ти мирового процесса в прошлом,
ибо в этом случае все мыслимые формы развития были бы уже осуществлены, чего
мы,  однако, не  видим (каков  хитрец!), столь  же мало можем  мы  допустить
бесконечное  продолжение  процесса  в  будущем;  оба  эти  допущения были бы
равносильны упразднению  понятия развития в направлении к определенной  цели
(еще раз -  каков  хитрец!) и уподобили  бы мировой процесс  работе  Данаид.
Полная  же  победа логического  над нелогическим  (о, хитрец  из  хитрецов!)
должна  совпадать  с  окончанием  мирового процесса во времени, т. е. с днем
страшного суда!" Нет, ясный и насмешливый  дух, пока нелогическое продолжает
властвовать так же, как сейчас, пока,  например, о "мировом  процессе" можно
при всеобщем одобрении  рассуждать так, как ты  рассуждаешь,  день страшного
суда еще  далек: ибо на этой земле еще слишком светло и радостно, еще цветут
некоторые иллюзии вроде, например, иллюзии  твоих современников относительно
тебя, мы  еще  недостаточно  зрелы для того, чтобы быть  снова низринутыми в
твое ничто: ибо мы  верим в то, что здесь  на земле  станет еще веселее, как
только начнут правильно понимать тебя, о непонятый  Бессознательный. Если же
все-таки отвращение  с силой овладеет человечеством, как ты это предсказывал
твоим читателям, если твоя характеристика современности и  будущего окажется
правильной  -  а  никто  ведь  не  относился  к  ним с  таким  презрением  и
отвращением,  как  ты,  -  то я  готов голосовать  вместе с  большинством  в
предложенной тобой форме  за то, чтобы твой  мир погиб в ближайшую субботу в
12 часов ночи; и принятый нами закон  пусть заканчивается такими  словами: с
завтрашнего дня время  больше не существует и ни одна газета не будет больше
выходить. Но может быть, ожидаемого действия не последует и наше голосование
будет  напрасно:  ну,  тогда  у  нас во всяком  случае  останется достаточно
времени для следующего интересного эксперимента. Возьмем весы и  положим  на
одну чашу гартмановское Бессознательное, а на другую - гартмановский Мировой
процесс. Есть люди, которые полагают, что чаши весов будут в равновесии: ибо
в  каждой  чаше мы  имели бы по  одному  одинаково плохому слову  и по одной
удачной шутке. - Когда все поймут, что Гартман шутил, то  уже никто не будет
говорить о "мировом процессе" Гартмана  иначе как только в шутку. И на самом
деле, уже давно  пора пустить в ход  против излишеств исторического чувства,
против  чрезмерного  увлечения  процессом  в  ущерб  бытию  и жизни,  против
необдуманного отодвигания всех перспектив все имеющееся в нашем распоряжении
оружие  сатирической  злости;  а  творцу  философии  бессознательного  нужно
поставить в неумирающую заслугу,  что  он первый живо  почувствовал  все  то
смешное, что связано с представлением "мирового процесса", а еще живее сумел
дать  это почувствовать  своим  читателям при  помощи  нарочитой серьезности
своего   изложения.  Для   чего  существует  "мир",   для  чего   существует
"человечество" -  этим  мы пока заниматься  не  станем, разве только  мы  бы
вздумали немного позабавиться:  ибо дерзость маленького червяка-человека  не
есть ли  самое забавное и самое веселое из  всего  совершающегося на  земной
сцене; но для чего существует отдельный человек - вот что ты должен спросить
у самого себя, и если  бы никто не сумел тебе  ответить на это, то ты должен
попытаться найти оправдание своему существованию, как бы a posteriori, ставя
себе  самому  известные задачи, известные цели, известное  "ради", высокое и
благородное "ради".  Пусть тебя  ждет  на этом пути даже гибель  - я не знаю
лучшего  жизненного жребия, как погибнуть от великого и невозможного, animae
magnae  prodigus.  Если же, напротив, учения  о  верховности  становления, о
текучести  всех  понятий, типов  и  родов, об отсутствии серьезного различия
между человеком  и животным - учения, которые я  считаю хотя и истинными, но
смертоносными,  -  будут  хотя  бы   в  течение  одного  человеческого  века
распространяться  среди  народных   масс   с  обычным  для  нашего   времени
просветительским  рвением,  то никто не должен удивляться  тому,  что  народ
будет   гибнуть   благодаря  эгоистической   мелочности   и   эгоистическому
ничтожеству, благодаря закостенению и себялюбию, предварительно расколовшись
на части  и перестав быть народом; на  место последнего на  арене  будущего,
может  быть,  появятся  системы  отдельных  эгоизмов,  будут  образовываться
братства  в целях хищнической эксплуатации  всех стоящих вне братств и  тому
подобные создания  утилитарной пошлости.  Чтобы  расчистить почву  для таких
организаций, нужно только продолжать  излагать историю с точки зрения масс и
стараться открыть  в  истории такие законы, которые  могут быть  выведены из
потребностей этих масс, т. е. законов  движения низших слоев общества. Массы
представляются  мне  достойными внимания  только  в трех отношениях:  прежде
всего,  как  плохие копии  великих людей, изготовленные  на плохой бумаге со
стертых  негативов, затем, как противодействие великим людям и, наконец, как
орудие  великих  людей; в  остальном же побери  их  черт и  статистика! Как!
Статистика, по вашему мнению, доказывает, что в истории есть законы? Законы?
Да, она показывает нам, насколько пошла  и до тошноты  однообразна масса; но
разве действие  сил тяготения, глупости, рабского подражания, любви и голода
можно называть законами?  Хорошо, допустим это; но тогда мы  должны признать
правильность и  такого  положения: поскольку  в  истории  действуют  законы,
постольку эти законы  не имеют никакой цены, как не имеет никакой цены тогда
и  сама  история. Но  в  настоящее  время  как  раз  и  пользуется  всеобщим
признанием тот род истории, который видит в главных инстинктах масс наиболее
важные и значительные факторы истории, а на  всех  великих людей смотрит как
на  наиболее  яркое  выражение их, как  на  род  пузырьков,  отражающихся на
поверхности воды. При  этом масса сама  по  себе должна порождать великое, а
хаос - порядок; и в заключение, конечно, затягивают гимн  в честь творческих
способностей  масс. "Великим"  с этой  точки  зрения  называют все  то,  что
двигало в течение более или менее продолжительного времени  такими массами и
что  представляло  собой, как говорят, "историческую силу". Но не значило ли
бы это умышленно смешивать количество и качество? Если грубой массе пришлась
по душе какая-либо идея, например религиозная идея, если она упорно защищала
ее  и  в течение веков цепко  за нее держалась, то  следует  ли отсюда,  что
творец данной идеи  должен считаться в  силу этого и  только  в  силу  этого
великим  человеком?  Но  почему,  собственно?  Благороднейшее  и  высочайшее
совершенно  не  действует на  массы;  исторический  успех христианства,  его
историческая  мощь,  живучесть  и прочность - все это,  к счастью, ничего не
говорит в  пользу величия его  основателя, ибо, в сущности,  оно говорило бы
против  него;  но  между ним и тем  историческим  успехом христианства лежит
весьма  земной  и  темный слой страстей,  ошибок, жажды власти  и  почестей,
действующих  и  поныне  сил  imperil  romani, т. е.  тот  слой, от  которого
христианство  получило  земной   привкус  и  земной  придаток,  обусловившие
возможность  его  существования в  этом  мире  и  как  бы  обеспечившие  его
устойчивость.  Величие не  должно зависеть  от  успеха; и Демосфен  завоевал
величие, хотя он и не  имел успеха. Наиболее  чистые и наиболее искренние из
последователей христианства  всегда относились скептически  к  его  светским
успехам, к  его так  называемому  "историческому влиянию" и скорее старались
парализовать их развитие, чем способствовать им; ибо они обыкновенно ставили
себя вне  "мира  сего"  и не  заботились  о  "процессе  христианской  идеи";
благодаря этому они в большинстве случаев и остались совершенно неизвестными
и  безымянными  в  истории. Или,  выражаясь по-христиански:  владыкой мира и
вершителем успеха и  прогресса является  дьявол; он есть истинная  сила всех
исторических сил и  так  будет, в сущности, всегда, хотя это, может быть,  и
покажется  весьма  обидным для  эпохи, которая  привыкла преклоняться  перед
успехом  и исторической  силой. Эта эпоха приобрела  большой навык  именно в
искусстве  давать  вещам новые имена  и даже  дьявола  ухитрилась  окрестить
наново.  Несомненно,  мы  переживаем  час великой  опасности:  человечество,
по-видимому, весьма близко к открытию той истины, что  рычагом  исторических
движений всегда служил эгоизм отдельных лиц,  групп или масс; в то  же время
это открытие отнюдь не возбуждает ни в ком тревоги, напротив, оно возводится
в степень закона: эгоизм да будет  нашим богом.  Опираясь на эту новую веру,
мы собираемся с полнейшей сознательностью возвести здание будущей истории на
фундаменте эгоизма, но только этот эгоизм должен быть  эгоизмом разумным, т.
е.  таким, который сам на себя налагает известные ограничения, чтобы прочнее
укрепиться  в  своих  позициях,  и  который  изучает историю именно  с целью
узнать,  что  представляет  собой  эгоизм  неразумный. Такого  рода  занятие
историей научило нас, что в  образовавшейся мировой системе эгоизмов на долю
государства  выпадает  особая  миссия: оно  должно стать  покровителем  всех
разумных  эгоизмов для того, чтобы оградить  их  при помощи своей военной  и
полицейской  силы от ужасных взрывов  неразумного эгоизма.  Для той  же цели
неразумным и потому опасным народным и рабочим  массам тщательно прививается
история,  и именно  история животного  царства и  история  человечества, ибо
известно, что  даже  крупица  исторического образования  в состоянии сломить
силу  грубых и  тупых  инстинктов  и  страстей  или  направить  их  в  русло
утонченного эгоизма. In summa: современный  человек,  говоря словами Э.  фон
Гартмана, "озабочен устройством  здесь, на своей земной  родине, удобного  и
комфортабельного  жилья, имеющего в виду будущее". Этот  же  самый  писатель
называет  подобную  эпоху  "возрастом возмужалости  человечества"  как  бы в
насмешку над тем, что теперь  называется "мужем", словно под этим  последним
словом   понимается  только  "трезвый  себялюбец";  совершенно  так   же  он
предсказывает, что за этим  возрастом возмужалости  наступит соответствующий
возраст старости, также,  очевидно, только для  того, чтобы  посмеяться  над
нашими  современными  старцами,  ибо  он  не  раз  упоминает  о  той  зрелой
созерцательности, с которой они  "оглядываются назад, на бурные  треволнения
прожитых годов,  и понимают  всю  тщету прежних ложных целей их стремлений".
Нет,  зрелому возрасту  этого  лукавого  и исторически образованного эгоизма
соответствует  такой  старческий   возраст,  который  с   отвратительной   и
унизительной жадностью цепляется  за жизнь,  а затем последний акт,  которым
"заканчивается эта  странно  изменчивая  история,  второе детство, полнейшее
забвение, лишенное зрения, зубов, вкуса и всего".
     Все равно, угрожает ли  нашей  жизни и нашей культуре опасность от этих
беспутных,  лишенных  зубов  и  вкуса  старцев  или от так называемых  мужей
Гартмана, будем зубами отстаивать  против тех и других права нашей молодости
и неустанно защищать в нашей молодости будущее от покушений этих иконоборцев
будущего.  Но  в  этой  борьбе  нам  предстоит  сделать  еще  одно  особенно
неприятное наблюдение,  а  именно, что излишества исторического чувства,  от
которых страдает современность, умышленно поощряются и поддерживаются, с тем
чтобы использовать их в известных целях.
     Пользуются  же  ими как  средством, чтобы  привить юношеству этот столь
тщательно повсюду насаждаемый эгоизм зрелого возраста; ими пользуются, чтобы
побороть  в юношестве естественное  отвращение к этим излишествам при помощи
нарочитого  научно-магического   освещения,   в  котором  изображается  этот
мужественный  и  в то  же время  недостойный мужчины  эгоизм. Да,  мы хорошо
знаем, к каким результатам может привести  чрезмерное  преобладание истории,
мы слишком хорошо это знаем; оно  может  в корне подрезать  наиболее могучие
инстинкты   юности:   юношеский  огонь,   юношеский   задор,  способность  к
самозабвению и  к любви, охладить пыл  присущего ей чувства  справедливости,
подавить или оттеснить  на  второй  план  упорное  стремление  к  медленному
созреванию,   посредством   противоположного  стремления   возможно   скорее
сделаться готовым, полезным и продуктивным, привить яд сомнения ее юношеской
честности и смелости  чувства; более  того, история может  лишить юность  ее
лучшего преимущества - ее способности  проникаться глубокой верой в  великую
идею и претворять ее в недрах своего существа в еще более  великую идею. Все
это может натворить известный избыток истории, мы это видели;  и именно тем,
что она путем постоянного  искажения горизонтов  и  перспектив и  устранения
предохранительной  атмосферы не позволяет человеку чувствовать и действовать
неисторически. От безграничных горизонтов он обращается тогда к самому себе,
в свою  узкую,  эгоистическую  сферу,  в  которой  он  неизбежно  завянет  и
засохнет; может быть, ему удастся таким способом достигнуть благоразумия, но
ни в  коем случае  мудрости. Он доступен  убеждению,  он умеет  считаться  с
обстоятельствами и приспособляться к ним,  хорошо  владеет  собой, смекает и
умеет извлекать  выгоду  для себя  и для  своей партии  из чужих  выгод  или
невыгод;  он  утрачивает  совершенно ненужную  способность стыдиться и таким
путем,  шаг  за  шагом,  превращается  в  гартмановского  зрелого  "мужа"  и
"старца". Но это  и есть то, во что он должен превратиться, именно в  этом и
заключается смысл предъявляемого теперь с таким цинизмом требования "полного
растворения  личности  в  мировом  процессе"  - ради цели  последнего, т. е.
спасения  мира,  как  нас уверяет шутник Э.  фон Гартман. Ну, воля-то и цель
этих гартмановских "мужей" и "старцев" едва ли заключается в  спасении мира,
но, несомненно, мир был бы ближе ко спасению, если бы ему удалось избавиться
от этих мужей и старцев. Ибо тогда наступило бы царство юности. -




        "10"
     Упомянувши здесь о юности, я готов воскликнуть: земля! земля! Довольно,
слишком довольно этих  страстных  исканий  и  блуждания  по чужим незнакомым
морям! Теперь виднеется наконец вдали берег;  каков бы ни был этот берег, мы
должны  к  нему  пристать,  и  наихудшая   гавань  лучше,  чем  блуждание  и
возвращение   в  безнадежную,  скептическую   бесконечность.   Будем  крепко
держаться на обретенной земле, мы всегда сумеем найти потом хорошие гавани и
облегчить потомству возможность пристать к ним.
     Опасно и полно тревог  было это плавание. Как  далеки  мы теперь от той
спокойной  созерцательности, с  которой мы наблюдали начало  плавания нашего
корабля!  Исследуя  шаг  за  шагом опасности истории,  мы  увидели, что сами
подвергнуты в наисильнейшей степени  всем этим опасностям; мы носим на самих
себе  следы тех страданий, которые выпали на долю людей новейшего  поколения
вследствие  избытка  истории, и именно  это  исследование, чего я  отнюдь не
намерен  скрывать  от себя,  носит  вполне  современный  характер,  характер
слабовыраженной индивидуальности, проявляющейся в неумеренности его критики,
в  незрелости его человечности, в частом  переходе от  иронии к  цинизму, от
самоуверенности  к  скептицизму. И все-таки  я полагаюсь на ту вдохновляющую
силу, которая,  как гений, направляет мой  корабль. И  все-таки я верю,  что
юность направила меня на  истинный путь, заставив  меня протестовать  против
исторического образования  современного юношества и заставив меня требовать,
чтобы  человек прежде  всего  учился  жить и  чтобы, только научившись жить,
пользовался историей - исключительно для целей жизни. Нужно быть юным, чтобы
понимать  этот  протест,  более того:  при преждевременном седовласии нашего
теперешнего  юношества  нельзя  быть  достаточно юным, чтобы  почувствовать,
против  чего,  в  сущности,  здесь направлен  протест. Я прибегну  к  помощи
примера.  Не  далее  как столетие  тому  назад  в  известной части  молодого
поколения Германии пробудилось естественное  тяготение к тому, что  называют
поэзией. Можно ли заключить отсюда, что поколения, жившие до этого времени и
в это самое время, никогда не заикались об этом роде искусства, внутренне им
чуждом  и  неестественном  с  их точки  зрения? Напротив,  мы  знаем как раз
обратное: что эти поколения по мере своих  сил размышляли, писали, спорили о
"поэзии" посредством  слов о  словах,  словах,  словах. Но такое наступающее
пробуждение известного слова к жизни вовсе не влекло за  собой  исчезновения
самих сочинителей слов; в известном смысле они живы еще и  поныне; ибо если,
как говорит Гиббон,  не  требуется  ничего, кроме времени,  хотя  и  многого
времени,  для того чтобы  погибла известная эпоха,  то точно так же не нужно
ничего, кроме  времени, хотя  и гораздо большего времени,  чтобы в Германии,
"этой стране постепенности", исчезло навсегда какое-либо  ложное понятие. Во
всяком  случае  понимающих поэзию людей теперь  найдется, пожалуй, на  сотню
больше, чем  столетие  тому назад;  может  быть,  через сто лет найдется еще
сотня людей, которые за это  время научатся понимать,  что такое культура, а
также и то, что у  немцев нет до  сих  пор никакой культуры, как  бы  они ни
распространялись и ни важничали на сей счет. Им столь  распространенная ныне
удовлетворенность  немцев  своим  "образованием" будет  казаться в такой  же
степени невероятной и такой же  нелепой,  как нам -  некогда  общепризнанная
классичность Готшеда  или возведение Рамлера в  сан немецкого  Пиндара. Они,
может быть, придут к выводу, что это образование  есть только известный  вид
знания  об образовании,  и  к  тому же  совершенно ложного и  поверхностного
знания.  Ложным же и поверхностным оно  должно считаться  именно потому, что
противоречие   между   жизнью  и  знанием  принималось   всегда  как   нечто
естественное   и   не   замечалось   наиболее   характерное   в  образовании
действительно  культурных народов  явление,  а  именно  что  культура  может
вырасти и  развиться лишь на почве жизни, в то время как она у немцев как бы
прикрепляется  к жизни вроде  бумажного цветка к торту или, подобно сахарной
глазури, обливает снаружи  торт  и потому  должна всегда оставаться лживой и
бесплодной. Немецкое же воспитание  юношества опирается именно на это ложное
и  бесплодное  представление о культуре:  конечной целью  его, понимаемой  в
чистом  и высоком смысле,  является вовсе не свободный человек культуры,  но
ученый  человек  науки,  и  притом   такой  человек  науки,  которого  можно
использовать возможно раньше и который отстраняется от жизни, чтобы возможно
точнее  познать  ее; результатом такого  воспитания с общеэмпирической точки
зрения является историческо-эстетический  филистер образования, умный  не по
летам  и  самонадеянный болтун  о  государстве,  церкви  и искусстве,  общее
чувствилище  для тысячи  разнообразных ощущений, ненасытный желудок, который
тем не менее  не  знает, что такое настоящие  голод и жажда. Что воспитание,
поставившее   себе  подобные   цели  и   приводящее  к  таким   результатам,
противоестественно,  это  чувствует  только  тот,  кто  еще окончательно  не
сложился под влиянием его, это чувствует только инстинкт  юности, ибо только
она  сохраняет  еще  инстинкт  естественного,  который это воспитание  может
заглушить лишь при помощи искусственных и насильственных мер. Но кто, в свою
очередь,  пожелал  бы  бороться  с  таким  воспитанием,  тот  должен  помочь
юношеству сказать свое  слово, тот должен  путем  уяснения  понятий осветить
путь  для бессознательного протеста  юношества  и  сделать последний  вполне
сознательным  и смело  заявляющим  свои  права. Каким  же способом  он может
достигнуть этой не совсем обычной цели?
     Прежде всего путем разрушения изве