.
     И если у тебя не будет больше ни одной лестницы, ты должен
будешь  научиться взбираться на свою собственную голову: как же
иначе хотел бы ты подняться выше?
     На свою собственную голову и выше через  свое  собственное
сердце!  Теперь  все  самое  нежное  в  тебе должно стать самым
суровым.
     Кто  всегда  очень  берег  себя,  под  конец  хворает   от
чрезмерной  осторожности. Хвала всему, что закаляет! Я не хвалю
землю, где течет -- масло и мед!
     Чтобы видеть многое, надо научиться не смотреть  на
себя:  эта суровость необходима каждому, кто восходит на
горы.
     И если кто ищет познания назойливым оком, как увидит он  в
вещах больше, чем фасад их!
     Но  ты,  о  Заратустра, ты хотел видеть основу и подоснову
всех вещей; и потому должен ты подниматься над самим собою, все
выше  и  выше,  пока  даже  твои  звезды  не  окажутся   под
тобой!
     Да!  Смотреть вниз на самого себя и даже на свои звезды --
лишь это назвал бы я своей вершиной, лишь  это  осталось
для меня моей последней вершиной!"
     Так  говорил  Заратустра  с  собою,  поднимаясь  на гору и
утешая  свое  сердце  суровыми  изречениями:  ибо  сердце   его
сокрушалось,  как никогда еще прежде. И когда он достиг вершины
горного хребта, он увидел  другое  море,  расстилавшееся  перед
ним,  и  он  остановился  и долго молчал. А ночь на этой высоте
была холодная и ясная и усеяна звездами.
     Я узнаю свою судьбу, сказал он наконец с грустью.  Ну  что
ж! Я готов. Началось мое последнее уединение.
     Ах, это черное, печальное море подо мною! Ах, это тяжелое,
ночное  недовольство!  Ах, судьба и море! К вам должен я теперь
спуститься!
     Я стою перед самой  высокой  своею  горой  и  перед  самым
долгим своим странствованием; поэтому я должен спуститься ниже,
чем когда-либо поднимался я:
     --   глубже   погрузиться   в  страдание,  чем  когда-либо
поднимался я, до самой черной волны его! Так хочет судьба  моя.
Ну что ж! Я готов.
     Откуда   берутся  высочайшие  горы?  --  так  спрашивал  я
однажды. Тогда узнал я, что выходят они из моря.
     Об этом свидетельствуют породы их и склоны вершин  их.  Из
самого низкого должно вознестись самое высокое к своей вершине.
---------------------------------------------------------------------------

     Так  говорил Заратустра на вершине горы, где было холодно;
но когда он достиг близости моря и  наконец  стоял  один  среди
утесов,  усталость от пути и тоска овладели им еще сильнее, чем
прежде.
     Теперь еще все  спит,  говорил  он,  спит  также  и  море.
Чуждое, сонное смотрит его око на меня.
     Но  ею  теплое дыхание чувствую я. И я чувствую также, что
оно грезит. В грезах мечется оно на жестких подушках.
     Чу! Как оно стонет от тяжких воспоминаний! Или от недобрых
предчувствий!
     Ах, я разделяю твою печаль, темное чудовище, и из-за  тебя
досадую я на себя самого.
     Ах,  почему  нет  в  моей руке достаточной силы! Поистине,
охотно избавил бы я тебя от тяжелых грез! --
     И пока Заратустра так  говорил,  смеялся  он  с  тоскою  и
горечью  над  самим  собой.  Как! Заратустра! сказал он, ты еще
думаешь утешать море?
     Ах,  ты,   любвеобильный   глупец   Заратустра,   безмерно
блаженный  в  своем  доверии!  Но  таким  был ты всегда: всегда
подходил ты доверчиво ко всему ужасному.
     Ты хотел приласкать всех чудовищ. Теплое дыхание,  немного
мягкой  шерсти  на  лапах  --  и  ты  уже  готов был полюбить и
привлечь к себе.
     Любовь есть опасность для самого одинокого;  любовь
ко  всему,  если  только  оно  живое! Поистине, достойны
смеха моя глупость и моя скромность в любви! --
     Так говорил  Заратустра  и  опять  засмеялся:  но  тут  он
вспомнил  о  своих  покинутых друзьях -- и, как бы провинившись
перед ними своими мыслями,  он  рассердился  на  себя  за  свои
мысли.  И  вскоре смеющийся заплакал -- от гнева и тоски горько
заплакал Заратустра.

     О призраке и загадке

     1

     Когда среди моряков распространился слух,  что  Заратустра
находится  на корабле, -- ибо одновременно с ним сел на корабль
человек, прибывший с  блаженных  островов,  --  всеми  овладело
великое  любопытство и ожидание. Но Заратустра молчал два дня и
был холоден и глух от печали, так что не отвечал ни на взгляды,
ни на вопросы. К вечеру же второго дня отверз он уши свои, хотя
и продолжал молчать: ибо много необыкновенного и опасного можно
было  услышать  на   этом   корабле,   пришедшем   издалека   и
собиравшемся  плыть  еще  далее.  Заратустра же любил всех, кто
предпринимает  дальние  странствования  и  не  может  жить  без
опасности.  И  вот,  пока  слушал  он  других,  развязался  его
собственный язык, и лед сердца его разбился -- тогда  начал  он
так говорить:
     --   Вам,   смелым  искателям,  испытателям  и  всем,  кто
когда-либо плавал под коварными парусами по страшным морям, --
     вам, опьяненным загадками,  любителям  сумерек,  чья  душа
привлекается звуками свирели ко всякой обманчивой пучине,
     -- ибо вы не хотите нащупывать нить трусливой рукой и, где
можете   вы   угадать,   там   ненавидите  вы  делать
выводы, --
     вам одним расскажу я загадку, которую видел  я,  --
призрак, представший пред самым одиноким.
     Мрачный  шел я недавно среди мертвенно-бледных сумерек, --
мрачный и суровый, со стиснутыми зубами.  Уже  не  одно  солнце
закатилось для меня.
     Тропинка,  капризно  извивавшаяся  между камнями, злобная,
одинокая, не желавшая ни травы, ни кустарника,  --  эта  горная
тропинка хрустела под упрямством ноги моей.
     Безмолвно ступая среди насмешливого грохота камней, стирая
в прах  камень, о который спотыкалась моя нога, -- так медленно
взбирался я вверх.
     Вверх: наперекор духу, увлекавшему меня вниз, в  пропасть,
-- духу тяжести, моему демону и смертельному врагу.
     Вверх: хотя он сидел на мне, полукарлик, полукрот; хромой,
делая хромым и меня; вливая свинец в мои уши, свинцовые мысли в
мой мозг.
     "О  Заратустра,  --  насмешливо отчеканил он, -- ты камень
мудрости! Как высоко вознесся ты, но  каждый  брошенный  камень
должен -- упасть!
     О  Заратустра,  ты  камень  мудрости,  ты камень, пущенный
пращою, ты сокрушитель звезд! Как высоко  вознесся  ты,  --  но
каждый брошенный камень должен -- упасть!
     Приговоренный  к  самому себе и к побиению себя камнями: о
Заратустра, как далеко бросил ты камень, -- но  на  тебя
упадет он!"
     Карлик  умолк;  и  это  длилось долго. Его молчание давило
меня; и поистине, вдвоем человек  бывает  более  одиноким,  чем
наедине с собою!
     Я  поднимался,  я поднимался, я грезил, я думал, -- но все
давило меня. Я походил на больного, которого  усыпляет  тяжесть
страданий его, но которого снова будит от сна еще более тяжелый
сон. --
     Но  есть во мне нечто, что называю я мужеством: оно до сих
пор убивало во мне уныние. Это мужество заставило меня  наконец
остановиться и сказать: "Карлик! Ты! Или я!" --
     Мужество   --  лучшее  смертоносное  оружие,  --  мужество
нападающее: ибо в каждом нападении есть победная музыка.
     Человек же самое мужественное животное:  этим  победил  он
всех  животных. Победной музыкой преодолел он всякое страдание;
а человеческое страдание -- самое глубокое страдание.
     Мужество побеждает даже головокружение на краю пропасти; а
где же человек не стоял бы на краю пропасти! Разве  смотреть  в
себя самого -- не значит смотреть в пропасть!
     Мужество  --  лучшее смертоносное оружие: мужество убивает
даже  сострадание.  Сострадание  же  есть   наиболее   глубокая
пропасть:  ибо,  насколько глубоко человек заглядывает в жизнь,
настолько глубоко заглядывает он и в страдание.
     Мужество  --  лучшее  смертоносное  оружие,  --   мужество
нападающее:  оно  забивает  даже  смерть  до  смерти,  ибо  оно
говорит: "Так это была жизнь? Ну что ж! Еще раз!"
     Но в этих словах громко звучит  победная  музыка.  Имеющий
уши да слышит.

     2

     "Стой,  карлик! -- сказал я. -- Я! Или ты! Но я сильнейший
из  нас  двоих:  ты  не  знаешь  самой  бездонной  мысли  моей!
Ее бремени -- ты не мог бы нести!"
     Тут  случилось  то,  что облегчило меня: назойливый карлик
спрыгнул с моих плеч! Съежившись, он сел на камень против меня.
Путь, где мы остановились, лежал через ворота.
     "Взгляни на эти ворота, карлик! -- продолжал я. --  У  них
два лица. Две дороги сходятся тут: по ним никто еще не проходил
до конца.
     Этот  длинный  путь позади -- он тянется целую вечность. А
этот длинный путь впереди -- другая вечность.
     Эти  пути  противоречат  один  другому,  они  сталкиваются
лбами,  --  и  именно здесь, у этих ворот, они сходятся вместе.
Название ворот написано вверху: "Мгновенье".
     Но если кто-нибудь по ним пошел бы дальше -- и дальше  все
и  дальше,  -- то думаешь ли, ты, карлик, что эти два пути себе
противоречили бы вечно?"
     "Все прямое лжет, -- презрительно пробормотал  карлик.  --
Всякая истина крива, само время есть круг".
     "Дух тяжести, -- проговорил я с гневом, -- не притворяйся,
что это  так  легко!  Или  я оставлю тебя здесь, где ты сидишь,
хромой уродец, -- а я ведь нес тебя наверх!
     Взгляни, -- продолжал я, -- на это Мгновенье! От этих врат
Мгновенья уходит длинный, вечный путь назад: позади  нас
лежит вечность.
     Не  должно ли было все, что может идти, уже однажды
пройти этот путь? Не  должно  ли  было  все,  что  может
случиться, уже однажды случиться, сделаться, пройти?
     И  если  все  уже  было -- что думаешь ты, карлик, об этом
Мгновенье? Не должны ли были и эти ворота уже -- однажды быть?
     И не связаны ли все вещи так  прочно,  что  это  Мгновенье
влечет  за  собою  все грядущее? Следовательно --
еще и само себя?
     Ибо все, что может идти, -- не должно ли оно
еще раз пройти -- этот длинный путь вперед!
     И этот медлительный паук, ползущий  при  лунном  свете,  и
этот  самый  лунный  свет,  и  я, и ты, что шепчемся в воротах,
шепчемся о вечных вещах, -- разве все мы уже не существовали?
     -- и не должны ли мы вернуться и пройти этот  другой  путь
впереди нас, этот длинный жуткий путь, -- не должны ли мы вечно
возвращаться" --
     Так  говорил  я, и говорил все тише: ибо я страшился своих
собственных мыслей и задних мыслей. И вдруг  вблизи  услышал  я
вой собаки.
     Не  слышал  ли  я  уже когда-то этот вой собаки? Моя мысль
устремилась в прошлое. Да! Когда я был ребенком, в самом раннем
детстве:
     -- тогда слышал я собаку, которая так выла. И я видел  ее,
ощетинившуюся,  с поднятой кверху мордой, дрожащую, в тот тихий
полуночный час, когда и собаки верят в призраки;
     -- и мне было жаль ее. Над  домом  только  что  взошел,  в
мертвом молчании, полный месяц; он остановился круглым огненным
шаром над плоской крышею, как вор над чужой собственностью;
     --  тогда  собаку  обуял страх: ибо собаки верят в воров и
призраков.  И  когда  я  опять  услышал  этот  вой,   я   вновь
почувствовал жалость.
     Куда   же  девался  карлик?  И  ворота?  И  паук?  И  наши
перешептывания? Было ли это во сне? Или наяву? Я увидел  вдруг,
что стою среди диких скал, один, облитый мертвым лунным светом.
     Но здесь же лежал человек! И собака с ощетинившейся
шерстью  прыгала  и визжала, -- и увидев, что я подошел, -- она
снова завыла, она закричала; слышал ли  я  когда-нибудь,
чтобы собака кричала так о помощи?
     И поистине, ничего подобного тому, что увидел я, никогда я
не видел.    Я    увидел   молодого   пастуха,   задыхавшегося,
корчившегося, с искаженным лицом; изо рта у него висела черная,
тяжелая змея.
     Видел ли я когда-нибудь столько отвращения и  смертельного
ужаса  на  одном  лице?  Должно быть, он спал? В это время змея
заползла ему в глотку и впилась в нее.
     Моя рука рванула змею, рванула: напрасно! она  не  вырвала
змеи  из  глотки.  Тогда  из  уст  моих раздался крик: "Откуси!
Откуси!
     Откуси ей голову!" -- так кричал из  меня  мой  ужас,  моя
ненависть,  мое  отвращение, моя жалость, все доброе и все злое
во мне слилось в один общий крик. --
     Вы, смельчаки, окружающие меня! Вы, искатели, испытатели и
все, кто плавает  под  коварными  парусами  по  неисследованным
морям! Вы, охотники до загадок!
     Разгадайте   же   мне  загадку,  которую  я  видел  тогда,
растолкуйте же мне призрак, представший пред самым одиноким!
     Ибо это был призрак  и  предвидение:  что  видел  я
тогда  в  символе?  И  кто же он, кто некогда еще должен
прийти?
     Кто этот пастух, которому заползла в  глотку  змея?
Кто  этот  человек,  которому  все  самое тяжелое, самое
черное заползет в глотку?
     -- И пастух откусил, как советовал ему крик  мой;  откусил
голову змеи! Далеко отплюнул он ее -- и вскочил на ноги. --
     Ни   пастуха,  ни  человека  более  --  предо  мной  стоял
преображенный, просветленный, который  смеялся!  Никогда
еще на земле не смеялся человек так, как он смеялся!
     О  братья  мои,  я  слышал  смех,  который  не  был смехом
человека, -- и  теперь  пожирает  меня  жажда,  тоска,  которая
никогда не стихнет во мне.
     Желание  этого  смеха  пожирает  меня: о, как вынесу я еще
жизнь? И как вынес бы я теперь смерть! --
     Так говорил Заратустра.

     О блаженстве против воли

     С такими загадками и с горечью в сердце плыл Заратустра по
морю. Но на четвертый день странствования,  когда  он  уже  был
далеко  от  блаженных  островов и от своих друзей, он превозмог
всю свою печаль: победоносно, твердой ногою стоял он  снова  на
пути  своей  судьбы.  И  так  говорил  тогда Заратустра к своей
ликующей совести:
     -- Опять я один и хочу им  быть,  один  с  ясным  небом  и
свободным морем; и снова послеполуденное время вокруг меня.
     В  послеполуденное  время  обрел  я  некогда впервые своих
друзей, также в послеполуденное время вторично обрел  я  их:  в
тот час, когда становится более спокойным всякий свет.
     Ибо частички счастья, блуждающие еще между небом и землей,
ищут пристанища  себе  в светлой душе: теперь от счастья
стал более спокойным всякий свет.
     О послеполуденное время  моей  жизни!  Однажды  спустилось
также  и  мое  счастье  в долину искать себе пристанища:
тогда обрело оно эти открытия, гостеприимные души.
     О послеполуденное время моей жизни! Чего не  отдал  бы  я,
чтобы  иметь  одно:  живое  насаждение  моих  мыслей и утренний
рассвет моей высшей надежды!
     Последователей   искал   некогда   созидающий   и    детей
своей  надежды -- и вот оказалось, что он не может найти
их иначе, как сам впервые создав их.
     Так и я нахожусь среди своего дела, идя к  своим  детям  и
возвращаясь   от   них:  ради  своих  детей  должен  Заратустра
довершить самою себя.
     Ибо от всего сердца любят только свое дитя и свое дело;  и
где есть великая любовь к самому себе, там служит она признаком
беременности, -- так замечал я.
     Еще  цветут мои дети своей первой весною; стоя близко друг
к другу, вместе колеблемые ветром деревья моего сада  и  лучшей
земли.
     И  поистине!  Где такие деревья стоят близко друг к другу,
там находятся блаженные острова!
     Но когда-нибудь я вырою  их  и  рассажу  каждое  отдельно:
чтобы научилось оно одиночеству, упорству и осторожности.
     Суковатым  и  изогнутым, с гибкой твердостью должно стоять
оно у моря, живым маяком непобедимой жизни.
     Там, где бури низвергаются в море и хобот гор  пьет  воду,
там должно стоять каждое из них, днем и ночью, на страже, чтобы
испытать и познать себя.
     Испытано  и познано должно быть оно, чтобы знать, моего ли
оно рода и происхождения, --  господин  ли  оно  упорной  воли,
молчаливо  ли,  даже  когда  говорит,  и  делает  ли  вид,  что
берет, отдавая:
     -- чтобы стать некогда моим последователем и созидающим  и
празднующим  вместе  с Заратустрой -- таким, что пишет мою волю
на моих скрижалях: для более полного довершения всех вещей.
     И ради него и  подобных  ему  должен  я  довершить  самого
себя,  поэтому бегу я теперь своего счастья и отдаю себя
в  жертву  всем  несчастьям  --  чтобы   испытать   и   познать
себя в последний раз.
     И поистине, настало время мне уходить; и тень странника, и
поздняя  пора,  и  самый  тихий час -- все говорило мне: "Давно
пора!"
     Ветер проникал в замочную скважину и говорил: "Иди!" Дверь
лукаво распахивалась и говорила: "Уходи!"
     Но я лежал, прикованный любовью  к  своим  детям:  желание
любви  наложило  на  меня  эти  узы, так что я сделался жертвою
своих детей и из-за них потерял себя.
     Желать -- это уже значит для  меня:  потерять  себя.  У
меня  есть  вы,  мои дети! В этом обладании все должно быть
уверенностью и ничто не должно быть желанием.
     Но солнце моей любви пылало надо мной, в собственном  соку
варился  Заратустра,  --  тогда пронеслись тень и сомнение надо
мной.
     Я уже жаждал мороза и зимы.  "О,  если  бы  мороз  и  зима
заставили  меня  снова  дрожать  от стужи и щелкать зубами!" --
вздыхал я, -- тогда поднялись от меня ледяные туманы.
     Мое  прошлое  вскрыло  свои   могилы,   проснулось   много
страдания,  заживо  погребенного:  оно лишь дремало, сокрытое в
саване.
     Так все кричало мне знаками: "Пора!" Но я  --  не  слушал;
пока  наконец не зашевелилась моя бездна и моя мысль не укусила
меня.
     О бездонная мысль, ты -- моя мысль! Когда же  найду
я силу слышать, как ты роешь, и не дрожать более?
     До  самой гортани стучит мое сердце, когда я слышу, как ты
роешь!  Даже  твое   молчание   душит   меня,   ты,   бездонная
молчальница!
     Никогда  еще  не  решался  я  вызвать  тебя наружу:
довольно того уже, что носил я тебя -- с собою! Еще  не  был  я
достаточно силен для последней смелости льва и дерзости его.
     Твоя  тяжесть всегда была для меня уже достаточно ужасной;
но когда-нибудь я должен  найти  силу  и  голос  льва,  который
вызовет тебя наружу!
     И  когда  я  преодолею это в себе, тогда преодолею я еще и
нечто  большее;  и  победа  должна  быть  печатью  моего
довершения!
     А  до  тех  пор  я  блуждаю еще по неведомым морям; случай
льстит мне и ласкает меня; я смотрю вперед и назад -- и не вижу
конца.
     Еще не наступил час моей последней борьбы -- или он только
что настает? Поистине, с коварной  прелестью  смотрят  на  меня
кругом море и жизнь!
     О послеполуденное время моей жизни! О счастье, предвестник
вечера!  О пристань в открытом море! О мир в неизвестности! Как
не доверяю я вам всем!
     Поистине, я не доверяю вашей коварной прелести! Я похож на
влюбленного, который не доверяет слишком бархатной улыбке.
     Как  он,  ревнивец,  отталкивает  от  себя   возлюбленную,
оставаясь  нежным даже в своей суровости, -- так и я отталкиваю
от себя этот блаженный час.
     Прочь от меня,  блаженный  час!  С  тобой  пришло  ко  мне
блаженство  против  воли!  Готовый  к  своему  самому глубокому
страданию, стою я здесь: не вовремя пришел ты!
     Прочь от меня, блаженный час! Лучше  ищи  себе  пристанища
там  --  у  моих  детей!  Спеши  и  благослови их еще до вечера
моим счастьем!
     Уже  наступает  вечер:  солнце  садится.   Удалилось   мое
счастье! --
     Так  говорил  Заратустра.  И  он ждал своего несчастья всю
ночь -- но ждал напрасно. Ночь  оставалась  ясной  и  тихой,  и
счастье  само  приближалось  к нему все ближе и ближе. А к утру
засмеялся  Заратустра  в  сердце  своем  и  сказал  насмешливо:
"Счастье  бегает  за  мной.  Это  потому,  что  я  не  бегаю за
женщинами. А счастье -- женщина".

     Перед восходом солнца

     О небо надо мной, чистое! Глубокое! Бездна  света!  Взирая
на тебя, я трепещу от божественных порывов.
     Броситься  в  твою  высоту  --  в этом моя глубина!
Укрыться в твоей чистоте -- в этом моя невинность!
     Бога скрывает красота его  --  так  и  ты  скрываешь  свои
звезды.  Ты  безмолвствуешь  --  так вещаешь ты мне свою
мудрость.
     Безмолвно над бушующим морем подня