между собой мы, может, и позволим себе посмеяться над  ней? - но мы
поступим  хорошо,  если и впредь будем относиться с почтением  к ее внешнему
виду,  к  ее  доброму имени  и не  променяем  слишком  дешево  нашей  старой
репутации   глубокомысленного  народа  на   прусскую  "удаль"  и  берлинское
остроумие  и  пыль.  Умен  тот  народ, который выставляет себя  и  позволяет
выставлять себя глубоким, неловким, добродушным, честным и глупым: это могло
бы даже быть - глубоко! В конце концов: надо же оказать честь своему  имени,
-   ведь   недаром   зовешься   das   "tiusche"   Volk,   das   Tausche-Volk
(народ-обманщик)...
     245
     "Доброе старое время" прошло,  оно отзвучало в мелодиях Моцарта, -  как
счастливы мы,  что нам еще доступно его рококо, что  его "хорошее общество",
его нежная мечтательность, его детская страсть к китайскому и вычурному, его
сердечная  учтивость,  его  влечение  к  изящному, влюбленному,  танцующему,
трогательному, его вера в Юг может все еще апеллировать к какому-то  остатку
в нас!  Ах, когда-нибудь и  это станет  прошлым; но кто может  сомневаться в
том, что еще раньше этого перестанут понимать Бетховена и наслаждаться им! -
ведь  он был  только  отзвуком перехода  и  перелома  стиля, а  не,  подобно
Моцарту,  отзвуком  великого,  многовекового  европейского  вкуса.  Бетховен
представляет  собой  промежуточное  явление  между  старой,  дряхлой  душой,
которая постоянно разбивается, и будущей сверхъюной душой, которая постоянно
нарождается; его музыку озаряет этот сумеречный свет вечной утраты и вечной,
необузданной надежды,  - тот самый свет, в лучах  которого  купалась Европа,
когда она грезила вместе с Руссо,  плясала вокруг древа  свободы революции и
наконец чуть не  боготворила Наполеона.  Но как быстро меркнет теперь именно
это чувство, как  трудно дается в наши дни  даже понимание этого чувства,  -
как чуждо звучит  для нашего уха язык этих  Руссо, Шиллера,  Шелли, Байрона,
которые все вместе выразили словами ту  же самую судьбу Европы, что вызвучил
в музыке Бетховен! - То, что появилось  в немецкой музыке после, относится к
области  романтизма,  т.   е.   в   историческом  отношении,  к   еще  более
непродолжительному,  еще   более  мимолетному,   еще  более   поверхностному
движению, чем тот великий антракт, тот переход Европы от Руссо к Наполеону и
к водворению демократии. Вебер - но что  такое  для  нас  теперь  Фрейшютц и
Оберон! Или Ганс  Гейлинг и  Вампир  Маршнера!  Или даже Тангейзер  Вагнера!
Отзвучавшая,  если к тому же еще и не забытая  музыка.  Кроме  того, вся эта
музыка  романтизма  была недостаточно благородна, недостаточно музыка, чтобы
быть признанной всюду, а  не только  в  театре  и перед толпой; она с самого
начала  была музыкой второго ранга, которой истинные  музыканты уделяли мало
внимания. Иначе  обстояло дело  с Феликсом Мендельсоном, этим халкионическим
маэстро, который благодаря своей ничем не омраченной, чистой, полной счастья
душе  скоро стяжал лавры и  так же  скоро  был  забыт:  это  был  прекрасный
инцидент  в  немецкой  музыке.  Что  же  касается  Роберта  Шумана,  который
относился  к  делу серьезно и  к  которому  с самого начала также  отнеслись
серьезно, -  он был последний основатель школы - разве не кажется нам теперь
счастьем, облегчением, освобождением то, что с  этой шумановской  романтикой
наконец  покончено?  Шуман,  удирающий  в "саксонскую Швейцарию" своей души,
созданный  по образцу  не то  Вертера, не то Жан Поля,  но  уж  наверняка не
Бетховена!  наверняка не Байрона! -  музыка его Манфреда представляет  собой
какой-то невероятный  промах  и  недоразумение, -  Шуман,  со своим  вкусом,
который был  в  сущности  мелочным  вкусом (именно, опасной, а  среди немцев
вдвойне  опасной  склонностью  к тихому лиризму и опьянению чувства), Шуман,
постоянно идущий стороной, пугливо медлящий и отступающий назад, благородный
неженка, утопающий в  чисто анонимном счастье и  горе, представляющий  собою
нечто вроде девицы  и noli me tangere с самого начала:  этот  Шуман  был уже
только немецким событием в музыке, а не европейским, как Бетховен, как в еще
большей степени  Моцарт, - в  лице его немецкой  музыке  грозила  величайшая
опасность  перестать  быть  голосом  души  Европы  и  принизиться  до  голой
отечественности. -
     246
     -  Какое  мучение представляют  собою  написанные  по-немецки книги для
того, у кого есть третье ухо! С какой неохотой стоит он возле этого медленно
вращающегося  болота  звуков  без  звучности,   ритмов  без  танца,  которое
называется у немцев  "книгой"! А сам немец, читающий  книги! Как лениво, как
неохотно, как плохо он читает! Многие ли немцы  знают и считают своим долгом
знать,  что  в  каждом хорошо составленном предложении  кроется искусство, -
искусство, которое нужно разгадать, если хочешь понять предложение!  Скажем,
стоит  только неверно  взять  его темп,  и  само предложение  будет  неверно
понято.  Что нельзя  допускать  сомнения  относительно  ритмически  решающих
слогов,  что  нужно  чувствовать преднамеренность  и  прелесть  в  нарушении
слишком строгой  симметрии,  что  нужно  улавливать  чутким  терпеливым ухом
каждое   staccato,    каждое   rubato,   что   надо    угадывать   смысл   в
последовательности гласных и дифтонгов, которые могут получать такую  нежную
и богатую окраску и  так изменять ее  в зависимости от их чередования, - кто
из  читающих  книги  немцев  согласится  добровольно  признать  такого  рода
обязанности и требования  и прислушиваться к  такому  количеству искусства и
намеренности в языке? В конце  концов у них "нет на это уха":  таким образом
сильнейшие  контрасты  стиля  остаются незамеченными,  и тончайшие ухищрения
художника расточаются, словно перед глухими. - Таковы  были мои мысли, когда
я  заметил, как грубо  и как  бессознательно смешивали  друг с  другом  двух
мастеров  прозы: одного, у которого слова  падают  медленно  и холодно,  как
капли со  сводов сырой пещеры, - он и рассчитывает  на  их  глухие  звуки  и
отзвуки, - и другого, который владеет речью, как гибкой шпагой, и всем телом
чувствует  опасное счастье  дрожащего, слишком острого клинка, который хочет
кусать, шипеть в воздухе и резать. -
     247
     Как мало внимания уделяет немецкий стиль благозвучию и слуху, это видно
из  того факта, что именно наши выдающиеся музыканты  пишут  плохо. Немец не
читает вслух,  он  читает не  для уха, а  только глазами: он прячет при этом
свои уши  в ящик.  Античный человек, если он читал  - это случалось довольно
редко, -  то  читал себе вслух, и притом  громким голосом;  если  кто-нибудь
читал тихо, то этому удивлялись и втайне спрашивали себя о причинах. Громким
голосом  -  это  значит со  всеми повышениями,  изгибами,  переходами тона и
изменениями  темпа,  которыми  наслаждалась античная  публика.  Тогда законы
письменного стиля были те же,  что  и законы  стиля ораторского;  законы  же
последнего  зависели  частично  от  изумительного  развития,  от  утонченных
потребностей  уха и  гортани,  частично  от силы,  крепости  и мощи античных
легких.  В глазах  древних  период есть прежде всего физиологическое  целое,
поскольку   его   нужно   произносить  одним  духом.  Такие  периоды,  какие
встречаются у Демосфена и  Цицерона, с двумя повышениями и двумя понижениями
- и  все  это не  переводя  духа, -  доставляли наслаждение  древним  людям,
которые  по  собственной выучке  умели ценить  в  этом  талант, умели ценить
редкое искусство и трудность произнесения таких периодов, - мы собственно не
имеем права на длинные периоды, мы, современные люди, мы, страдающие одышкой
во всех  смыслах! Ведь  все эти  древние были  сами дилетантами в ораторском
искусстве, следовательно,  знатоками,  следовательно, критиками, - этим  они
заставляли  своих ораторов доходить до крайних  пределов совершенства; вроде
того,  как в  прошлом столетии, когда все  итальянцы и итальянки умели петь,
виртуозность вокального искусства (а вместе с тем и  искусство мелодики  - )
достигала у  них  кульминации. В Германии  же (до самого  недавнего времени,
когда нечто  вроде трибунного  красноречия стало  довольно  робко и неуклюже
распускать свои молодые крылья) был собственно только один  род публичного и
мало-мальски художественного ораторства: он раздавался  с церковной кафедры.
Только проповедник  и  знал в Германии,  какое значение  имеет  каждый слог,
каждое  слово,  насколько  фраза   бьет,   прыгает,   низвергается,   течет,
изливается, только в его слухе и  обитала совесть,  довольно часто  нечистая
совесть: ибо есть  слишком достаточно  причин, в силу  которых  именно немец
редко, почти всегда  слишком  поздно  научается  искусству  хорошо говорить.
Шедевром  немецкой прозы является  поэтому, как и следовало ожидать,  шедевр
величайшего  немецкого проповедника: Библия была до  сих пор лучшей немецкой
книгой.  По  сравнению с Библией  Лютера  почти  все  остальное есть  только
"литература" -  нечто,  выросшее не в  Германии,  а  потому не  вросшее и не
врастающее в немецкие сердца, как вросла в них Библия.
     248
     Есть  два  вида  гения:  один,  который  главным  образом производит  и
стремится производить, и другой,  который охотно даёт оплодотворять  себя  и
рождает. Точно так же между гениальными народами есть такие, на долю которых
выпала  женская проблема беременности  и  таинственная  задача формирования,
вынашивания,  завершения,  -  таким  народом  были,  например, греки, равным
образом французы, - но есть  и другие, назначение  которых - оплодотворять и
становиться причиной нового строя жизни - подобно евреям, римлянам и - да не
покажется нескромным наш  вопрос -  уж  не немцам  ли? - народы,  мучимые  и
возбуждаемые какой-то неведомой лихорадкой  и неодолимо влекомые  из  границ
собственной природы, влюбленные и похотливые по  отношению к чуждым расам (к
таким, которые  "дают оплодотворять" себя - )  и при этом властолюбивые, как
всё, что  сознаёт себя  исполненным  производительных сил, а  следовательно,
существующим  "Божьею милостью".  Эти  два вида гения  ищут друг  друга, как
мужчина  и женщина; но  они  также не  понимают друг друга, - как мужчина  и
женщина.
     249
     У каждого народа есть свое  собственное тартюфство, которое он называет
своими добродетелями. - Лучшее, что есть в нас, остается неизвестным, -  его
нельзя знать.
     250
     Чем обязана Европа евреям? - Многим,  хорошим и дурным,  и прежде всего
тем, что является  вместе и очень хорошим, и очень дурным: высоким стилем  в
морали,   грозностью   и   величием   бесконечных  требований,   бесконечных
наставлений,  всей  романтикой  и  возвышенностью моральных  вопросов,  -  а
следовательно,  всем, что есть самого привлекательного, самого  обманчивого,
самого  отборного в этом переливе цветов, в этих приманках  жизни, отблеском
которых горит нынче небо нашей европейской культуры,  её вечернее небо, - и,
быть  может, угасает. Мы, артисты среди зрителей и философов, благодарны  за
это - евреям. -
     251
     Приходится мириться с тем, что если какой-нибудь народ страдает и хочет
страдать национальной горячкой  и политическим честолюбием, то его постигает
порою некоторое умственное расстройство, его ум  заволакивают  тучи, словом,
он испытывает  небольшие приступы одурения: например, у  современных  немцев
появляется то антифранцузская  глупость, то антиеврейская,  то антипольская,
то  романтико-христианская,  то  вагнерианская, то  тевтонская,  то прусская
(стоит только обратить внимание на этих  бедных историков, на этих Зибелей и
Трейчке и  их  туго забинтованные головы  - ), их и не перечтешь,  всех этих
маленьких помрачений немецкого  ума и совести. Да простят мне, что и я после
непродолжительного,  но рискованного пребывания  в сильно зараженной области
до  некоторой степени тоже  подвергся  болезни и, следуя общему примеру, уже
стал  беспокоиться о таких вещах, которые меня  вовсе не касаются, -  первый
признак политической инфекции. Например, насчет евреев  - послушайте. Я  еще
не встречал  ни одного немца, который относился  бы благосклонно к евреям; и
как бы  решительно ни отрекались от истинного антисемитства все осторожные и
политические люди,  все же эта осторожность и  политика направлены не против
рода самого чувства, а только против его опасной чрезмерности, в особенности
же  против  неблаговоспитанного  и  позорного  выражения  этого  чрезмерного
чувства, - на  сей  счет  не  следует обманываться.  Что в Германии  слишком
достаточно евреев, что немецкому желудку, немецкой крови трудно (и еще долго
будет  трудно) справиться хотя  бы только  с этим количеством "еврея", - как
справились  с ним итальянец,  француз и  англичанин вследствие  своего более
энергичного пищеварения -  это ясно подсказывает  общий инстинкт, к которому
надо бы прислушиваться, которому  надо  следовать. "Не пускать  больше новых
евреев!  И запереть двери  именно  с  востока (а  также из Австрии)!" -  так
повелевает  инстинкт  народа,  обладающего  еще  слабой  и  неустановившейся
натурой, вследствие чего она легко стушевывается и заглушается более сильной
расой.  Евреи же,  без  всякого сомнения, самая сильная, самая цепкая, самая
чистая раса из всего теперешнего населения Европы;  они  умеют пробиваться и
при  наиболее дурных условиях (даже лучше, чем  при  благоприятных),  в силу
неких  добродетелей, которые нынче  охотно  клеймятся  названием  пороков, -
прежде   всего   благодаря   решительной  вере,  которой  нечего   стыдиться
"современных идей";  они изменяются, если только они изменяются, всегда лишь
так,  как Россия расширяет свои владения, - как государство, имеющее время и
существующее  не  со вчерашнего дня,  именно,  следуя  принципу:  "как можно
медленнее!" Мыслитель, на  совести которого лежит  будущее Европы, при  всех
планах, которые  он  составляет  себе  относительно  этого  будущего,  будет
считаться  с  евреями и  с  русскими  как  с наиболее надёжными и вероятными
факторами в  великой игре и  борьбе сил. То, что нынче  называется в  Европе
"нацией" и собственно есть больше res facta, чем nata (даже порою походит на
res  ficta  et picta до того, что их легко смешать),  есть во всяком  случае
нечто становящееся, молодое, неустойчивое, вовсе еще не  раса, не говоря уже
о таком aere  perennius,  как  евреи:  этим "нациям"  следовало бы тщательно
остерегаться всякой  рьяной конкуренции и враждебности!  Что евреи, если  бы
захотели  -  или  если бы их  к  тому  принудили,  чего, по-видимому,  хотят
добиться  антисемиты, -  уже  и теперь  могли  бы  получить перевес,  даже в
буквальном  смысле  господство  над  Европой,  это  несомненно;  что  они не
домогаются  и  не  замышляют этого, также  несомненно. Пока они, напротив, и
даже  с  некоторой  назойливостью  стремятся  в Европе  к  тому, чтобы  быть
впитанными Европой, они жаждут возможности осесть наконец где-нибудь прочно,
законно, пользоваться  уважением и  положить  конец кочевой жизни,  "вечному
жиду";  и  конечно,  следовало  бы  обратить  внимание  на  это  влечение  и
стремление  (в  котором, может  быть,  сказывается  уже  смягчение еврейских
инстинктов) и  пойти навстречу  ему: для  чего было бы,  пожалуй,  полезно и
справедливо выгнать из страны антисемитических крикунов. Пойти  навстречу со
всей  осторожностью, с  разбором;  примерно  так, как это  делает английское
дворянство. Очевидно,  что еще безопаснее  было бы  теснее сблизиться с ними
более сильным и уже более прочно установившимся типам новой Германии, скажем
знатному бранденбургскому офицеру:  было бы во многих  отношениях  интересно
посмотреть,  не приобщится ли, не привьется ли к  наследственному  искусству
повелевания и  повиновения  - в  обоих упомянутая провинция может  считаться
нынче классическою  -  гений  денег  и терпения  (и прежде  всего  некоторое
количество ума, в чем  там чувствуется изрядный недостаток). Но на  этом мне
следует прервать  мою  веселую  германоманию  и торжественную  речь:  ибо  я
касаюсь уже моей серьезной проблемы, "европейской проблемы", как  я  понимаю
ее, воспитания новой господствующей над Европой касты. -
     252
     Это  вовсе не философская раса -  эти англичане: Бэкон знаменует  собою
нападение на  философский ум вообще, Гоббс,  Юм и Локк - унижение и умаление
значения понятия "философ" более чем на целое столетие. Против Юма восстал и
поднялся Кант; Локк был тем философом, о котором  Шеллинг осмелился сказать:
"Je meprise Locke";  в  борьбе  с  англо-механистическим оболваниванием мира
действовали  заодно  Гегель  и  Шопенгауэр  (с  Гёте),  эти  оба  враждебные
братья-гении в философии, стремившиеся к противоположным полюсам германского
духа  и  при  этом  относившиеся  друг  к  другу  несправедливо,  как  могут
относиться только братья.  - Чего не хватает и  всегда не хватало в  Англии,
это  довольно  хорошо  знал  полуактер и  ритор,  нудный  путаник  Карлейль,
пытавшийся  скрыть  под гримасами  страсти  то, что  он  знал о самом  себе:
именно,  чего не хватало в Карлейле - настоящей мощи ума,  настоящей глубины
умственного взгляда, словом, философии. - Характерно для такой нефилософской
расы,  что она строго придерживается христианства: ей нужна  его  дисциплина
для  "морализирования"   и   очеловечивания.  Англичанин,   будучи  угрюмее,
чувственнее, сильнее волею, грубее немца, - именно в  силу этого, как натура
более низменная, также и благочестивее его: христианство ему еще нужнее, чем
немцу.  Более тонкие  ноздри уловят даже  и в этом  английском  христианстве
истинно английский припах сплина и злоупотребления алкоголем, против которых
эта религия вполне основательно применяется в качестве целебного средства, -
именно, как более тонкий яд против более грубого: отравление утонченным ядом
в  самом   деле  является  у  грубых  народов  уже  прогрессом,  ступенью  к
одухотворению. Христианская  мимика, молитвы  и  пение  псалмов  еще  вполне
сносно  маскируют английскую  грубость  и  мужицкую  серьезность, вернее,  -
изъясняют  ее и  перетолковывают; и для такого скотского  племени  пьяниц  и
развратников,  которое некогда упражнялось в моральном хрюканье под влиянием
методизма,  а с недавнего времени снова упражняется в том же качестве "армии
спасения",   судорога   покаяния  действительно   может  представлять  собою
относительно  высшее  проявление "гуманности", какого оно только в состоянии
достигнуть, - с этим  можно вполне согласиться. Но что шокирует даже в самом
гуманном англичанине, так это отсутствие  в нем музыки, говоря  в переносном
(а также  и  в  прямом - )  смысле: в  движениях его души и тела нет такта и
танца, нет даже влечения  к такту и  танцу,  к "музыке".  Послушайте, как он
говорит, посмотрите, как ходят прелестнейшие англичанки, - ни в одной стране
нет более прекрасных голубок и лебедей, - наконец: послушайте, как они поют!
Но я требую слишком многого...
     253
     Есть  истины, которые лучше  всего познаются посредственными  головами,
потому   что   они   вполне  соответствуют   им;   есть   истины,  кажущиеся
привлекательными и  соблазнительными только посредственным умам, - на такой,
быть  может,  неприятный  вывод  наталкиваешься  именно  теперь,  когда  дух
почтенных, но посредственных англичан - назову Дарвина, Джона  Стюарта Милля
и Герберта Спенсера - начинает  брать перевес в слоях средних представителей
европейского вкуса. В самом деле, кто станет сомневаться в пользе того,  что
такие умы временно достигают господства? Было бы ошибкой считать, что именно
высокородные  и  парящие  в  стороне  умы  обладают  особенной  способностью
устанавливать  многочисленные мелкие общие факты, собирать их и втискивать в
выводы:  как  исключения,  они  скорее  занимают  прямо-таки неблагоприятное
положение по отношению к  "правилам". В конце концов они должны делать нечто
большее, чем  только  познавать, -  они должны  быть чем-то  новым, означа