высокой
скале  --  по  ту  сторону мира, держал весы и взвешивал
мир.
     О, слишком рано утренняя заря подошла  ко  мне:  пылающая,
она  разбудила  меня, ревнивая! Она всегда ревнует меня к моему
утреннему, знойному сну.
     Измеримым  для  того,  у  кого  есть  время,  весомым  для
хорошего  весовщика,  достижимым для сильных крыльев, возможным
для разгадки теми, кто щелкает  божественные  орехи,  --  таким
нашел мой сон мир:
     Мой   сон,   смелый   плаватель,  полукорабль,  полушквал,
молчаливый, как мотылек, нетерпеливый, как  сокол,  --  как  же
нашлось у него сегодня терпение и время взвешивать мир!
     Не  внушила  ли  ему  это  тайно  моя мудрость, смеющаяся,
бодрствующая  мудрость  дня,  которая  насмехается  над   всеми
"бесконечными  мирами"?  Ибо  она  говорит: "Где есть сила, там
становится хозяином и число: ибо у него больше силы".
     Как уверенно смотрел мой сон на  этот  конечный  мир,  без
жажды нового, без жажды старого, без страха, без мольбы:
     --  как будто наливное яблоко просилось в мою руку, спелое
золотое яблоко с  холодной,  мягкой,  бархатистой  кожицей,  --
таким представлялся мне мир --
     --  как  будто  дерево  кивало  мне,  с  широкими ветвями,
крепкое волею, согнутое для опоры и  как  алтарь  для  усталого
путника, -- таким стоял мир на моей высокой скале --
     --  как  будто  красивые руки несли навстречу мне ларец --
ларец, открытый для восторга стыдливых, почтительных  глаз,  --
таким несся сегодня навстречу мне мир --
     --  не  настолько  загадкой,  чтобы  спугнуть человеческую
любовь, не  настолько  разгадкой,  чтобы  усыпить  человеческую
мудрость:  человечески  добрым  был  для  меня  сегодня мир, на
который так зло клевещут!
     Как благодарю я свой утренний сон,  что  сегодня  на  заре
взвесил  я  мир!  Человечески  добрым  пришел ко мне этот сон и
утешитель сердец!
     И пусть днем поступлю я подобно ему, и  пусть  его  лучшее
послужит  мне  примером:  хочу  я  теперь  положить на весы три
худшие вещи и по-человечески взвесить их. --
     Кто учил благословлять, тот учил и проклинать: какие же  в
мире три наиболее проклятые вещи? Их хочу я положить на весы.
     Сладострастие,  властолюбие, себялюбие: они были до
сих  пор  наиболее  проклинаемы  и  больше  всего  опорочены  и
изолганы, -- их хочу я по-человечески взвесить.
     Ну  что  ж!  Здесь  моя  скала,  а  там  море:  оно
подкатывается  ко  мне,  косматое,  льстивое,  верный,  старый,
стоголовый чудовищный пес, любимый мною.
     Ну  что ж! Здесь хочу я держать весы над бушующим морем; и
свидетеля выберу я, чтобы следил он, -- за тобой, ты,  одинокое
дерево,  сильно  благоухающее,  с  широко  раскинутой  листвою,
любимое мною! --
     По  какому  мосту  идет  к   будущему   настоящее?   Какое
принуждение  принуждает  высокое  склоняться  к  низкому? И что
велит высшему -- еще расти вверх? --
     Теперь весы в равновесии и неподвижны: три тяжелых вопроса
я бросил на них, три тяжелых ответа несет другая чаша весов.

     2

     Сладострастие: жало и кол для  всех  носящих  власяницу  и
презрителей тела и "мир", проклятый всеми потусторонниками: ибо
оно вышучивает и дурачит всех наставников плутней и блудней.
     Сладострастие:  для  отребья  медленный  огонь, на котором
сгорает оно; для всякого червивого дерева, для  всех  зловонных
лохмотьев готовая пылающая и клокочущая печь.
     Сладострастие:  для  свободных  сердец  нечто  невинное  и
свободное, счастье сада земного, избыток благодарности  всякого
будущего настоящему.
     Сладострастие: только для увядшего сладкий яд, но для тех,
у кого воля льва, великое сердечное подкрепление и вино из вин,
благоговейно сбереженное.
     Сладострастие:  великий  символ счастья для более высокого
счастья и наивысшей надежды. Ибо  многому  обещан  был  брак  и
больше, чем брак, --
     --  многому,  что  более  чуждо  друг другу, чем мужчина и
женщина, -- и кто же  вполне  понимал,  как  чужды  друг
другу мужчина и женщина!
     Сладострастие:  однако я хочу изгородить свои мысли и даже
свои слова -- чтобы не вторглись в сады мои свиньи и гуляки! --
     Властолюбие;  пылающий  бич  для  самых  твердых   сердец,
жестокая  пытка,  которую  самый жестокий приготовляет для себя
самого; мрачное пламя живых костров.
     Властолюбие: злая узда,  наложенная  на  самые  тщеславные
народы;  пересмешник всякой сомнительной добродетели; оно ездит
верхом на всяком коне и на всякой гордости.
     Властолюбие: землетрясение, сламывающее и взламывающее все
гнилое  и  пустое  внутри;  рокочущий,   грохочущий,   карающий
разрушитель  повапленных гробов; сверкающий вопросительный знак
возле преждевременных ответов.
     Властолюбие: пред взором его человек пресмыкается, гнется,
раболепствует и становится ниже змеи  и  свиньи:  пока  наконец
великое презрение не возопит в нем. --
     Властолюбие:  грозный  учитель великого презрения, которое
городам  и  царствам  проповедует  прямо  в  лицо:  "Убирайтесь
прочь!" -- пока сами они не возопят: "Пора нам убираться
прочь!"
     Властолюбие:  оно  же  заманчиво  поднимается  к  чистым и
одиноким и вверх к самодовлеющим вершинам, пылая,  как  любовь,
заманчиво рисующая пурпурные блаженства на земных небесах.
     Властолюбие:  но  кто  назовет  его  любием,  когда
высокое стремится вниз к власти! Поистине, нет ничего  больного
и подневольного в такой прихоти и нисхождении!
     Чтобы   одинокая   вершина   уединялась  не  навеки  и  не
довольствовалась сама собой; чтобы гора спустилась к  долине  и
ветры вершины к низинам:
     О,  кто бы нашел настоящее имя, чтобы окрестить и возвести
в добродетель такую тоску! "Дарящая добродетель" -- так  назвал
однажды Заратустра то, чему нет имени.
     И  тогда  случилось -- и поистине, случилось в первый раз!
--  что  его  слово  возвеличило   себялюбие,   цельное,
здоровое себялюбие, бьющее ключом из могучей души --
     --  из  могучей  души,  которой  принадлежит высокое тело,
красивое, победоносное и услаждающее,  вокруг  которого  всякая
вещь становится зеркалом, --
     --  гибкое,  убеждающее  тело, танцор, символом и вытяжкой
которого служит душа, радующаяся себе самой. Саморадость  таких
тел и душ называет сама себя -- "добродетелью".
     Своими  словами  о  добре  и  зле  огораживает  себя такая
саморадость, как священной рощею; именами своего счастья  гонит
она от себя все презренное.
     Прочь от себя гонит она все трусливое; она говорит: дурное
-- значит,  трусливое!  Достойным  презрения  кажется ей
всякий, кто постоянно заботится, вздыхает и жалуется,  а  также
кто собирает малейшие выгоды.
     Она  презирает  и  всякую  унылую мудрость: ибо, поистине,
существует также мудрость, цветущая во мраке,  мудрость  ночных
теней, постоянно вздыхающая: "Все -- суета!"
     Она  не  любит боязливой недоверчивости и тех, кто требует
клятв вместо взоров и  протянутых  рук;  также  всякой  слишком
недоверчивой мудрости, -- ибо таковы повадки душ трусливых.
     Еще  ниже  ценит  она слишком услужливого, кто тотчас, как
собака,  ложится  на  спину,  смиренного;  и  существует  также
мудрость  смиренная,  по-собачьи униженная, смиренная и слишком
услужливая.
     Ненавистен  и  мерзок  ей  тот,  кто  никогда   не   хочет
защищаться, кто проглатывает ядовитые плевки и злобные взгляды,
кто  слишком  терпелив,  кто  все переносит и всем доволен: ибо
таковы повадки раба.
     Раболепствует ли кто пред богами и стопами их, пред людьми
и глупыми мнениями их: на все  рабское  плюет  оно,  это
блаженное себялюбие!
     Дурно:    так    называет    оно    все    приниженное   и
приниженно-рабское, глаза  моргающие  и  покорные,  сокрушенные
сердца и ту лживую, податливую породу, которая целует большими,
трусливыми губами.
     И  лже-мудрость:  так называет оно все, над чем мудрствуют
рабы, старики и усталые, -- и особенно всю  дурную,  суемудрую,
перемудрившую глупость жрецов!
     Лже-мудрецы,  однако,  --  это  все жрецы, все уставшие от
мира и те, чья душа похожа на душу женщины и раба, -- о,  какую
жестокую игру вели они всегда с себялюбием!
     И   это   должно   было  быть  добродетелью  и  называться
добродетелью, чтобы преследовать  себялюбие!  Быть  "без
себялюбия" -- этого хотели бы с полным основанием сами себе все
эти трусы и пауки-крестовики, уставшие от мира!
     Но  для  всех  для них приближается теперь день, перемена,
меч  судьи,  великий  полдень:  тогда   откроется
многое!
     И  кто  называет  Я  здоровым  и священным, а себялюбие --
блаженным,  тот,  поистине,  говорит,   что   знает   он,   как
прорицатель:  "Вот,  он  приближается,  он  близок,  великий
полдень!"
     Так говорил Заратустра.

     О духе тяжести

     1

     Уста мои -- уста народа: слишком грубо и сердечно говорю я
для шелковистых зайцев. И еще более странным звучит  мое  слово
для всех чернильных рыб и лисиц пера!
     Моя рука -- рука дурня: горе всем столам и стенам и всему,
что может дать место для старанья и для маранья дурня!
     Моя нога -- чертово копыто; ею семеню я рысцой чрез камень
и пенек,  в поле вдоль и поперек и, как дьявол, радуюсь всякому
быстрому бегу.
     Мой желудок -- должно быть, желудок  орла?  Ибо  он  любит
больше  всего мясо ягненка. Но, во всяком случае, он -- желудок
птицы.
     Вскормленный скудной, невинною пищей, готовый  и  страстно
желающий  летать  и  улетать  --  таков  я: разве я немножко не
птица!
     И особенно потому, что враждебен я духу  тяжести,  в  этом
также  природа  птицы;  и  поистине,  я  враг смертельный, враг
заклятый, враг врожденный! О, куда  только  не  летала  и  куда
только не залетала моя вражда!
     Об  этом  я  мог бы спеть песню -- и хочу ее спеть:
хотя  я  один  в  пустом  доме  и  должен  петь  ее  для  своих
собственных ушей.
     Есть,  конечно,  другие певцы, у которых только полный дом
делает   гортань   их   мягкой,   руку   красноречивой,    взор
выразительным, сердце бодрым, -- на них не похож я. --

     2

     Кто  научит  однажды  людей  летать,  сдвинет  с места все
особенно  если  ты  прав. Только для этого надо быть достаточно
воздух, землю вновь окрестит он -- именем "легкая".
     Птица страус бежит быстрее, чем самая быстрая лошадь, но и
она еще тяжело прячет голову в тяжелую землю; так и человек, не
умеющий еще летать.
     Тяжелой кажется ему земля и жизнь;  так  хочет  дух
тяжести!  Но  кто хочет быть легким и птицей, тот должен любить
себя самого, -- так учу я.
     Конечно, не любовью больных и лихорадочных: ибо  у  них  и
собственная любовь дурно пахнет!
     Надо  научиться любить себя самого -- так учу я -- любовью
цельной и здоровой: чтобы сносить себя самого  и  не  скитаться
всюду.
     Такое  скитание называется "любовью к ближнему": с помощью
этого слова до сих пор  лгали  и  лицемерили  больше  всего,  и
особенно те, кого весь мир сносил с трудом.
     И  поистине,  это вовсе не заповедь на сегодня и на завтра
-- научиться любить себя. Скорее, из всех  искусств  это
самое тонкое, самое хитрое, последнее и самое терпеливое.
     Ибо для собственника все собственное бывает всегда глубоко
зарытым;  и  из  всех  сокровищ  собственный  клад выкапывается
последним -- так устраивает это дух тяжести.
     Почти с колыбели дают уже нам в наследство тяжелые слова и
тяжелые  ценности:  "добро"  и  "зло"  --  так  называется  это
приданое. И ради них прощают нам то, что живем мы.
     И  кроме  того,  позволяют  малым  детям приходить к себе,
чтобы вовремя запретить им любить самих себя, -- так устраивает
это дух тяжести.
     А мы -- мы доверчиво тащим, что дают нам  в  приданое,  на
грубых плечах по суровым горам! И если мы обливаемся потом, нам
говорят: "Да, жизнь тяжело нести!"
     Но  только  человеку  тяжело  нести  себя! Это потому, что
тащит он слишком много чужого на  своих  плечах.  Как  верблюд,
опускается он на колени и дает как следует навьючить себя.
     Особенно   человек   сильный  и  выносливый,  способный  к
глубокому почитанию: слишком много чужих тяжелых слов  и
ценностей  навьючивает  он  на себя, -- и вот жизнь кажется ему
пустыней!
     И поистине! Даже многое собственное  тяжело  нести!
Многое  внутри  человека  похоже  на  устрицу, отвратительную и
скользкую, которую трудно схватить, --
     -- так что благородная скорлупа с благородными украшениями
должна заступиться за нее. Но и этому искусству надо научиться:
иметь скорлупою прекрасный призрак и мудрое ослепление!
     И опять во многом можно ошибиться  в  человеке,  ибо  иная
скорлупа  бывает  ничтожной и печальной и слишком уж скорлупой.
Много скрытой доброты и  силы  никогда  не  угадывается:  самые
драгоценные лакомства не находят лакомок!
     Женщины  знают это, самые лакомые; немного тучнее, немного
худее -- о, как часто судьба содержится в столь немногом!
     Трудно открыть человека,  а  себя  самого  всего  труднее;
часто лжет дух о душе. Так устраивает это дух тяжести.
     Но  тот  открыл  себя  самого, кто говорит: это мое
добро и мое зло; этим  заставил  он  замолчать  крота  и
карлика, который говорит: "Добро для всех, зло для всех".
     Поистине,  не  люблю  я тех, у кого всякая вещь называется
хорошей и этот мир  даже  наилучшим  из  миров.  Их  называю  я
вседовольными.
     Вседовольство,  умеющее  находить  все  вкусным, -- это не
лучший вкус! Я уважаю упрямые,  разборчивые  языки  и  желудки,
которые научились говорить "я", "да" и "нет".
     Но  все  жевать  и  переваривать  --  это настоящая порода
свиньи! Постоянно говорить И-А -- этому научился только осел  и
кто брат ему по духу!
     Густая желтая и яркая алая краски: их требует мой вкус, --
примешивающий  кровь  во  все цвета. Но кто окрашивает дом свой
белой краской, обнаруживает выбеленную душу.
     Одни влюблены в мумии, другие -- в призраки; и те и другие
одинаково враждебны всякой плоти и крови -- о, как противны они
моему вкусу! Ибо я люблю кровь.
     И там не хочу  я  жить  и  обитать,  где  каждый  плюет  и
плюется:  таков  мой  вкус -- лучше стал бы я жить среди
воров и клятвопреступников. Никто не носит золота во рту.
     Но еще противнее мне все прихлебатели; и  самое  противное
животное, какое встречал я среди людей, назвал я паразитом: оно
не хотело любить и, однако, хотело жить от любви.
     Несчастными  называю  я  всех,  у  кого один только выбор:
сделаться лютым зверем или лютым укротителем зверей, --  у  них
не построил бы я шатра своего.
     Несчастными  называю  я  также  и  тех,  кто всегда должен
быть на страже, -- противны они  моему  вкусу;  все  эти
мытари и торгаши, короли и прочие охранители страны и лавок.
     Поистине, я также основательно научился быть на страже, --
но только на страже самого себя. И прежде всего научился
я стоять, и ходить, и бегать, и прыгать, и лазить, и танцевать.
     Ибо  в  том мое учение: кто хочет научиться летать, должен
сперва научиться стоять,  и  ходить,  и  бегать,  и  лазить,  и
танцевать, -- нельзя сразу научиться летать!
     По  веревочной лестнице научился я влезать во многие окна,
проворно влезал я на высокие мачты: сидеть  на  высоких  мачтах
познания казалось мне немалым блаженством, --
     -- гореть малым огнем на высоких мачтах: хотя малым огнем,
но большим  утешением  для  севших  на мель корабельщиков и для
потерпевших кораблекрушение! --
     Многими путями и способами дошел я до моей истины:  не  по
одной  лестнице  поднимался я на высоту, откуда взор мой
устремлялся в мою даль.
     И всегда неохотно спрашивал я о дорогах -- это всегда было
противно моему вкусу! Я лучше сам вопрошал и испытывал дороги.
     Испытывать и вопрошать  было  всем  моим  хождением  --  и
поистине,  даже  отвечать надо научиться на этот вопрос!
Но таков -- мой вкус:
     -- ни хороший, ни дурной, но мой вкус,  которого  я
не стыжусь и не прячу.
     "Это  --  теперь мой путь, -- а где же ваш?" -- так
отвечал я тем, кто спрашивал меня  о  "пути".  Ибо  пути
вообще не существует!
     Так говорил Заратустра.

     О старых и новых скрижалях

     1

     --  Здесь  сижу  я  и  жду;  все старые, разбитые скрижали
вокруг меня, а также новые,  наполовину  исписанные.  Когда  же
настанет мой час?
     --  час  моего  нисхождения,  захождения: ибо еще один раз
хочу я пойти к людям.
     Его жду я теперь: ибо  сперва  должны  мне  предшествовать
знамения,  что  мой час настал, -- именно, смеющийся лев
со стаей голубей.
     А пока говорю я сам с собою, как тот, у кого  есть  время.
Никто   не   рассказывает  мне  ничего  нового,  --  поэтому  я
рассказываю себе о самом себе. --

     2

     -- Когда я пришел к людям, я нашел их застывшими в  старом
самомнении:  всем  им мнилось, что они давно уже знают, что для
человека добро и что для него зло.
     Старой  утомительной  вещью  мнилась  им  всякая  речь   о
добродетели,  и, кто хотел спокойно спать, тот перед отходом ко
сну говорил еще о "добре" и "зле".
     Эту сонливость встряхнул я, когда стал учить: никто  не
знает  еще,  что  добро  и  что зло, -- если сам он не есть
созидающий!
     -- Но созидающий -- это тот, кто создает цель для человека
и дает земле ее смысл и ее будущее: он  впервые  создает
добро и зло для всех вещей.
     И  я  велел  им  опрокинуть  старые  кафедры и все, на чем
только восседало это старое самомнение; я велел им смеяться над
их великими учителями добродетели, над их  святыми  и  поэтами,
над их избавителями мира.
     Над  их мрачными мудрецами велел я смеяться им и над теми,
кто когда-либо, как  черное  пугало,  предостерегая,  сидел  на
дереве жизни.
     На  краю их большой улицы гробниц сидел я вместе с падалью
и ястребами -- и я  смеялся  над  всем  прошлым  их  и  гнилым,
развалившимся блеском его.
     Поистине, подобно проповедникам покаяния и безумцам, изрек
я свой  гнев на все их великое и малое -- что все лучшее их так
ничтожно, что все худшее их так ничтожно! -- так смеялся я.
     Мое стремление к мудрости так кричало и смеялось  во  мне,
поистине,  она  рождена  на  горах,  моя дикая мудрость! -- моя
великая, шумящая крыльями тоска.
     И часто уносило оно меня вдаль,  в  высоту,  среди  смеха;
тогда  летел я, содрогаясь, как стрела, чрез опьяненный солнцем
восторг:
     -- туда, в далекое будущее, которого не видала еще ни одна
мечта, на юг более жаркий, чем  когда-либо  мечтали  художники:
туда, где боги, танцуя, стыдятся всяких одежд, --
     --  так говорю я в символах и, подобно поэтам, запинаюсь и
бормочу: и поистине, я стыжусь, что еще должен быть поэтом! --
     Туда, где  всякое  становление  мнилось  мне  божественной
пляской   и   шалостью,   а   мир  --  выпущенным  на  свободу,
невзнузданным, убегающим обратно к самому себе, --
     -- как вечное бегство многих богов от себя самих  и  опять
новое  искание  себя,  как  блаженное  противоречие себе, новое
внимание к себе и возвращение к себе многих богов. --
     Где всякое  время  мнилось  мне  блаженной  насмешкой  над
мгновениями,  где  необходимостью  была  сама свобода, блаженно
игравшая с жалом свободы. --
     Где снова нашел я своего старого демона и заклятого врага,
духа тяжести,  и  все,   что   создал   он:   насилие,   устав,
необходимость, следствие, цель, волю, добро и зло. --
     Разве  не  должны  существовать  вещи, над