уда  еще  пугливая, еще не
расколовшаяся  специя   "прекрасных  душ",  species  anarchistica  в  рамках
образованного пролетариата). Во сто крат  хуже "созерцательные";  я не  знаю
ничего,  что действовало  бы  более  тошнотворно,  чем  такое  "объективное"
кресло,  такой   благоухающий  сластена,  потирающий  руки  перед  историей,
полупоп, полусатир, parfum Ренан, который уже одним высоким фальцетом своего
одобрения предает  огласке, чего у него не  хватает, где  у него не хватает,
где в этом случае воспользовалась Парка - ах! слишком  хирургически - своими
жестокими ножницами! Это раздражает мой  вкус, также  и мое терпение - пусть
при подобных зрелищах сохраняет свое терпение тот, кому нечего здесь терять,
- меня  такое зрелище  приводит в  ярость,  такие  "зрители" озлобляют  меня
против  "спектакля",  больше,  чем  спектакля  (самой истории,  вы понимаете
меня); вдруг откуда ни возьмись  на  меня нападают при этом анакреонтические
причуды. Эта природа, давшая быку рог, дала льву [пасть  с острыми клыками];
зачем дала мне  природа ногу?..  Чтобы топтать, клянусь святым Анакреоном! а
не  только  бежать  прочь;  чтобы  обеими ногами  топтать  трухлявые кресла,
трусливую   созерцательность,   похотливое   евнушество   перед    историей,
флиртование  с  аскетическими  идеалами,  рядящееся  в  тогу  справедливости
тартюфство импотенции!  Все мое  почтение аскетическому идеалу, поскольку он
честен! коль скоро он верит  в самого себя и не валяет с нами  дурака! Но не
люблю я всех  этих кокетливых  клопов, коих честолюбие не  утоляется  до тех
пор,  покуда  от   них  не  разит  бесконечностью,  покуда   наконец   и  от
бесконечности не разит клопами; не люблю я гробов повапленных, разыгрывающих
комедию жизни; не люблю усталых и использованных, которые упаковывают себя в
мудрость  и  смотрят на  все  "объективно";  не  люблю разодетых  под героев
агитаторов,  которые напяливают  шапку-невидимку идеала на соломенные  жгуты
своих  голов; не люблю  честолюбивых  художников,  желающих выдать  себя  за
аскетов  и  жрецов  и  представляющих  собою,  по   сути,  лишь  трагических
гансвурстов; не люблю и  этих новейших  спекулянтов идеализма,  антисемитов,
которые нынче  закатывают  глаза на  христианско-арийско-обывательский лад и
пытаются  путем  нестерпимо наглого  злоупотребления дешевейшим агитационным
средством, моральной позой, возбудить все элементы рогатого скота в народе (
- что в нынешней Германии пользуется немалым спросом всякого рода умничающее
мошенничество,  это  связано  с  непререкаемым и уже  осязаемым  запустением
немецкого  духа, причину коего я ищу в питании, состоящем  сплошь из  газет,
политики, пива и вагнеровской музыки, включая сюда и предпосылку этой диеты:
во-первых, национальное ущемление и тщеславие, энергичный, но узкий принцип:
"Deutschland,  Deutschland  uber alles",  во-вторых  же,  paralysis  agitans
"современных  идей").  Европа  нынче  горазда  в  изобретении  прежде  всего
возбуждающих средств;  ни в чем, должно быть, не нуждается она больше, чем в
stimulantia и  в  спиртном:  отсюда  и  чудовищная  подделка  идеалов,  этих
неразбавленных спиртных напитков духа, отсюда же и противный, провонявшийся,
изолганный, псевдоалкогольный воздух повсюду. Мне хотелось бы знать, сколько
судовых  грузов  кустарного  идеализма,  театрально-героического реквизита и
громыхающей жести  высокопарных слов,  сколько тонн  засахаренного спиртного
сочувствия  (торговая фирма: la religion de  la souffrance), сколько  ножных
протезов  "благородного  негодования"  в  подмогу  умственно  плоскостопным,
сколько   комедиантов   христианско-морального   идеала   понадобилось    бы
экспортировать  нынче  из Европы,  чтобы проветрить  ее от этого зловония...
Ясное  дело,  в перспективе  этого перепроизводства  открывается возможность
новой  торговли;  ясное дело, с  маленькими идолами идеала и соответствующим
ассортиментом "идеалистов" можно преуспеть в новом "гешефте" - не пропустите
мимо ушей этот посаженный на кол намек! У кого хватит духу на это? - в наших
руках "идеализировать" всю землю!.. Но что я говорю о духе: здесь необходимо
лишь одно  - именно  рука,  не знающая промаха,  слишком не  знающая промаха
рука...
     27
     -  Довольно! Довольно! Оставим эти курьезы и  хитросплетения  новейшего
духа, достойные  равно и смеха, и сетований:  как раз  наша  проблема  может
обойтись без них, проблема значения аскетического идеала - какое ей  дело до
вчерашнего  и  сегодняшнего  дня! Эти  темы  с  большей  основательностью  и
строгостью будут рассмотрены мною в другой связи (под заглавием: "К  истории
европейского нигилизма";  я  отсылаю  с этой  целью к подготавливаемому мною
труду:  Воля к власти. Опыт переоценки  всех ценностей). Здесь  же дело идет
лишь о  том,  чтобы указать  на следующее: и в высших  сферах  духовности  у
аскетического идеала есть  все еще только одна разновидность  действительных
врагов  и  вредителей  -  комедианты  этого  идеала  -  ибо  они  пробуждают
недоверие. Во  всем же  остальном,  где нынче явственна  строгая, властная и
лишенная всякого жульничества работа духа, ему нет никакого дела до идеала -
популярное выражение для  этого поста есть "атеизм": за  вычетом его воли  к
истине. Но эта воля, этот остаток идеала и есть,  если угодно  поверить мне,
все   тот  же  самый  идеал  в  наиболее   строгой,  наиболее  духовной  его
формулировке, насквозь эсотерический, лишенный  всяких  показух, стало быть,
не столько его осадок, сколько его сердцевина. Безусловный порядочный атеизм
( - а только его воздухом и  дышим  мы, более духовные  люди этой эпохи)  не
пребывает поэтому в противоречии  с  этим  идеалом, как могло бы показаться;
скорее, он представляет собою лишь одну  из последних фаз его развития, одну
из заключительных  форм  его  во  внутренней логике  становления  - он  есть
импозантная катастрофа  двухтысячелетней муштры к истине, которая  под конец
возбраняет себе ложь в вере в Бога. (Тот же ход развития в Индии, совершенно
независимый  и  оттого кое-что  доказывающий;  тот  же  идеал, примыкающий к
одинаковому   выводу;  решающий   пункт  достигнут  за  пять   столетий   до
европейского  летосчисления   Буддою,   точнее:  уже   философией   санкхья,
популяризированной впоследствии и превращенной в  религию Буддой.) Что, если
спрашивать  со всей  строгостью,  одержало по  сути победу  над христианским
Богом? Ответ представлен в моей "Веселой науке" (II  227 сл.) [I 681]: "Сама
христианская  мораль,   все  с   большей  строгостью   принимаемое   понятие
правдивости, утонченность исповедников  христианской совести, переведенная и
сублимированная в  научную совесть, в интеллектуальную  чистоплотность любой
ценой.  Рассматривать природу, как если бы она  была доказательством Божьего
блага и попечения; интерпретировать историю к чести божественного разума как
вечное  свидетельство  нравственного  миропорядка  и  нравственных  конечных
целей;  толковать собственные переживания,  как их достаточно  долгое  время
толковали  набожные люди, словно  бы всякое стечение  обстоятельств,  всякий
намек, все было измышлено и послано ради спасения души - со всем этим отныне
покончено,  против  этого   восстала  совесть,  это  кажется   всякой  более
утонченной  совести  неприличным, бесчестным,  ложью, феминизмом, слабостью,
трусостью - с этой строгостью, и с чем бы еще ни было, мы - добрые европейцы
и  наследники  продолжительнейшего и отважнейшего самопреодоления Европы"...
Все великие вещи  гибнут сами по себе, через  некий акт самоупразднения: так
требует  этого закон  жизни, закон  необходимого "самопреодоления", присущий
самой  сущности жизни, -  клич "patere  legem,  quam ipse  tulisti" в  конце
концов обращается  всегда  и  на самого законодателя.  Так именно  и погибло
христианство  в качестве  догмы -  от собственной своей морали;  так  именно
должно теперь погибнуть  и христианство  в  качестве морали  -  мы стоим  на
пороге  этого события.  Цепь выводов,  сделанных христианской  правдивостью,
упирается напоследок в ее сильнейший вывод, в ее вывод против самой себя: но
это  случится,  когда  она  поставит  вопрос: "что означает  всякая  воля  к
истине?"... И  здесь  я  вновь касаюсь моей  проблемы, нашей  проблемы,  мои
неведомые  друзья ( - ибо  я не  знаю покуда ни одного  друга): в чем был бы
смысл всего  нашего  существования, как  не в том, чтобы  эта  воля к истине
осознала себя  в нас как проблему?.. В этом вот  самоосознании воли к истине
таится  отныне - без всякого сомнения - погибель морали: великая драма в ста
актах,  зарезервированная  на  ближайшие  два   века   Европы,   ужаснейшая,
сомнительнейшая и, возможно, наиболее чреватая надеждами из всех драм...
     28
     Если  закрыть глаза на аскетический идеал, то человек, животное человек
не имело до сих пор никакого смысла. Его существование  на земле было лишено
цели;  "к чему  вообще  человек?" - представало  вопросом,  на  который  нет
ответа;  для   человека  и  земли   недоставало  воли;  за  каждой   великой
человеческой  судьбой  отзывалось  рефреном еще  более  великое: "Напрасно!"
Именно  это  и  означает  аскетический  идеал:  отсутствие  чего-то,   некий
чудовищный  пробел, обстающий человека,  -  оправдать, объяснить,  утвердить
самого себя было выше его сил, он  страдал проблемой своего же  смысла. Он и
вообще страдал,  будучи по самой сути своей болезненным животным: но не само
страдание  было его проблемой,  а отсутствие ответа на  вопиющий вопрос:  "к
чему страдать?" Человек, наиболее отважное и наиболее  выносливое  животное,
не отрицает страдания как такового; он желает его, он даже взыскует его, при
условии что ему указуют на какой-либо смысл его, какое-либо ради  страдания.
Бессмысленность  страдания,  а  не  страдание,  -  вот  что было проклятием,
тяготевшим до  сих  пор над человечеством, - и аскетический идеал придал ему
некий смысл. То был доныне единственный смысл; любой случайно подвернувшийся
смысл-таки  лучше  полнейшей  бессмыслицы; аскетический  идеал  был  во всех
отношениях  уникальным  "faute  de  mieux"  par  excellence.   В   нем  было
истолковано  страдание; чудовищный вакуум  казался заполненным; захлопнулась
дверь перед всяким самоубийственным нигилизмом. Толкование  - что и говорить
- влекло за собою новое страдание,  более глубокое, более сокровенное, более
ядовитое,  более  подтачивающее  жизнь:  всякое страдание подводилось им под
перспективу  вины...  Но  вопреки всему  этому  - человек был  спасен им, он
приобрел смысл, он  не был уже листком, гонимым ветром, не был мячом абсурда
и "бессмыслицы",  он мог отныне хотеть чего-то -  безразлично пока, куда,  к
чему, чем именно он хотел:  спасена была  сама воля. Едва ли можно утаить от
себя, что  собственно выражает все это воление, ориентированное аскетическим
идеалом: эта ненависть к человеческому, больше - к животному, еще больше - к
вещественному, это  отвращение  к чувствам,  к самому  разуму,  страх  перед
счастьем  и  красотой,  это   стремление  избавиться  от  всякой  кажимости,
перемены,  становления,  смерти, желания, самого стремления - все  сказанное
означает, рискнем понять это, волю к  Ничто, отвращение к жизни, бунт против
радикальнейших предпосылок жизни,  но это есть  и  остается волей!.. И чтобы
повторить  в заключение  сказанное мною в начале: человек предпочтет  скорее
хотеть Ничто, чем ничего не хотеть...

        "КОНЕЦ"



        "Фридрих Ницше. Странник и его тень"


---------------------------------------------------------------
     OCR: Ихтик	http://www.ufacom.ru/~ihtik/ Ў http://www.ufacom.ru/~ihtik/
---------------------------------------------------------------

     Friedrich Nietzsche
     Произведение  публикуется  по  изданию: Фридрих Ницше, сочинения  в 3-х
томах, том 2: "Странник и его тень", издательство "REFL-book", Москва, 1994.





     Тень: Давно не слышала я тебя, и потому, если хочешь, поговори со мною.
     Странник:  Я слышу голос; но где?  И  чей? Мне кажется, я  слышу самого
себя, но этот голос слабее моего.
     Тень (немного спустя): Разве ты не рад случаю поговорить?
     Странник: Клянусь всем, во  что не верю! Это говорит моя  тень; я слышу
это, но не верю.
     Тень: Предположим, что это так,  и  не  будем  больше об этом говорить;
через час все пройдет.
     Странник: То  же  самое  было со  мной в  Пизе,  когда я увидел в  лесу
сначала двух, а потом пять верблюдов.
     Тень:  Это хорошо, что  мы одинаково снисходительны друг  к другу, пока
молчит рассудок;  так  не будем же досаждать друг друга, не  станем  теснить
друг друга, когда слова  противника будут  непонятны.  Если  не знаешь,  что
ответить,  то говори хоть  что-нибудь. Под этим скромным  условием, я всегда
говорю с каждым. При слишком  длинной  беседе и  самый мудрый бывает однажды
дураком и трижды простаком.
     Странник: Твоя снисходительность не лестна для того, кому оказывается.
     Тень: Так не должна ли я льстить?
     Странник: Я думал, что человеческая  тень - это его тщеславие;  но ведь
она бы не стала спрашивать: должна ли я льстить?
     Тень: Человеческое тщеславие, насколько я знаю, не спрашивает, можно ли
ему говорить, а говорит всегда; а я спрашивала уже дважды.
     Странник: Теперь только  понимаю я, моя милая тень, как неучтив был я с
тобой; ведь  я  еще не обмолвился ни одним  словом о том, как мне приятно не
только  видеть, но и  слышать тебя.  Ты должна  знать, что  я  люблю тень не
меньше света. Тень, как и свет, необходима  для того, чтобы придать прелесть
лицу,  выразительность   речи,   доброту  и  твердость   характеру.  Они  не
противники, а  скорей союзники, дружно идущие рука об руку; и когда исчезает
свет, то пропадает и тень.
     Тень:  И я  так же,  как и  ты, ненавижу ночь, а люблю  людей; ведь они
апостолы света, и меня радует блеск в  очах этих неутомимых исследователей и
изобретателей, когда  они  исследуют  или  открывают  что-нибудь.  Та  тень,
которую отбрасывают все предметы при свете познания, - эта тень тоже я.
     Странник: Хотя ты и выражаешься несколько туманно, однако, я думаю, что
понял тебя. Ты имеешь на это  право: добрые друзья, в знак своего  понимания
употребляют  туманные  слова,  загадочные  для постороннего.  И  мы - добрые
друзья; поэтому  не  надо больше предисловий! Сотни вопросов теснятся в моей
душе,  а время,  предназначенное  для  твоих  ответов,  быть может,  слишком
коротко. Посмотрим же, в чем мы сходимся друг с другом.
     Тень: Но тени более боязливы, чем люди; надеюсь, ты не  передашь никому
о том, как разговаривали мы.
     Странник: Как разговаривали  мы? Да хранит меня небо от длинно писанных
диалогов! Если бы  Платон увлекался меньше  своими  диалогами,  то  читатели
находили бы в нем больше  наслаждения.  Разговор  бывает  занимателен, но  в
письменной передаче он  похож на картину  с  ложными перспективами: все  или
слишком удлинено, или слишком укорочено.  Однако я,  быть может,  и поделюсь
тем, в чем мы сойдемся с тобой.
     Тень: Против этого  я ничего  не имею, так как в этих случаях все снова
узнают твои взгляды, и никто не подумает о тени.
     Странник: Пожалуй, ты ошибаешься, мой друг! До сих пор люди  признавали
в моих взглядах не меня, а скорей мою тень.
     Тень: Как? Тень, а не свет? Возможно ли это?
     Странник: Ну, будь же серьезна, моя милая дурочка! Ведь уже первый  мой
вопрос потребует серьезного отношения.

        "1"
     О  древе  познания. - Вероятность,  а не истина, призрак свободы, а  не
свобода  -  вот те  плоды, в  силу  различия  которых нельзя смешивать древо
познания с древом жизни.
     2
     Мировой ум. - Что мир  не мысль вечного разума, видно уже из того,  что
та часть  мира, которую  мы  знаем  (я говорю о нашем  человеческом уме), не
слишком разумна. Так как  эта часть мира  не всегда вполне мудра  и разумна,
то, очевидно, что это верно и относительно остального мира. Здесь заключение
a minori ad majus, a parte ad totum - вполне правильно.
     3
     "В  начале  было".  -  Прославлять  начало  есть  чисто  метафизическая
потребность;  она всплывает снова  при  рассмотрении  истории и предполагает
несомненно, что в начале всего находится самое важное и существенное.
     4
     Мера для оценки истины. - Труд, затраченный для  подъема на гору, никак
не может  быть мерилом  высоты горы. "Но  не то  в науке!" -  говорят  люди,
мнящие  себя  компетентными  в  ней.  Здесь усилия, потраченные на  открытие
истины,  прямо определяют цену истины. Такая  сумасбродная мораль исходит из
мысли,  что истины - нечто иное,  как орудия турниров, с которыми мы отважно
должны трудиться до изнеможения. Это мораль для атлетов и гимнастов ума.
     5
     Язык и действительность. - Люди с притворством презирают  самые близкие
к ним вещи, хотя,  на самом деле, они наиболее важны для них. Так, например,
говорят,  что  "люди  едят  только  для того,  чтобы жить", -  но  ведь  это
постыдная ложь также как и та,  в  силу которой будто бы деторождение только
имеется в виду при удовлетворении своего сладострастия. И, наоборот, высокая
оценка самых "важных" вещей почти всегда не настоящая. К  этому притворству,
к этим преувеличенным выражениям приучили нас жрецы и метафизики;  но они не
переделали те чувства, в силу которых мы понимаем, что эти важнейшие вещи не
так  важны,  как  те  презренные,  но  очень  близкие  нам  вещи.  Печальным
результатом  подобной  двойственности  является то,  что самые близкие вещи,
как,  например,  еда, жилище,  одежда,  взаимные отношения,  уже  не  служат
предметом непрестанного, всеобщего внимания  и заботы; они слишком низки для
того, чтобы на них  серьезно направлять  наши интеллектуальные  и творческие
силы;  так  что  здесь,  над  неразумными  людьми,  особенно  над  неопытной
молодежью,   одерживают   верх   привычка   и   легкомыслие.  Однако,  такое
презрительное нарушение элементарных  правил гигиены тела  и духа приводит и
молодых  и  старых  к  постыдной  зависимости  и несвободе.  Я  подразумеваю
излишнюю зависимость от врачей, учителей и  попечителей о наших душах,  гнет
которых тяготеет над всем обществом.
     6
     Земное уродство и главная причина его. - Если всмотреться кругом, то на
каждом  шагу можно встретить людей, которые всю  жизнь едят яйца и не знают,
что  продолговатые яйца  наиболее  вкусны;  не  знают, что гроза полезна для
желудка, что ароматы духов сильнее в  чистом, прохладном воздухе, что не все
части рта одинаково  чувствительны  ко  вкусу, что обеды с хорошими  речами,
которые приятно слушать, вредны для  желудка.  Эти  примеры уже сами по себе
служат доказательством недостатка нашей наблюдательности; и тем  более нужно
согласиться,  что большинство  людей презрительно  относится к самым близким
вещам  и  почти не обращает  на  них внимания.  Но разве  это не важно? Если
вдуматься, то от этого невнимания происходят все телесные и душевные недуги:
не  знать  что полезно  и  что  вредно  для  нас в  нашем  образе  жизни,  в
распределении дня,  в выборе знакомств, в нашей службе  и в  нашем досуге, в
наших приказаниях, в нашем подчинении, в впечатлениях, получаемых от природы
и от произведений искусств, в еде, сне, размышлениях, - все это  неведение в
мелочах  повседневной  жизни  превращает  для  многих нашу  землю  "в  юдоль
скорби". Нельзя сказать, чтобы это происходило от человеческого  недомыслия;
напротив того, ума достаточно и даже слишком много, но он ложно направлен  и
искусственно  отклонен  от мелких,  но  самых  близких  для  нас  предметов.
Наставники,  учителя, всякого рода властолюбивые  идеалисты, грубые  и более
тонкие,  еще  с пеленок  учат нас,  что  суть  в спасении души,  в  служении
государству и  науке, в почете и богатстве, что это те средства, которыми мы
можем оказать  услуги  всему человечеству, тогда как потребности  отдельного
человека, его повс