вого: кто заглянет  туда,
негодует.
     Заглянуть  и  рубить  --  это  дело  одной минуты: поэтому
уходите в леса и вложите свой меч в ножны!
     Идите своими  дорогами!  И  предоставьте  народу  и
народам   идти   своими!  --  поистине,  темными  дорогами,  не
освещаемыми ни единой надеждой!
     Пусть царствует торгаш там, где все, что еще  блестит,  --
есть   золото   торгаша!  Время  королей  прошло:  что  сегодня
называется народом, не заслуживает королей.
     Смотрите  же,  как  эти  народы  теперь   сами   подражают
торгашам: они подбирают малейшие выгоды из всякого мусора!
     Они  подстерегают  друг друга, они высматривают что-нибудь
друг у друга,  --  это  называют  они  "добрым  соседством".  О
блаженное  далекое время, когда народ говорил себе: "Я хочу над
народами -- быть господином!"
     Ибо, братья мои, лучшее должно  господствовать,  лучшее  и
хочет  господствовать! И где учение гласит иначе, там --
нет лучшего.

     22

     Если бы эти -- имели хлеб даром, увы! о чем кричали
бы они! Их пропитание  --  вот  настоящая  пища  для  их
разговоров; и пусть оно трудно достается им!
     Они  хищные звери: в их слове "работать" -- слышится еще и
грабить, в их слове "заработать" -- слышится еще и перехитрить!
Поэтому пусть оно трудно достается им!
     Так  должны  они  стать  лучшими  хищными  зверями,  более
хитрыми,  более  умными, более похожими на человека: ибо
человек есть самый лучший хищный зверь.
     У всех зверей человек уже ограбил добродетели их;  поэтому
из  всех  зверей  человеку наиболее трудно достается пропитание
его.
     Только еще птицы выше его. И если бы человек научился  еще
и летать, увы! -- куда бы не залетала хищность его!

     23

     Я хочу видеть мужчину и женщину: одного способным к войне,
другую  способную  к деторождению, но обоих способными к пляске
головой и ногами.
     И пусть будет  потерян  для  нас  тот  день,  когда  ни
разу  не  плясали мы! И пусть ложной назовется у нас всякая
истина, у которой не было смеха!

     24

     Заключение ваших браков:  смотрите,  чтобы  не  вышло  оно
плохим  заключением! Вы заключили слишком быстро: отсюда
следует -- осквернение брака!
     И лучше еще осквернить брак, чем изогнуть  брак,  изолгать
брак!  -- говорила мне одна женщина: "Да, я осквернила брак, но
сперва брак осквернил -- меня!"
     Плохих супругов находил я всегда самыми мстительными:  они
мстят целому миру за то, что уже не могут идти каждый отдельно.
     Поэтому  я  хочу,  чтобы  честные говорили друг другу: "мы
любим друг друга;  посмотрим,  можем  ли  мы  продолжать
любить друг друга! Или обещание наше будет недосмотром?"
     --  "Дайте  нам  срок  и  недолгий  союз, чтобы видели мы,
годимся ли мы для долгого союза! Великое дело  --  всегда  быть
вдвоем!"
     Так  советую  я  всем  честным; и чем была бы любовь моя к
сверхчеловеку и ко всему,  что  должно  наступить,  если  бы  я
советовал и говорил иначе!
     Расти  не только вширь, но и ввысь -- о братья мои,
да поможет вам сад супружества!

     25

     Кто умудрен в старых источниках, смотри, тот будет в конце
концов искать родников будущего и новых источников. --
     О  братья  мои,  еще   недолго,   и   возникнут   новые
народы, и новые родники зашумят, ниспадая в новые глубины.
     Ибо  землетрясение  --  засыпает  много колодцев и создает
много томящихся жаждою; но оно же вызывает на  свет  внутренние
силы и тайны.
     Землетрясение  открывает  новые  родники.  При  сотрясении
старых народов вырываются новые родники.
     И кто тогда восклицает: "Смотри, здесь единый  родник  для
многих  жаждущих,  единое  сердце  для многих томящихся,
единая  воля  для  многих  орудий",   --   вокруг   того
собирается народ, т. е. много испытующих.
     Кто  умеет  повелевать,  кто должен повиноваться -- это
испытуется  там!  Ах,  каким  долгим  исканием,  удачей   и
неудачею, изучением и новыми попытками!
     Человеческое  общество:  это попытка, так учу я, -- долгое
искание; но оно ищет повелевающего! --
     --  попытка,  о  братья  мои!  Но   не   "договор"!
Разбейте,  разбейте  это  слово сердец мягких и нерешительных и
людей половинчатых!

     26

     О братья мои! В ком  же  лежит  наибольшая  опасность  для
всего человеческого будущего? Не в добрых ли и праведных? --
     --  не  в  тех  ли,  кто говорит и в сердце чувствует: "Мы
знаем уже, что хорошо и что праведно, мы достигли  этого;  горе
тем, кто здесь еще ищет!"
     И  какой  бы вред ни нанесли злые, -- вред добрых -- самый
вредный вред!
     И какой был вред ни нанесли клеветники  на  мир,  --  вред
добрых -- самый вредный вред.
     О  братья мои, в сердце добрых и праведных воззрел некогда
тот, кто тогда говорил: "Это -- фарисеи". Но его не поняли.
     Самые добрые и праведные не должны были понять его; их дух
в плену у их чистой совести. Глупость добрых неисповедимо умна.
     Но вот истина: добрые должны быть фарисеями, --  им
нет другого выбора!
     Добрые должны распинать того, кто находит себе свою
собственную добродетель! Это -- истина!
     Вторым  же,  кто  открыл страну их, страну, сердце и землю
добрых и праведных, --  был  тот,  кто  тогда  вопрошал:  "Кого
ненавидят они больше всего?"
     Созидающего  ненавидят  они больше всего: того, кто
разбивает скрижали и  старые  ценности,  разрушителя,  --  кого
называют они преступником.
     Ибо  добрые -- не могут созидать: они всегда начало
конца --
     -- они распинают того, кто пишет новые ценности  на  новых
скрижалях,  они  приносят  себе в жертву будущее, -- они
распинают все человеческое будущее!
     Добрые -- были всегда началом конца.

     27

     О братья мои, поняли ли вы также и это слово? И что сказал
я однажды о "последнем человеке"? --

     В  ком   же   лежит   наибольшая   опасность   для   всего
человеческого будущего? Не в добрых ли и праведных?
     Разбейте,  разбейте добрых и праведных! -- О братья
мои, поняли ли вы также и это слово?

     28

     Вы бежите от меня? Вы испуганы? Вы дрожите при этом слове?
     О братья мои, когда я велел вам разбить добрых и  скрижали
добрых,  --  тогда  впервые  пустил  я  человека  плыть  по его
открытому морю.
     И теперь только наступает для него великий страх,  великая
осмотрительность,  великая болезнь, великое отвращение, великая
морская болезнь.
     Обманчивые  берега  и  ложную  безопасность  указали   вам
добрые;  во лжи добрых были вы рождены и окутаны ею. Добрые все
извратили и исказили до самого основания.
     Но кто  открыл  землю  "человек",  открыл  также  и  землю
"человеческое  будущее". Теперь должны вы быть мореплавателями,
отважными и терпеливыми!
     Ходите прямо вовремя, о братья мои, учитесь ходить  прямо!
Море бушует; многие нуждаются в вас, чтобы снова подняться.
     Море  бушует:  все  в  море.  Ну что ж! вперед! вы, старые
сердца моряков!
     Что вам до родины! Туда стремится корабль наш,  где
страна  детей  наших!  Там, на просторе, более неистово,
чем море, бушует наша великая тоска! --

     29

     "Зачем  так  тверд!  --  сказал  однажды  древесный  уголь
алмазу. -- Разве мы не близкие родственники?" --

     Зачем  так мягки? О братья мои, так спрашиваю я вас: разве
вы -- не мои братья?
     Зачем так мягки, так покорны и уступчивы? Зачем так  много
отрицания,  отречения  в  сердце  вашем? Так мало рока во взоре
вашем?
     А если вы не хотите быть роковыми и непреклонными, --  как
можете вы когда-нибудь вместе со мною -- победить?
     А  если  ваша  твердость  не  хочет  сверкать  и  резать и
рассекать, -- как можете вы  когда-нибудь  вместе  со  мною  --
созидать?
     Все   созидающие   именно  тверды.  И  блаженством  должно
казаться вам налагать вашу руку на тысячелетия, как на воск, --
     -- блаженством писать на воле тысячелетий, как на  бронзе,
--  тверже,  чем  бронза,  благороднее,  чем бронза. Совершенно
твердо только благороднейшее.
     Эту новую скрижаль, о  братья  мои,  даю  я  вам:  станьте
тверды! --

     30

     О  воля  моя!  Ты  избеганье  всех  бед,  ты  неизбежность
моя! Предохрани меня от всяких маленьких побед!
     Ты жребий души моей, который называю я судьбою! Ты во мне!
Надо мною! Предохрани и сохрани меня для единой  великой
судьбы!
     И  последнее  величие свое, о воля моя, сохрани для конца,
-- чтобы была ты неумолима в победе своей!  Ах,  кто  не
покорялся победе своей!
     Ах, чей глаз не темнел в этих опьяняющих сумерках! Ах, чья
нога не спотыкалась и не разучалась в победе -- стоять!
     Да  буду  я  готов и зрел в великий полдень: готов и зрел,
как раскаленная добела медь, как туча, чреватая молниями, и как
вымя, вздутое от молока, --
     -- готов для себя самого  и  для  самой  сокровенной  воли
своей:  как  лук,  пламенеющий  к  стреле  своей,  как  стрела,
пламенеющая к звезде своей;
     -- как звезда, готовая и зрелая в полдне своем,  пылающая,
пронзенная, блаженная перед уничтожающими стрелами солнца;
     --  как  само  солнце  и  неумолимая  воля  его, готовая к
уничтожению в победе!
     О воля, избеганье всех бед,  ты  неизбежность  моя!
Сохрани меня для единой великой победы!
     Так говорил Заратустра.

     Выздоравливающий

     1

     Однажды  утром,  вскоре после возвращения своего в пещеру,
вскочил Заратустра с ложа своего, как сумасшедший, стал кричать
ужасным голосом, махая руками, как будто кто-то лежал на ложе и
не хотел вставать; и так гремел  голос  Заратустры,  что  звери
его,  испуганные,  прибежали  к  нему  и  из  всех нор и щелей,
соседних  с  пещерой  Заратустры,  все  животные   разбежались,
улетая,  уползая  и  прыгая,  --  какие  кому  даны были ноги и
крылья. Заратустра же так говорил:
     Вставай, бездонная мысль, выходи из глубины моей! Я  петух
твой  и  утренние  сумерки  твои,  заспавшийся  червь: вставай!
вставай! голос мой разбудит тебя!
     Расторгни узы слуха твоего: слушай!  Ибо  я  хочу  слышать
тебя! Вставай! Вставай! Здесь достаточно грома, чтобы заставить
и могилы прислушиваться!
     Сотри  сон, а также всякую близорукость, всякое ослепление
с глаз своих! Слушай меня даже глазами  своими:  голос  мой  --
лекарство даже для слепорожденных.
     И  когда ты проснешься, ты навеки останешься бодрствующей.
Не таков я, чтобы, разбудив прабабушек от  сна,  сказать
им -- чтобы продолжали они спать!
     Ты  шевелишься, потягиваешься и хрипишь? Вставай! Вставай!
Не хрипеть  --  говорить  должна  ты!  Заратустра  зовет  тебя,
безбожник!
     Я,   Заратустра,  заступник  жизни,  заступник  страдания,
заступник круга, -- тебя зову я, самую глубокую из мыслей моих!
     Благо  мне!  Ты  идешь  --  я  слышу  тебя!   Бездна   моя
говорит, свою последнюю глубину извлек я на свет!
     Благо  мне!  Иди!  Дай  руку  --  ха!  пусти!  Ха,  ха  --
отвращение! отвращение! отвращение! -- горе мне!

     2

     Но едва Заратустра сказал слова эти, как упал  замертво  и
долго  оставался  как  мертвый. Придя же в себя, он был бледен,
дрожал, продолжал лежать и долго не хотел  ни  есть,  ни  пить.
Такое состояние длилось у него семь дней; звери его не покидали
его  ни  днем,  ни  ночью, и только орел улетал, чтобы принести
пищи. И все, что он находил и что случалось ему  отнять  силою,
складывал  он  на  ложе  Заратустры:  так  что Заратустра лежал
наконец среди желтых и красных ягод, среди  винограда,  розовых
яблок,  благовонных  трав  и  кедровых шишек. У ног же его были
простерты два ягненка, которых орел с трудом отнял  у  пастухов
их.
     Наконец,  после  семи  дней,  поднялся Заратустра на своем
ложе, взял в руку розовое яблоко, понюхал его и нашел запах его
приятным.  Тогда  подумали  звери  его,   что   настало   время
заговорить с ним.
     "О  Заратустра,  -- сказали они, -- вот уже семь дней, как
лежишь ты с закрытыми глазами; не хочешь ли  ты  наконец  снова
стать на ноги?
     Выйди  из  пещеры  своей: мир ожидает тебя, как сад. Ветер
играет тяжелым благоуханием, которое просится  к  тебе;  и  все
ручьи хотели бы бежать вслед за тобой.
     Все  вещи  тоскуют  по тебе, почему ты семь дней оставался
один, -- выйди из своей пещеры!  Все  вещи  хотят  быть  твоими
врачами!
     Разве  новое  познание  снизошло к тебе, горькое, тяжелое?
Подобно закисшему  тесту,  лежал  ты,  твоя  душа  поднялась  и
раздулась за свои пределы".
     --  О  звери  мои,  --  отвечал Заратустра, -- продолжайте
болтать  и  позвольте  мне  слушать  вас!  Меня  освежает  ваша
болтовня: где болтают, там мир уже простирается предо мною, как
сад.
     Как  приятно,  что  есть слова и звуки: не есть ли слова и
звуки радуга и призрачные мосты,  перекинутые  через  все,  что
разъединено навеки?
     У  каждой  души  особый мир; для каждой души всякая другая
душа -- потусторонний мир.
     Только  между   самым   сходным   призрак   бывает   всего
обманчивее:   ибо   через  наименьшую  пропасть  труднее  всего
перекинуть мост.
     Для меня -- как существовало бы что-нибудь вне  меня?  Нет
ничего  вне  нас!  Но  это  забываем мы при всяком звуке; и как
отрадно, что мы забываем!
     Имена и звуки  не  затем  ли  даны  вещам,  чтобы  человек
освежался  вещами?  Говорить -- это прекрасное безумие: говоря,
танцует человек над всеми вещами.
     Как приятна всякая речь и всякая  ложь  звуков!  Благодаря
звукам танцует наша любовь на пестрых радугах.
     "О  Заратустра,  --  сказали на это звери, -- для тех, кто
думает, как мы, все вещи танцуют  сами:  все  приходит,  подает
друг другу руку, смеется и убегает -- и опять возвращается.
     Все  идет, все возвращается; вечно вращается колесо бытия.
Все умирает, все вновь расцветает, вечно бежит год бытия.
     Все погибает, все вновь устрояется; вечно строится тот  же
дом  бытия. Все разлучается, все снова друг друга приветствует;
вечно остается верным себе кольцо бытия.
     В каждый миг  начинается  бытие;  вокруг  каждого  "здесь"
катится "там". Центр всюду. Кривая -- путь вечности".
     --  О  вы,  проказники и шарманки! -- отвечал Заратустра и
снова улыбнулся. -- Как  хорошо  знаете  вы,  что  должно  было
исполниться в семь дней --
     --  и как то чудовище заползло мне в глотку и душило меня!
Но я откусил ему голову и отплюнул ее далеко от себя.
     А вы -- вы уже сделали из этого уличную песенку? А я  лежу
здесь,  еще не оправившись от этого откусывания и отплевывания,
еще больной от собственного избавления.
     И вы смотрели на все это? О звери мои, разве  и  вы
жестоки?  Неужели  вы хотели смотреть на мое великое страдание,
как  делают  люди?  Ибо  человек  --  самое  жестокое  из  всех
животных.
     Во  время  трагедий,  боя  быков  и распятий он до сих пор
лучше всего чувствовал себя на земле; и когда он нашел себе ад,
то ад сделался его небом на земле.
     Когда большой  человек  кричит:  мигом  подбегает  к  нему
маленький;  и  язык висит у него изо рта от удовольствия. Но он
называет это своим "состраданием".
     Маленький  человек,  особенно  поэт,  --  с  каким   жаром
обвиняет  он  жизнь  на словах! Слушайте его, но не прослушайте
радости во всех жалобах его!
     Это обвинители жизни: их побеждает жизнь в одно мгновение.
"Ты любишь  меня?  --  говорит  дерзновенная.  --  Подожди   же
немного, у меня нет еще для тебя времени".
     Человек  для  себя  самого  самое  жестокое животное; и во
всем, что зовется "грешник", "несущий крест" и  "кающийся",  не
прослушайте радости, примешанной к этим жалобам и обвинениям!
     А  я  сам  --  не хочу ли я быть обвинителем человека? Ах,
звери мои, только одному научился я до сих  пор,  что  человеку
нужно его самое злое для его же лучшего,
     --  что  все  самое  злое есть его наилучшая сила и
самый твердый камень для наивысшего созидателя; и  что  человек
должен становиться лучше и злее:
     Не  за  то  был я пригвожден к древу мучений, что я
знаю, что человек зол, -- но за то, что я кричал, как никто еще
не кричал:
     "Ах, его самое злое так ничтожно! Ах, его самое лучшее так
ничтожно!"
     Великое отвращение к человеку -- оно душило меня  и
заползло мне в глотку; и то, что предсказывал прорицатель: "Все
равно, ничто не вознаграждается, знание душит".
     Долгие  сумерки  тянулись  предо мною, смертельно усталая,
пьяная до смерти печаль, которая говорила, зевая во весь рот:
     "Вечно  возвращается  человек,  от  которого   устал   ты,
маленький  человек" -- так зевала печаль моя, потягивалась и не
могла заснуть.
     В пещеру превратилась  для  меня  человеческая  земля,  ее
грудь  ввалилась,  все  живущее  стало  для  меня  человеческой
гнилью, костями и развалинами прошлого.
     Мои вздохи сидели на всех человеческих могилах и не  могли
встать;  мои  вздохи  и  вопросы  каркали, давились, грызлись и
жаловались день и ночь:
     -- "Ах,  человек  вечно  возвращается!  Маленький  человек
вечно возвращается!"
     Нагими  видел  я  некогда  обоих, самого большого и самого
маленького человека: слишком  похожи  они  друг  на  друга,  --
слишком еще человек даже самый большой человек!
     Слишком  мал  самый  большой! -- Это было отвращение мое к
человеку! А вечное возвращение даже самого маленького человека!
-- Это было неприязнью моей ко всякому существованию!
     Ах, отвращение! отвращение!  отвращение!  --  Так  говорил
Заратустра,  вздыхая и дрожа, ибо он вспоминал о своей болезни.
Но тут звери его не дали ему продолжать.
     "Перестань говорить, о выздоравливающий! --  так  отвечали
ему  звери  его.  --  Уходи  отсюда и иди туда, где мир ожидает
тебя, подобный саду.
     Иди к розам, к пчелам и стаям голубей! В особенности же  к
певчим птицам, чтобы научиться у них петь!
     Ибо  пение свойственно выздоравливающим; здоровый же пусть
говорит. И если даже здоровый  хочет  песен,  он  хочет  других
песен, чем выздоравливающий".
     --  О  вы, проказники и шарманки, замолчите же! -- отвечал
Заратустра и смеялся над речью  своих  зверей.  --  Как  хорошо
знаете вы, какое утешение нашел я себе в эти семь дней!
     Надо,   чтобы  снова  я  пел,  --  это  утешение  и
это выздоровление нашел я себе; не хотите  ли  вы  и  из
этого тотчас сделать уличную песенку?
     --  "Перестань  говорить,  --  отвечали  ему во второй раз
звери его, -- лучше,  о  выздоравливающий,  сделай  лиру  себе,
новую лиру!
     Ибо  видишь,  о  Заратустра!  Для  твоих новых песен нужна
новая лира.
     Пой и шуми, о Заратустра, врачуй новыми песнями свою душу:
чтобы ты мог нести свою великую судьбу,  которая  не  была  еще
судьбою ни одного человека!
     Ибо  твои  звери  хорошо знают, о Заратустра, кто ты и кем
должен ты стать; смотри, ты учитель вечного возвращения,
-- в этом теперь твое назначение!
     Ты должен первым возвестить это учение, -- и как же
этой великой судьбе не быть также и твоей величайшей опасностью
и болезнью!
     Смотри, мы знаем,  чему  ты  учишь:  что  все  вещи  вечно
возвращаются  и мы сами вместе с ними и что мы уже существовали
бесконечное число раз и все вещи вместе с нами.
     Ты  учишь,  что  существует   великий   год   становления,
чудовищно великий год: он должен, подобно песочным часам, вечно
сызнова  поворачиваться, чтобы течь сызнова и опять становиться
пустым, --
     -- так что все эти годы похожи сами на себя, в  большом  и
малом,  -- так что и мы сами, в каждый великий год, похожи сами
на себя, в большом и малом.
     И если бы ты захотел  умереть  теперь,  о  Заратустра,  --
смотри,  мы знаем также, как стал бы ты тогда говорить к самому
себе; но звери твои просят тебя не умирать еще.
     Ты стал бы говорить бестрепетно, вздохнув несколько раз от
блаженства: ибо великая тяжесть и уныние были бы сняты с  тебя,
о самый терпеливый!
     "Теперь  я  умираю  и исчезаю, -- сказал бы ты, -- и через
мгновение я буду ничем. Души так же смертны, как и тела.
     Но  связь  причинности,  в