не   заблуждался  относительно
настоящего, чисто субъективного характера этого предположения, когда говорил
об  историке:  "Одно явление  за  другим начинает  ускользать из-под  власти
слепой случайности и беспорядочной свободы  и включаться как соответствующее
звено в известное гармоническое целое - которое, правда, существует только в
его воображении". Но что сказать о  следующем утверждении одного знаменитого
виртуоза  истории,  выставленном с  полной верой,  а на самом  деле  искусно
держащемся на границе, отделяющей  тавтологию от бессмыслицы:  "Не  подлежит
никакому сомнению, что вся человеческая деятельность подчинена незаметному и
часто ускользающему от наблюдения, но могучему и неудержимому ходу вещей". В
такого рода утверждении  чувствуется не столько загадочная мудрость, сколько
отнюдь  не  загадочное  недомыслие, как  в  изречении гетевского придворного
садовника: "Природу можно форсировать, но нельзя принудить" - или в  вывеске
одной  ярмарочной лавки,  о  которой  рассказывает Свифт: "Здесь  показывают
величайшего в мире  слона,  за исключением его самого".  Ибо какая, на самом
деле, может быть  противоположность между деятельностью людей и ходом вещей?
И  вообще, не странно ли, что  историки,  подобные тому,  чье  изречение  мы
цитировали выше,  не могут быть поучительными,  как скоро  они  переходят на
общие   темы  и  пытаются  замаскировать  сознание  своей  слабости  разными
неясностями. В других науках  общие положения суть  самое главное, поскольку
они  содержат   в  себе   законы;   если   же  такого  рода  положения,  как
вышеприведенное, должны считаться законами, то на  это можно  возразить, что
тогда работа исторического исследователя потрачена даром, ибо то, что вообще
в таких положениях, за вычетом темного,  неразложимого остатка, о котором мы
говорили,  остается  истинного,  -   должно  считаться  известным   и   даже
тривиальным, это бросается в глаза каждому, как бы ни  была мала  сфера  его
опыта. Но  беспокоить по данному поводу целые  народы и  затрачивать на  это
годы  тяжелого  труда не  равносильно  ли это  нагромождению  в естественных
науках опытов,  несмотря на  то что искомый  закон мог бы  быть  выведен  на
основании  уже  имеющегося запаса  опытов;  это  бессмысленное излишество  в
экспериментировании и составляет, впрочем, согласно Цельнеру, слабую сторону
современного  естествознания.  Если бы  ценность драмы заключалась только  в
главной идее, выясняющейся к концу ее, то драма сама представлялась бы самым
длинным, окольным и  тяжелым  путем  к цели; поэтому я  надеюсь, что история
вправе  усматривать свое значение не в  общих идеях,  выдаваемых  за некоего
рода цвет  и  плод,  но что  ценность ее в  том и  заключается,  чтобы, взяв
знакомую, может  быть,  обыкновенную  тему, будничную  мелодию,  придать  ей
остроумную форму, поднять ее, повысить на степень всеохватывающего символа и
таким способом дать  почувствовать  присутствие в первоначальной теме целого
мира глубокомыслия, мощи и красоты.
     Но   для   этого   необходимы   прежде  всего  большие   художественные
способности, творческое парение  мысли, любовное погружение  в  эмпирические
данные,  поэтическая переработка типов -  для этого нужна во  всяком  случае
объективность,   но  как   положительное  свойство.   Как   часто,   однако,
объективность является  простой  фразой! Место сверкающего внутри,  а  извне
неподвижного   и   темного  спокойствия   художественного   взора  заступает
аффектированное спокойствие, совершенно  так  же,  как  недостаток пафоса  и
моральной  силы  обыкновенно  выдает  себя  за  острый  холод  анализа. А  в
известных случаях  банальность мысли  и ходячая мудрость, которые производят
на  первый  взгляд  впечатление  чего-то спокойного  и  невозмутимого только
благодаря  окружающей  их скуке,  отваживаются  даже  выдавать  себя  за  то
состояние художественного творчества,  во время которого смолкает и делается
совершенно незаметным  субъект. Тогда  пускается в ход  все,  что вообще  не
волнует  читателя, причем  все излагается  самыми  сухими  словами.  В  этом
стремлении заходят даже так далеко, что  призванным к изображению известного
момента прошлого  считается тот, кого этот момент  нисколько не затрагивает.
Таково  зачастую взаимное  отношение филологов  и  древних  греков: они ведь
совершенно равнодушны друг к другу, и это называется тогда "объективностью"!
Но в особенности возмутительны умышленное и торжественно выставляемое на вид
беспристрастие и изысканные трезвенно-плоские приемы  объяснения именно там,
где дело идет об изображении наиболее возвышенных и наиболее редких моментов
истории;  это  имеет  место  обыкновенно  в  тех случаях,  когда  равнодушие
историка, старающееся казаться объективным,  обусловливается его тщеславием.
Вообще  при  оценке  таких авторов следует исходить из  принципа, что каждый
человек  именно  настолько тщеславен,  насколько  ему не  хватает ума.  Нет,
будьте по крайней мере честны! Не старайтесь придать себе вид художественной
силы, которая действительно может быть названа объективностью, не старайтесь
казаться  справедливыми, если  вы не  рождены  для  ответственного призвания
справедливых. Как  будто  задача каждой эпохи заключается в  том, чтобы быть
справедливой  по  отношению  ко  всему,  что  когда-нибудь  имело  место!  В
сущности,  ни  одна  эпоха и ни  одно поколение не  имеют права считать себя
судьями  всех прежних эпох и  поколений; эта  столь тяжкая  миссия  выпадает
всегда лишь  на долю отдельных  личностей, и  притом  крайне редких. Кто вас
принуждает быть судьями? И  далее,  испытайте  себя хорошенько, можете ли вы
быть справедливыми, если бы вы этого и захотели! В  качестве судей вы должны
стоять  выше  того, кого  вы судите, тогда как, в  сущности, вы лишь явились
позже на  историческую арену. Гости, которые  приходят  последними на званый
обед,  должны,  по справедливости,  получить  последние  места;  а вы хотите
получить  первые!  Ну,  тогда  по крайней  мере стремитесь  совершить  нечто
великое и возвышенное, и, может быть, вам тогда действительно уступят место,
хотя бы вы и пришли последними.
     В объяснении прошлого вы должны исходить из того. что составляет высшую
силу современности. Только путем наивысшего  напряжения ваших благороднейших
свойств вы сумеете угадать в прошлом то, что  в  нем представляется  стоящим
познания  и  сохранения и что есть  в нем великого. Равное  познается только
равным,  иначе  вы всегда  буяете  принижать  прошлое  до  себя.  Не  верьте
историческому  труду, если  он не является  продуктом редчайших умов;  а  вы
всегда сумеете заметить, какого качества ум историка, по  тем случаям, когда
ему приходится высказать какое-нибудь общее положение или повторять еще  раз
хорошо  известные   вещи:  истинный  историк  должен  обладать  способностью
перечеканивать общеизвестное  в  нечто  неслыханное  и  провозглашать  общее
положение в  такой  простой  и  глубокой  форме,  что  при этом  простота не
замечается  из-за  глубины  и глубина  из-за  простоты. Никто не  может быть
одновременно великим  историком, художественной натурой и  плоским  умом, но
отсюда не  следует, что можно  относиться с пренебрежением к тем работникам,
которые подвозят  материал, складывают его в  кучи и  сортируют  его, только
потому, что они ни в каком случае не  могут  сделаться  великими историками;
их,  разумеется,  не следует смешивать  с последними,  но  рассматривать как
необходимых сотрудников и помощников на службе  их хозяина-мастера: в  таком
же  примерно  смысле,  в  каком французы  -  с  большей наивностью, чем  это
возможно у немцев, -  обыкновенно говорят об historiens de  M.  Thiers.  Эти
работники,  возможно, станут постепенно большими учеными,  но все же никогда
не смогут стать мастерами.  Большая  ученость  и  большое  плоскоумие -  эти
свойства уже гораздо легче уживаются друг с другом в одной голове.
     Итак, история  пишется только испытанными  и выдающимися  умами. Кто не
пережил  некоторых  вещей шире  и  глубже  всех, тот  не сумеет растолковать
чего-либо из великого и возвышенного в прошлом. Заветы  прошлого суть всегда
изречения  оракула:  только  в  качестве   строителей  будущего  и  знатоков
настоящего вы поймете их.  Теперь принято объяснять необыкновенно глубокое и
широкое  влияние  Дельфов главным образом  тем, что  дельфийские  жрецы были
удивительными  знатоками прошлого;  но пора  уже понять, что только тот, кто
строит будущее, имеет  право  быть  судьей прошлого.  Тем,  что  вы смотрите
вперед, ставите себе великую цель, вы обуздываете в то же время ту страсть к
анализу,  которая своим пышным развитием  теперь  опустошает современность и
делает   почти  невозможным   всякое  спокойствие,   всякий  мирный  рост  и
созревание. Окружите себя частоколом великой и  широко захватывающей надежды
и полного  упований стремления вперед. Творите в себе идеал, которому должно
отвечать будущее, и отбросьте предрассудок, что вы эпигоны. Довольно с вас и
того,  что вы  должны  создавать и  изобретать, устремив свой взор к будущей
жизни; но не требуйте от истории, чтобы  она ответила вам на вопросы:  как и
посредством  чего? Если же вы,  напротив, вживетесь в историю великих людей,
то вам удастся  извлечь  оттуда верховную заповедь  стремления  к зрелости и
освобождения себя  от  парализующего воспитательного  гнета  эпохи,  которая
видит свою выгоду  в  том, чтобы не  позволить вам  сделаться  зрелыми, дабы
властвовать   над  вашей  незрелостью  и  эксплуатировать  вас.  И  если  вы
интересуетесь  биографиями, то требуйте не тех, в которых повторяется припев
"имярек и его эпоха", но только таких,  на  заглавном  листе которых  должно
значиться:  "Борец  против  своего времени".  Старайтесь насытить  ваши души
Плутархом и  имейте мужество верить в самих себя,  веря  в его героев. Сотня
таких воспитанных не в духе времени, т. е. достигших зрелости  и привычных к
героическому,   людей  может  заставить  замолчать   навеки   все  крикливое
лжеобразование нашей эпохи.



        "7"
     Историческое чувство, когда оно властвует безудержно и доходит до своих
крайних выводов, подрывает  будущее, разрушая иллюзии и отнимая у окружающих
нас  вещей их  атмосферу, в  которой они  только и могут  жить. Историческая
справедливость  даже тогда, когда  она неподдельна и проистекает  из чистого
сердца, есть ужасная добродетель, потому что она постоянно подкапывается под
живое  и  приводит   его  к  гибели:  суд  ее  всегда  разрушителен.   Когда
исторический инстинкт не соединяется с инстинктом созидания, когда разрушают
и расчищают  место не для того, чтобы  будущее, уже живущее в надежде, имело
возможность  возвести свое здание  на освободившейся почве,  когда властвует
одна  справедливость, тогда  творческий  инстинкт  утрачивает  свою  мощь  и
мужество.   Так,  например,  религия,  которая   под   воздействием   чистой
справедливости способна  претвориться  в  историческое  знание,  -  религия,
которая  подлежит строго научному изучению, - осуждена  в  то  же  время  на
полное  уничтожение  в  конце этого  пути.  Причина заключается  в том,  что
исторической  поверке  обнаруживается  каждый раз  такая  масса  фальшивого,
грубого,  бесчеловечного,  нелепого, насильственного, что  та  благоговейная
атмосфера  иллюзии,  в  которой только  и  может  жить  все, что хочет жить,
необходимо  должна рассеяться:  только  в  любви, только  осененный иллюзией
любви может  творить человек, т. е. только в безусловной вере в совершенство
и правду.  У  каждого,  кого  лишают  возможности  любить  безусловно,  этим
подрезываются  в  корне  его  силы:  он  должен  увянуть,  т.  е.  сделаться
бесчестным. В этой  области истории должно быть противопоставлено искусство;
и  только  в  том   случае,   если  бы   история  могла  быть  претворена  в
художественное произведение, т. е. сделаться  чистым созданием искусства, ей
удалось  бы, быть  может,  поддерживать  или даже пробуждать  инстинкты.  Но
такого рода понимание истории стало бы в полное противоречие с аналитическим
и  антихудожественным  направлением  нашего  времени  и  ощущалось  бы  даже
последним как подделка. Истоирия же, которая только разрушает, не руководясь
при этом внутренним  стремлением к  созиданию, делает в  конце концов  своих
работников пресыщенными и неестественными, ибо такие люди разрушают иллюзии,
а "того, кто разрушает иллюзию в себе или других,  того  природа наказывает,
как  самый  жестокий  тиран".  Некоторое  время,  правда,  можно  заниматься
историей в  полной  беспечности и беззаботности, без оглядки,  как будто это
такое же занятие, как всякое другое; в особенности это относится к новейшему
богословию,  которое,  по-видимому,   только   благодаря   своей   полнейшей
беспечности завязало  сношения с историей и даже теперь не  успело заметить,
что оно тем самым, вероятно  против  своей воли,  служит делу вольтеровского
ecrasez.  Пусть  никто  не  ищет  за  этим   каких-нибудь  новых  и  сидбных
созидательных  инстинктов,  разве только если  рассматривать так  называемый
союз протестантов как зародыш новой религии, а юриста Гольцендорфа (издателя
и провозвестника так называемой библии протестантов) - как Иоанна Крестителя
на берегах  Иордана. Некоторое время  укреплению такой  беззаботности  может
способствовать   еще  продолжающая  бродить  в  головах  старшего  поколения
гегелевская  философия, хотя бы  в  той  форме,  что различают  между "идеей
христианства"  и разными  несовершенными  "формами проявления" ее и  внушают
себе мысль, что мы имеем дело здесь "с особой склонностью  идеи" воплощаться
все в более  чистых  формах и в последней инстанции в самую чистую, конечно,
самую  прозрачную  и  даже  едва доступную  наблюдению  форму,  которую  она
принимает  в   мозгу   теперешнего  theologus   liberalis   vulgaris.   Если
прислушаться к тому, как эти наиболее очищенные формы христианства оценивают
предшествующие  нечистые его формы, то  на  беспристрастного  слушателя  это
зачастую производит впечатление, словно речь идет не  о христианстве, а о...
право, не знаю,  о  чем может  идти речь, когда мы слышим,  что  "величайший
богослов  столетия" определяет христианство  как религию,  которая позволяет
"ощутить  сущность всех  существующих и еще  некоторых  других  пока  только
возможных религий", и когда "истинной церковью" должна считаться та, которая
"превращается в текущую  массу, где не  заметно  никаких твердых очертаний и
каждая часть находится  то  там,  то здесь  и  все мирно смешивается  друг с
другом". - Еще раз, о чем может идти в данном случае речь?
     То,  чему нас  учит  пример  христианства,  которое  благодаря  влиянию
историзирующей обработки стало равнодушным  и неестественным в ожидании того
момента,   пока   доведенная  до  совершенства   историческая,  справедливая
интерпретация не растворит  его в чистое знание о христианстве и тем погубит
его  окончательно,  мы могли бы  наблюдать на  всем,  что  обладает  жизнью:
именно,  что оно  перестает жить, раз его разрезали  на части без остатка, и
что оно  влачит  болезненное  и мучительное  существование,  когда  над  ним
начинают  проделывать опыты исторического  анатомирования. Существуют  люди,
которые верят в преодолевающее  и преобразующее целительное влияние немецкой
музыки   на  немцев.  Они   смотрят  с  негодованием,  как   на   величайшую
несправедливость,  допускаемую по  отношению  к самым  живым элементам нашей
культуры,  на  то,  что  такие  люди,  как  Моцарт  и Бетховен,  уже  теперь
оказываются почти засыпанными всем ученым хламом биографических  работ и что
они вынуждаются исторической критикой путем целой системы пыток давать ответ
на тысячи  назойливых  вопросов. Разве мы не  отбрасываем  преждевременно  в
сторону или по крайней мере не обессиливаем то, что еще ни  в коем случае не
может  считаться  исчерпанным в его живых влияниях, когда мы сосредоточиваем
нашу  любознательность на  бесчисленных  мелочах жизни и произведений и ищем
познавательные проблемы  там,  где  следовало  бы  просто  учиться  жизни  и
забывать  все  проблемы? Представьте себе, что несколько  таких  современных
биографов перенесено на родину христианства  или  лютеровской Реформации; их
трезвая, прагматизирующая любознательность оказалась бы как раз достаточной,
чтобы  сделать  невозможной  всякую  чудесную  духовную  actio   in  distans
совершенно так же, как самое  презренное животное путем  поглощения  желудей
может  помешать  зарождению  могучего дуба. Все живое нуждается в  известной
окружающей его атмосфере, в  таинственной пелене  тумана.  Если мы отнимем у
него  эту  оболочку,  если  мы заставим  какую-нибудь религию,  какое-нибудь
искусство, какого-нибудь гения кружить в пространстве, подобно созвездию без
атмосферы, то нам не  следует удивляться  их быстрому увяданию, засыханию  и
бесплодию.  Так дело  обстоит  со всеми великими вещами, "которые никогда не
удаются вне некоторого безумия", как говорит Ганс Сакс в "Мейстерзингерах".
     Но каждый  народ,  даже  каждый  человек,  который стремится  сделаться
зрелым,  нуждается  в  подобном  обволакивающем   его  безумии,  в  подобном
предохранительном  и  закутывающем   облаке;  теперь   же  вообще  ненавидят
созерцание, так как чтут историю больше жизни. Теперь даже ликуют по  поводу
того,  что   "наука  начинает   господствовать  над   жизнью":  нет   ничего
невозможного в  том, что этого  удастся достигнуть, но не подлежит сомнению,
что  такая  покоренная  жизнь  не имеет большой  ценности, потому что  она в
значительно  меньшей  мере является жизнью и в значительно  меньшей  степени
обеспечивает жизнь  в  будущем,  чем  прежняя,  управляемая  не знанием,  но
инстинктами и могучими иллюзиями. Но наше время,  скажут нам, и не стремится
стать  веком  достигших  законченности  и  зрелости,  гармонически  развитых
личностей,  а  только  веком  общего  и  наиболее  производительного  труда.
Последнее значило бы лишь: в соответствии с задачами эпохи люди должны  быть
выдрессированы так, чтобы  как  можно скорее принять участие в общей работе;
они должны работать на фабрике  общеполезных вещей, прежде  чем они  созреют
или, вернее, для того, чтобы они не могли созреть, ибо это было бы роскошью,
которая отняла бы массу сил у "рынка труда". Некоторых птиц ослепляют, чтобы
они лучше пели; я не верю, чтобы современные люди пели лучше, чем их предки,
но   знаю,  что   их  заблаговременно  ослепляют.  Средством  же,  проклятым
средством, к которому прибегают для того, чтобы  их ослепить, служит слишком
яркий,  слишком внезапный, слишком быстро меняющийся свет. Молодежь  как  бы
прогоняется  сквозь  строй   столетий:  юноша,  который  не  имеет  никакого
представления  о  войне,  о дипломатических действиях, о  торговой политике,
признается  тем не менее достойным  введения в область политической истории.
Совершенно  так  же,  как юноша бегло  знакомится  с  историей,  так  же мы,
современные,  на бегу осматриваем хранилища  искусств  и так же  слушаем  мы
концерты. Мы чувствуем, конечно, что одно звучит так, другое иначе, что одно
действует так, а другое иначе;  но утрачивать все более и более это  чувство
различия  и  новизны,  ничему  более  чрезмерно  не удивляться  и,  наконец,
примиряться  со  всем  -  вот  что  называют теперь  историческим  чувством,
историческим  образованием.  Говоря  без  прикрас,  масса  притекающего  так
велика,  чуждое,  варварское и насильственное, "свернувшись в отвратительный
клубок",  с такой  силой устремляется  на  юношескую  душу,  что  она  может
сохранить себя только при  помощи преднамеренной тупости чувств. Там же, где
в основе лежит более утонченное и более здоровое сознание, на сцену является
также и другое ощущение - отвращение.  Юноша чувствует себя лишенным почвы и
начинает  сомневаться во  всех  нравственных устоях и  понятиях.