неудачном и выродившемся искусстве,
привыкла, исходя из того понятия красоты, которое получило право
гражданства в мире пластики, требовать от музыки действия, подобного
действию произведений пластического искусства, а именно: возбуждения
чувства наслаждения прекрасными формами. Убедившись в упомянутом выше
огромном контрасте, я почувствовал сильнейшее побуждение ближе ознакомиться
с существом греческой трагедии и тем воспринять глубочайшее откровение
эллинского гения: ибо лишь теперь, как полагал я, в моей власти были чары,
дававшие мне силу преодолеть фразеологию нашей обычной эстетики и узреть
духовно в живом образе изначальную проблему трагедии; тем самым мне был
дарован такой своеобразный и сбивающий с толку взгляд на вс„ эллинское,
после которого я уже не мог отделаться от впечатления, что наша столь гордо
выступающая классическая наука об эллинизме пробавлялась до сих пор главным
образом лишь игрой теней да всякими внешними мелочами.



   К этой коренной проблеме мы, пожалуй, могли бы подойти со следующим
вопросом: какое эстетическое действие возникает, когда эти сами по себе
разъедин„нные силы искусства аполлоническое и дионисическое вступают в
совместную деятельность? Или короче: в каком отношении стоит музыка к
образу и понятию? Шопенгауэр, чь„ изложение именно этого пункта Рихард
Вагнер восхваляет как неподражаемое по ясности и прозрачности, наиболее
обстоятельно высказывается на сей сч„т в следующем месте, которое я приведу
здесь целиком. Мир, как воля и представление I 309: Вследствие всего этого
мы можем рассматривать мир явлений, или природу, и музыку как два различных
выражения одной и той же вещи, которая сама поэтому представляет
единственное посредствующее звено в аналогии двух понятий, природы и
музыки, и познать которую необходимо, если хочешь уразуметь эту аналогию.
   Музыка, стало быть, если рассматривать е„ как выражение мира, есть в высшей
степени обобщ„нный язык, который даже ко всеобщности понятий относится
приблизительно так же, как эти последние к отдельным вещам. Но е„
всеобщность не представляет никоим образом пустой всеобщности абстракции;
она совершенно другого рода и связана везде и всегда с ясной
определ„нностью. В этом отношении она сходна с геометрическими фигурами и
числами, которые, как общие формы возможных объектов опыта, будучи
применимы ко всем этим объектам a priori, тем не менее не абстрактны, но
наглядны и во всех своих частях определ„нны. Все возможные стремления,
возбуждения и выражения воли, все те происходящие в человеке процессы,
которые разум объединяет обширным отрицательным понятием чувство , могут
быть выражены пут„м бесконечного множества возможных мелодий, но всегда во
всеобщности одной только формы, без вещества, всегда только как некое в
себе , не как явление, представляя как бы сокровеннейшую душу их, без тела.
   Из этого тесного соотношения, существующего между музыкой и истинной
сущностью всех вещей, может объясняться и то, что, когда какая-либо сцена,
действие, событие, обстановка сопровождаются подходящей музыкой, нам
кажется, что эта последняя открывает нам сокровеннейший их смысл и
выступает как самый верный и ясный комментарий к ним; равным образом и то,
что человеку, безраздельно отдающемуся впечатлению какой-нибудь симфонии,
представляется, словно мимо него проносятся всевозможные события жизни и
мира; и вс„ же, когда он одумается, он не может указать на какое-либо
сходство между этой игрой звуков и теми вещами, которые пронеслись в его
уме. Ибо музыка, как сказано, тем и отличается от всех остальных искусств,
что она не есть отображение явления или, вернее, адекватной объективности
воли, но непосредственный образ самой воли и поэтому представляет по
отношению ко всякому физическому началу мира метафизическое начало, ко
всякому явлению вещь в себе. Сообразно с этим мир можно было бы с равным
правом назвать как воплощ„нной музыкой, так и воплощ„нной волей; из чего
понятно, почему музыка тотчас же прида„т повышенную значительность всякой
сцене действительной жизни и мира; и это, конечно, тем более, чем более
аналогична е„ мелодия внутреннему духу данного явления. На этом
основывается и то, что можно положить на музыку стихотворение в виде песни,
или наглядное представление в виде пантомимы, или и то и другое в виде
оперы. Такие отдельные картины человеческой жизни, переложенные на общий
язык музыки, никогда не бывают во всех своих частях необходимо связаны с
нею или необходимо соответствующими ей; но они стоят с ней лишь в той же
связи, как любой частный пример с общим понятием: они изображают в
определ„нных образах действительности то, что музыка высказывает в одних
общих формах. Ибо мелодии представляют, подобно общим понятиям, абстракт
действительности. Последняя, т. е. мир отдельных вещей, да„т нам наглядное,
обособленное и индивидуальное явление, отдельный случай как по отношению ко
всеобщности понятий, так и по отношению ко всеобщности мелодий, каковые две
всеобщности, однако, в известном смысле противоположны друг другу; ибо
понятия содержат в себе только отвлеч„нные от данного созерцания формы, как
бы совлеч„нную с вещей внешнюю скорлупу их, а посему суть по существу
абстракты; тогда как музыка да„т нам внутреннее предшествующее всякому
приятию формы ядро, или сердце, вещей. Это отношение можно было бы отлично
выразить на языке схоластиков, сказав: понятия суть universalia post rem,
музыка же да„т universalia ante rem, а действительность universalia in re.
   А что вообще возможно отношение между композицией и наглядным изображением,
это покоится, как сказано, на том, что оба они суть лишь совершенно
различные выражения одного и того же внутреннего существа мира. И когда в
отдельном случае подобное отношение действительно имеется налицо и
композитор сумел, следовательно, выразить на всеобщем языке музыки те
движения воли, которые составляют ядро известного события, тогда мелодия
песни, музыка оперы бывает выразительной. Подысканная же композитором
аналогия между миром явлений и музыкой должна, бессознательно для его
разума, проистекать из непосредственного уразумения сущности мира и не
должна быть сознательным и преднамеренным подражанием при посредстве
понятий; иначе музыка выразит не внутреннюю сущность, не самое волю, а
будет лишь неудовлетворительным подражанием е„ явлению, что и делает вся
собственно подражательная музыка .



   Итак, мы понимаем, по учению Шопенгауэра, музыку как непосредственный язык
воли и чувствуем потребность воссоздать нашей возбужд„нной фантазией и
воплотить в аналогичном примере этот говорящий нам, незримый и вс„ же столь
полный жизни и движения мир духов. С другой стороны, образ и понятие
получают, под воздействием действительно соответствующей им музыки,
некоторую повышенную значительность. Таким образом, дионисическое искусство
действует обычно на аполлонический художественный дар двояко: музыка
побуждает к символическому созерцанию дионисической всеобщности, музыка
затем прида„т этому символическому образу высшую значительность. Из этих
самопонятных и не ускользающих от более глубокого наблюдения фактов я
заключаю о способности музыки порождать миф, т. е. значительнейший пример,
и именно трагический миф: миф, вещающий в подобиях о дионисическом
познании. На феномене лирика я представил, как музыка борется в душе
лирика, стремясь выразить свою сущность в аполлонических образах; и если мы
допускаем, что музыка в е„ высшем подъ„ме должна стремиться дать и сво„
высшее воплощение в образах, то мы вынуждены признать возможным и то, что
она сумела найти и для коренной своей дионисической мудрости символическое
выражение; и где же нам искать этого выражения, как не в трагедии и понятии
трагического вообще?



   Из существа искусства, как оно обычно понимается на основании единственной
категории иллюзии и красоты, честным образом трагедии не выведешь; лишь
исходя из духа музыки, мы понимаем радость об уничтожении индивида. Ибо на
отдельных примерах такого уничтожения нам лишь становится яснее вечный
феномен дионисического искусства, выражающего волю в е„ всемогуществе, как
бы позади principii individuationis, вечную жизнь за пределами всякого
явления и наперекор всякому уничтожению. Метафизическая радость о
трагическом есть перевод инстинктивно бессознательной дионисической
мудрости на язык образов: герой, высшее явление воли, на радость нам
отрицается, ибо он вс„ же только явление, и вечная жизнь воли не затронута
его уничтожением. Мы верим в вечную жизнь! так восклицает трагедия, между
тем как музыка есть непосредственная идея этой жизни. Совершенно другую
цель имеет пластическое искусство: в н„м Аполлон преодолевает страдание
индивида лучезарным прославлением вечности явления, здесь красота
одерживает победу над присущим жизни страданием, скорбь в некотором смысле
извирается прочь из черт природы. В дионисическом искусстве и его
трагической символике та же природа говорит нам своим истинным, неизменным
голосом: Будьте подобны мне! В непрестанной смене явлений я вечно
творческая, вечно побуждающая к существованию, вечно находящая себе
удовлетворение в этой смене явлений Праматерь!



   17



   И дионисическое искусство также хочет убедить нас в вечной радостности
существования; но только искать эту радостность мы должны не в явлениях, а
за явлениями. Нам надлежит познать, что вс„, что возникает, должно быть
готово к страданиям и гибели; нас принуждают бросить взгляд на ужасы
индивидуального существования и вс„ же мы не должны оцепенеть от этого
видения: метафизическое утешение вырывает нас на миг из вихря изменяющихся
образов. Мы действительно становимся на краткие мгновения самим Первосущим
и чувствуем его неукротимое жадное стремление к жизни, его радость жизни;
борьба, муки, уничтожение явлений нам кажутся теперь как бы необходимыми
при этой чрезмерности бесчисленных стремящихся к жизни и сталкивающихся в
ней форм существования, при этой через край бьющей плодовитости мировой
воли: свирепое жало этих мук пронзает нас в то самое мгновенье, когда мы
как бы слились в одно с безмерной изначальной радостью бытия и
почувствовали в дионисическом восторге неразрушимость и вечность этой
радости. Несмотря на страх и сострадание, мы являемся счастливо-живущими,
не как индивиды, но как единое-живущее, с оплодотворяющей радостью которого
мы слились.



   История возникновения греческой трагедии говорит нам теперь с ясной
определ„нностью, что создания трагического искусства греков действительно
рождены из духа музыки; и эта мысль впервые, как мы думаем, дала нам
возможность правильно понять первоначальный и столь удивительный смысл
хора. Но вместе с тем мы должны признать, что установленное выше значение
трагического мифа никогда не было с логической отч„тливостью и полной
ясностью осознано греческими поэтами, не говоря уже о греческих философах;
их герои говорят в известном смысле поверхностнее, чем действуют; миф
решительно не находит в словесной форме своей адекватной объективации.
   Связь сцен и созерцаемые образы обнаруживают более глубокую мудрость, чем
та, которую сам поэт в силах охватить словами и понятиями; то же наблюдаем
мы у Шекспира, Гамлет которого, например, в подобном же смысле
поверхностнее говорит, чем действует, так что не из слов, а лишь глубже
всматриваясь и озирая целое, можно извлечь упомянутую нами выше
гамлетовскую доктрину. По отношению к греческой трагедии, которая, к
сожалению, знакома нам лишь как словесная драма, я даже указывал, что это
несовпадение мифа и слова легко может ввести нас в искушение считать е„
более плоской и менее значительной по своему смыслу, чем она есть на самом
деле, и вследствие этого предположить, что и действие е„ было более
поверхностным, чем оно, по-видимому, должно было быть, по свидетельству
древних; ибо как легко забывается, что не удавшаяся творцу слов идеализация
и высшее одухотворение мифа могли в каждую данную минуту удаться ему как
музыкальному творцу! Мы, правда, принуждены теперь чуть ли не пут„м уч„ных
изысканий восстанавливать эту мощь музыкального действия, чтобы воспринять
хоть долю того несравненного утешения, которое должно быть свойственно
истинной трагедии. Но и эту музыкальную мощь мы ощутили бы как таковую лишь
в том случае, если бы мы были греки; между тем как теперь во вс„м развитии
греческой музыки нам слышится, по сравнению со знакомой и близкой нам
неизмеримо более богатой музыкой, лишь песнь юности музыкального гения,
которую он запевает в робком сознании своих сил. Греки, как говорили
египетские жрецы, вечные дети; они и в трагическом искусстве только дети,
не знающие, что за величественная игрушка была создана их руками и затем
разбита.



   Это упорное стремление духа музыки к откровению в образах и мифах,
постоянно возрастая от начатков лирики и кончая аттическою трагедией, вдруг
прерывается, едва достигнув роскошного расцвета, и как бы исчезает с
поверхности эллинского искусства; между тем как порожд„нное этим упорным
стремлением дионисическое миропонимание продолжает и дальше жить в
Мистериях и среди удивительнейших превращений и вырождений не переста„т
привлекать к себе более вдумчивые натуры. Не суждено ли ему когда-нибудь
вновь восстать из своей мистической глубины в форме искусства?



   Нас занимает здесь вопрос: имеет ли та сила, о противодействие которой
разбилась трагедия, достаточно мощи во все времена, чтобы помешать
художественному пробуждению трагедии и трагического миропонимания? Если
древняя трагедия была выбита из своей колеи диалектическим порывом к знанию
и оптимизму науки, то из этого факта можно было бы заключить о вечной
борьбе между теоретическим и трагическим миропониманиями; и лишь когда дух
науки дойд„т до своих границ и его притязание на универсальное значение
будет опровергнуто указанием на наличность этих границ, можно будет
надеяться на возрождение трагедии; символом каковой формы культуры мы могли
бы счесть отдавшегося музыке Сократа в выше разобранном нами смысле. При
этом противопоставлении я под духом науки понимаю упомянутую мною, впервые
появившуюся на свет в лице Сократа веру в познаваемость природы и
универсальную целебную силу знания.



   Кто припомнит ближайшие последствия этого неутомимо стремящегося впер„д
духа науки, тот тотчас же ясно представит себе, как им уничтожен был миф и
как пут„м этого уничтожения поэзия, лиш„нная отныне родины, была вытеснена
с е„ естественной идеальной почвы. Если мы по праву приписали музыке силу
снова родить из себя миф, то нам прид„тся проследить дух науки и на том
пути, где он враждебно выступает против этой мифотворческой силы музыки.
   Это имеет место при развитии новейшего аттического дифирамба, музыка
которого уже не выражала внутренней сущности, самой воли, а лишь
неудовлетворительно воспроизводила явление, подражая при посредстве
понятий; от подобной внутренне выродившейся музыки действительно
музыкальные натуры сторонились с тем же отвращением, какое они испытывали и
к убийственной для искусства тенденции Сократа. Верно схватывающий инстинкт
Аристофана, конечно, не ошибся, когда он объединил в одинаковом чувстве
ненависти самого Сократа, трагедию Еврипида и музыку новейших дифирамбиков
и ощутил во всех тр„х феноменах признаки выродившейся культуры. В этом
новейшем дифирамбе музыка преступным образом была обращена в подражательную
копию явления, например битвы, бури на море, и тем самым, конечно,
окончательно лишена своей мифотворческой силы. Ибо если она пытается
возбудить наше удовольствие только тем, что понуждает нас подмечать внешние
аналогии между каким-либо событием в жизни и природе и известными
ритмическими фигурами и характерными звуками в музыке, если наш разум
должен удовлетворяться познаванием подобных аналогий, то мы тем самым
низведены в сферу такого настроения, при котором зачатие мифа невозможно,
ибо миф может наглядно восприниматься лишь как единичный пример некоторой
всеобщности и истины, неуклонно обращающей взор свой в бесконечное.
   Действительно дионисическая музыка и является для нас таким всеобщим
зеркалом мировой воли: наглядное событие, преломляющееся в этом зеркале,
тотчас же расширяется для нашего чувства в отображение вечной истины. И
наоборот, такое наглядное событие в подражательной и живописующей музыке
новейшего дифирамба немедленно лишается всякого мифического характера;
музыка стала теперь лишь скудным подобием явления, и тем самым она
бесконечно беднее, чем само явление, а эта бедность принижает для нашего
чувства и само явление, так что теперь подобное музыкальное подражание
битве, например, исчерпывается шумом марша, звуками сигналов и т.д., а наша
фантазия задерживается именно на этих поверхностных мелочах. Живопись
звуками есть поэтому во всех отношениях нечто прямо противоположное
мифотворческой силе истинной музыки: в ней явление становится ещ„ беднее,
чем оно есть на самом деле, между тем как в дионисической музыке отдельное
явление обогащается и расширяется в картину мира. То была мощная победа
недионисического духа, когда он в развитии новейшего дифирамба сделал
музыку чуждой самой себе и низв„л е„ на степень рабыни явления. Еврипид,
которого в некотором высшем смысле следует назвать решительно немузыкальной
натурой, именно поэтому и является страстным приверженцем новейшей
дифирамбической музыки и с щедростью разбойника пользуется всеми е„
эффектами и ужимками.



   Сила этого недионисического духа и его деятельность, направленная против
мифа, представятся нам с другой стороны, если мы направим наши взоры на
преобладающую значимость разработки характеров в трагедии Софокла и на
утонч„нность психологии в ней. Характер не должен уже более допускать
расширения до вечного типа, но, например, давать такое индивидуальное
впечатление пут„м внесения в него искусственных побочных черт и оттенков и
тончайшей определ„нности всех линий, что зритель вообще воспринимает уже не
миф, а могучую правдивость и естественность изображения и силу подражания в
художнике. И здесь мы замечаем победу явления над всеобщим и удовольствие,
доставляемое частным случаем, как некоторым анатомическим препаратом; мы
уже вдыхаем воздух теоретического мира, в котором научное познание стоит
выше, чем художественное отражение мирового правила. Движение в направлении
характеристического быстро ид„т впер„д; в то время как ещ„ Софокл рисует
законченные характеры и в целях утонч„нного развития их впрягает миф в
ярмо, Еврипид уже да„т нам только отдельные крупные черты характеров, как
они сказываются в сильных страстях; в новейшей аттической комедии остаются
только маски с одним определ„нным выражением: легкомысленный старик,
обманутый сводник, лукавые рабы вс„ это неутомимо повторяется. Куда девался
мифотворческий дух музыки? Вс„, что ещ„ осталось теперь от музыки, это либо
волнующая, либо напоминающая музыка, т. е. либо средство для возбуждения
притупл„нных и утомл„нных жизнью нервов, либо живопись звуками. Для первой
становится собственно совершенно безразличным, какой текст к ней прилажен:
   уже у Еврипида, когда герой или хоры начинают петь, дело принимает довольно
небрежный характер; можно представить себе, до чего оно могло дойти у его
дерзких преемников!



   Но яснее всего проявляется новый недионисический дух в развязках новейших
драм. В старой трагедии чувствовалось в конце метафизическое утешение, без
которого вообще необъяснимо наслаждение трагедией; чаще всего, пожалуй,
звучат эти примиряющие напевы из иного мира в Эдипе в Колоне . Теперь,
когда гений музыки бежал из трагедии, трагедия в строгом смысле мертва: ибо
откуда мы могли бы теперь почерпнуть это метафизическое утешение? Стали
поэтому искать земного решения трагического диссонанса; герой, после того
как он вдосталь был измучен судьбою, пожинал в благородном браке, в
оказании ему божеских почестей заслуженную награду. Герой стал гладиатором,
которому, когда он