туре ренессанса, которая до сих пор действовала на нас, современных
людей, своими светлыми и  теневыми  сторонами. Искусство Вагнера освобождает
нас на мгновенья от нее,  и мы только тогда  и получаем возможность  окинуть
взглядом  ее  однообразный характер. Мы начинаем  видеть в  Гете и  Леопарди
последних   великих  потомков  итальянских  филологов-поэтов;  в   Фаусте  -
воплощение  самой ненародной загадки,  которую  задали себе новые  времена в
лице  жаждущего  жизни теоретического человека. Даже  гетевская  песня  есть
перепев народной песни, а не прообраз ее, и ее творец прекрасно понимал это,
когда  с такой  серьезностью  старался  внушить одному из своих приверженцев
такую мысль: "Мои произведения не могут стать популярными. Заблуждается тот,
кто думает об этом и стремится к этому".
     Нужно  было  узнать  на  опыте,  но  нельзя  было  угадать  возможность
зарождения  такого   лучезарного   и   согревающего  искусства,   способного
одновременно  и  озарить  своими  лучами малых и  нищих духом,  и  растопить
высокомерие знающих. Но в сознании  каждого, кто это узнал, этот опыт должен
теперь  совершенно  изменить  взгляды  на  воспитание и культуру.  Перед ним
поднимается завеса будущего, когда не будет высших  благ и  счастия, которые
не были бы доступны сердцам всех. И позор, который лежал до сих пор на слове
общедоступный, снимется с него. Если  предчувствие с  такой смелостью уносит
нас  в  даль, мы  не  можем не отнестись  сознательно к  пугающей социальной
неопределенности  нашего  времени  и  скрыть  от  себя  опасности,  грозящей
искусству,  не имеющему  по-видимому  никаких  корней,  разве  только  в том
отдаленном  будущем,  цветущие  ветви  которого  видны  нам,  между  тем как
основание, на  котором  оно растет, скрыто от  наших глаз. Как  нам спасти в
ожидании   будущего  это   бездомное  искусство,  как  нам  задержать  поток
по-видимому  неизбежной  всеобщей  революции  так,  чтобы  вместе  со многим
заслуженно  обреченными на  гибель  не  были унесены волнами  воодушевляющие
предвестия и залоги лучшего будущего, более свободного человечества?
     Кто задумывается над такими вопросами, тот принимает участие  в заботах
Вагнера. Он  вместе  с  ним будет  стремиться  отыскать  те устойчивые силы,
которые  согласятся  стать  гениями,  защитниками  благороднейших  ценностей
человечества в  дни  землетрясения и крушений.  Только в  этом смысле Вагнер
своими  писаниями вопрошает  образованных  людей,  хотят  ли  они  укрыть  и
сохранить  в  своих  сокровищницах  его  наследие -  драгоценное кольцо  его
искусства; и даже то великое доверие, которое Вагнер выказал немецкому  духу
в его политических стремлениях, я мог бы объяснить тем, что он верил в силу,
кротость и отвагу народа  реформации, -  в те свойства,  которые необходимы,
чтобы "ввести море революции в русло спокойно текущего потока человечества",
и я  готов допустить, что не что иное, как это хотел он выразить  символикой
своего Kaisermarsch'a.
     В общем  же готовый  на всякую  помощь  порыв  художника-творца слишком
велик,  любовь его к людям слишком  широка, чтобы взор его мог  ограничиться
пределами  национальных перегородок. Его  мысли,  как  у всякого истинного и
великого немца,  сверхнемецкие, и язык его искусства обращен не к народам, а
к людям.
     Но к людям грядущего!
     Это  и есть  его вера,  его страдание,  его гордость.  Ни один художник
прошлых времен не получил такого замечательного дара в удел от своего гения,
никто,  кроме  него,  не  был  приговорен  к  этой  капле  страшной  горечи,
примешанной к  каждому  кубку нектара, подносимому вдохновением. Не то чтобы
он был, как можно было бы подумать, непризнанный,  оскорбленный,  одинокий в
своем веке художник,  который создал себе эту веру в целях самозащиты. Успех
или неуспех у современников не могли бы ни сломить, ни утвердить  этой веры.
Он не принадлежит  к настоящему поколению, будет ли  оно  восхищаться им или
порицать его: это подсказывал  ему  его инстинкт;  и  явится ли когда-нибудь
поколение,  которое  признает его своим, этого нельзя доказать  тому, кто не
хочет в это  верить. Но  этот  неверующий может, пожалуй,  поставить вопрос,
каково  должно быть  то поколение, в котором Вагнер признал бы свой "народ",
как совокупность всех страждущих одним общим горем и ищущих спасения в одном
общем им всем искусстве. У  Шиллера, правда,  было больше веры и надежды. Он
не  спрашивал,   каково   будет  это  будущее,  если   инстинкт   художника,
возвещающего  наступление  его, окажется  не  ложным.  Он прямо  требовал от
художников:
     На смелых крыльях поднимитесь
     Над бегом проходящих лет;
     И в вашем зеркале зарею
     Грядущий отразится век!


        "11"
     Да хранит  нас здравый рассудок от веры, что  когда-нибудь человечество
может  найти  окончательный  идеальный  строй,  и  счастье,  подобно  солнцу
тропических  стран, будет посылать неизменно свои знойные  лучи  всем  людям
этого строя. Вагнер ничуть не разделяет этой  веры - он  не утопист. Если же
он не может отказаться  от веры  в будущее, то лишь постольку,  поскольку он
находит   в  современном  человеке  свойства,  не  составляющие   неизменной
принадлежности  характера  и  органического   строения   человека,  а  нечто
изменчивое  и преходящее; именно  благодаря этим  свойствам искусство  среди
людей этого времени не имеет родины,  и сам Вагнер  является предвестником и
посланником другой эпохи. Ни  золотого века, ни безоблачного неба не суждено
этим грядущим поколениям,  на которые указывает ему  его инстинкт  и смутные
черты которых  можно  угадать по тайнописи его искусства,  насколько  вообще
возможно по роду удовлетворения судить  о характере нужды. Над  полями этого
будущего не раскинутся, подобно  вечной  радуге,  сверхчеловеческое добро  и
справедливость. Быть  может, грядущее поколение покажется в общем даже более
злым, чем наше, ибо оно  будет откровеннее как в дурном, так  и  в  хорошем.
Возможно, что душа его, если бы ей дано было высказаться во  всей полноте  и
свободе, потрясла и испугала бы  наши  души,  как если бы  мы услышали голос
какого-либо дотоле скрытого злого демона в природе. Какое чувство вызвали бы
в  нас  утверждения,  что  страсть  лучше  стоицизма  и лицемерия, что  быть
честным, даже во зле, лучше,  чем  утратить  себя,  подчиняясь  традиционной
морали,  что свободный человек  равно может быть  и добрым и  злым,  но  что
человек несвободный  -  позор для  природы и для  него  нет  ни  земного, ни
небесного утешения,  что,  наконец, тот,  кто хочет  быть свободным,  должен
достигнуть этого сам, и что свобода  никому не падает в руки,  как  чудесный
дар. Как  бы резко  и страшно ни  звучали  эти слова:  это  есть голос  того
грядущего века, который действительно  нуждается в искусстве и может найти в
нем  действительное  удовлетворение, - это язык  природы, возрожденной  и  в
самом человечестве, это именно  то, что  я  назвал выше истинным  чувством в
противоположность господствующему ныне лживому чувству.
     Истинное  удовлетворение  и  спасение дается  только  настоящей,  а  не
извращенной  природе,  не лживому чувству. Извращенной  природе, если только
она осознает самое себя, остается лишь одно - стремление к небытию. Природа,
напротив, жаждет преображения силой любви. Первая хочет не быть, вторая быть
иной.  Кто понял  это, пусть пересмотрит в душевной  тишине несложные мотивы
вагнеровского искусства и спросит себя, кто здесь преследует свои только что
описанные нами цели - действительная природа или природа извращенная?
     Отчаявшийся   скиталец   находит   освобождение    от   своих   мук   в
сострадательной любви женщины, предпочитающей умереть, чем быть ему неверной
- мотив "Моряка-Скитальца". - Любяшая женщина, отрекшись от личного счастья,
путем  небесного преображения  amor в caritas, достигает святости  и спасает
душу возлюбленного - мотив "Тангейзера". - Самое дивное и высокое нисходит к
людям с открытой душой, не позволяя спрашивать себя - откуда и когда роковой
вопрос  задан,   с   мучительной  борьбой   возвращается  к  своему  высшему
существованию - мотив "Лоэнгрина".  - Любящая душа женщины, а с ней и народ,
радостно приемлют нового гения благодетеля, между тем как ревнители предания
и обычая отвергают и поносят его мотив "Мейстерзингеров". - Двое любящих, не
зная  о своей взаимной любви и считая  себя, напротив, глубоко уязвленными и
оскорбленными,  просят  друг  у  друга  смертельного  напитка,  как  бы  для
искупления  нанесенного  оскорбления,   но   в  действительности  подчиняясь
безотчетному стремлению: они в смерти хотят найти  освобождение от возможной
разлуки и  всякого  притворства. Уверенность в близкой смерти освобождает их
души  и  приводит  их  к  краткому,  полному   ужаса  счастью,  словно   они
действительно  вырвались  из  уз дня,  обманчивых грез и даже самой жизни  -
мотив "Тристана и Изольды".
     В  "Кольце Нибелунгов" трагическим  героем является  бог, все  существо
которого  жаждет власти; гоняясь за ней,  на всех  путях,  он связывает себя
договорами, теряет свою свободу, и на него падает  проклятие, тяготеющее над
властью. Он сознает свою неволю,  когда видит, что  у него нет более средств
овладеть золотым кольцом, символом всей земной  власти и вместе с тем высшей
для него опасности, пока оно в руках  его врагов. Им овладевает страх гибели
и  сумерек всех богов, а также отчаяние от сознания, что он может  лишь идти
навстречу  этой  гибели,  но  не  предотвратить  ее.  Ему  нужен  свободный,
бесстрашный человек, который восстал  бы против божественного порядка и сам,
без его совета и  содействия, по  собственной воле совершил запрещенный богу
подвиг. Он не видит  его,  и  именно тогда, когда у  него пробудилась  новая
надежда, он должен подчиниться  тяготеющему над ним року. Собственной  рукой
он  должен  погубить самое дорогое для него, самое чистое сострадание, к его
несчастью,  должно  быть  наказано.  Им  овладевает,  наконец, отвращение  к
власти, таящей в своем лоне только зло и рабство, его воля  сломлена, он сам
жаждет конца, грозящего ему издалека. И  лишь теперь совершается то, чего он
так страстно ждал, - появляется свободный, бесстрашный человек; его рождение
нарушает  все  установленные  законы.  Его  родители  несут  кару  за  союз,
противный  порядку  природы  и  нравственности.  Они  погибают,  но  Зигфрид
остается жить. При  виде его чудного роста  и расцвета  отвращение  покидает
душу Вотана. С отеческой любовью и заботливостью он следит за судьбою героя.
Как  он кует  себе меч, убивает дракона,  добывает кольцо, избегает лукавого
обмана,  пробуждает Брунгильду,  как проклятие, тяготеющее  над  кольцом, не
щадит и  его, все ближе и ближе надвигаясь на него, как он, оставаясь верным
в неверности,  из любви нанося раны любимому,  окружается  туманом  и мраком
преступлений, но наконец выходит из  туч чистый, как солнце,  и склоняется к
своему  закату, зажигая все  небо  своим  огненным сиянием и очищая  мир  от
проклятия -  все это видит бог,  могучее копье  которого  сломано в борьбе с
свободнейшим;  и  бог,  потерявший на нем  свою власть, все же  упоен  своим
поражением и полон сорадости  и  сочувствия к своему  победителю. Его  взор,
сияя мучительным блаженством, покоится на  последних событиях  в жизни мира,
он обрел свою свободу в любви, он освободился от самого себя.
     И теперь спросите сами себя  вы, поколения живущих в наше время  людей:
для вас ли это было создано? Хватит ли у вас мужества поднять руку к звездам
этого  небосклона, сияющего  красотой  и  добром, и  сказать: это нашу жизнь
Вагнер вознес к звездам?
     Кто из нас из собственной жизни  уяснил себе божественный образ Вотана?
Кто из  вас возвышается по мере своего отречения, подобно Вотану? Кто из вас
способен отрешиться от власти, сознавая и на опыте чувствуя проистекающее из
нее зло? Где те, которые, подобно  Брунгильде, приносят в жертву любви  свое
знание и  все же,  наконец,  обретают  в  своей  жизни  наивысшее  познание:
"скорбной любви глубокая мука открыла мне очи". Где свободные и бесстрашные,
вырастающие из  себя и цветущие в самобытной невинности; где  Зигфриды между
вами?
     Кто так  спрашивает и тщетно спрашивает, должен  обратить  свой взор на
будущее: и если он откроет где-нибудь вдали тот "народ",  который вычитает в
письменах Вагнера  свою собственную историю,  то он поймет  и то, чем Вагнер
будет для этого народа: именно тем, чем он не может быть для  всех нас, - не
пророком  грядущего,   каким  он  может  казаться  нам,  но  истолкователем,
преображающим прошлое.
        "КОНЕ"


   Фридрих Ницше
   Антихристианин
   Проклятие христианству

     Предисловие А.М. Руткевича
     Origin: сайт Андрея Якушева

     "Антихрист" был задуман  как первая книга "Переоценки всех ценностей" и
писался почти параллельно с "Сумерками идолов" (предисловие к этим последним
помечено датой завершения новой рукописи -- 30 сентября 1888 г.) Со временем
план изменился, и  уже 20 ноября Ницше сообщает Г. Брандесу  о лежащей перед
ним законченной "Переоценке всех ценностей". Аналогичное сообщение приведено
в письме  к  П. Дейссену  от  26  ноября: "Моя Переоценка  всех ценностей  с
основным заглавием "Антихрист" готова".
     Первое издание  "Антихриста"  имело место  в  1895  г. и  содержало ряд
неточностей  и пропусков, которые впоследствии частично  восполнялись вплоть
до окончательной аутентичной редакции Шлехты в 1956 г.

     Произведение публикуется  по  изданию: Фридрих Ницше,  сочинения в  2-х
томах, том 2, издательство "Мысль", Москва 1990. Перевод -- В. А. Флеровой.
     Эта книга принадлежит немногим.  Может быть, никто из этих немногих еще
и   не    существует.   Ими    могут   быть    те,   кто   понимает    моего
Заратустру;1 как мог бы  я смешаться с теми, у кого лишь  сегодня
открываются  уши? Только  послезавтра  принадлежит  мне. Иные  люди  родятся
posthum.
     Условия,  при   которых   меня   понимают  и  тогда   уже  понимают   с
необходимостью,  --  я  знаю   их  слишком  хорошо.  Надо  быть   честным  в
интеллектуальных вещах до жестокости, чтобы только вынести мою  серьезность,
мою страсть. Надо иметь  привычку жить на  горах -- видеть под  собою жалкую
болтовню  современной  политики  и  национального  эгоизма.  Надо  сделаться
равнодушным, никогда не спрашивать, приносит ли истина пользу или становится
роком для  личности... Пристрастие силы к  вопросам, на которые сегодня ни у
кого    нет    мужества;   мужество   к   запретному,    предназначение    к
лабиринту.2  Опыт из  семи одиночеств.3  Новые уши для
новой музыки. Новые  глаза  для  самого  дальнего. Новая совесть для  истин,
которые оставались до сих пор  немыми. И  воля к  экономии  высокого  стиля:
сплачивать  свою  силу,  свое  вдохновение. Уважение  к себе; любовь к себе;
безусловная свобода относительно себя...
     Итак,   только  это  --  мои  читатели,  мои  настоящие  читатели,  мои
предопределенные читатели:  что за дело  до  остального? Остальное  --  лишь
человечество.   Надо  стать  выше  человечества   силой,   высотой  души  --
презрением...
     Фридрих Ницше

1
     Обратимся  к себе. Мы гиперборейцы4 -- мы  достаточно хорошо
знаем, как далеко в стороне  мы  живем от других. "Ни землей, ни водой ты не
найдешь пути к гипербореям" -- так понимал нас еще Пиндар5. По ту
сторону  севера,  льда,  смерти  --  наша  жизнь,  наше счастье. Мы  открыли
счастье, мы знаем путь, мы  нашли выход из целых тысячелетий  лабиринта. Кто
же нашел его? -- Неужели современный человек? -- "Я не знаю,  куда деваться;
я   все,   что   не  знает,   куда  деваться",   --   вздыхает   современный
человек.6 Этой современностью болели мы, мы болели ленивым миром,
трусливым компромиссом, всей добродетельной нечистоплотностью современных Да
и Нет.  Эта  терпимость, largeur7 сердца, которая все "извиняет",
потому что все "понимает", действует на нас, как  сирокко. Лучше жить  среди
льдов, чем под теплыми веяниями современных добродетелей. Мы были достаточно
смелы, мы не щадили  ни  себя, ни других,  но мы  долго не  знали,  куда нам
направить нашу смелость.  Мы были  мрачны, нас называли  фаталистами.  Нашим
фатумом было: полнота, напряжение, накопление сил. Мы жаждали  молнии и дел,
мы  оставались  вдали  от счастья  немощных,  от "смирения".  Грозовые  тучи
вокруг, мрак внутри нас: мы не имели  пути, формула нашего счастья: одно Да,
одно Нет, одна прямая линия, одна цель.

2
     Что  хорошо? -- Все, что повышает  в  человеке чувство  власти,  волю к
власти, самую власть.
     Что дурно? -- Все, что происходит из слабости.
     Что есть счастье? --  Чувство  растущей власти, чувство преодолеваемого
противодействия.
     Не удовлетворенность,  но стремление к власти, не мир вообще, но война,
не добродетель,  но полнота  способностей  (добродетель в  стиле Ренессанса,
virtu8, добродетель, свободная от моралина).
     Слабые и  неудачники  должны погибнуть: первое  положение нашей любви к
человеку. И им должно еще помочь в этом.
     Что  вреднее   всякого  порока?   --  Деятельное  сострадание  ко  всем
неудачникам и слабым -- христианство.

3
     Моя   проблема   не   в   том,   как   завершает   собою   человечество
последовательный ряд сменяющихся  существ (человек --  это  конец), но какой
тип человека следует взрастить, какой тип желателен, как более ценный, более
достойный жизни, будущности.9
     Этот более ценный тип уже существовал нередко,  но лишь  как счастливая
случайность,  как  исключение,   --  и  никогда  как  нечто  преднамеренное.
Наоборот, --  его боялись более всего; до сих пор он внушал почти ужас, и из
страха перед ним желали, взращивали  и достигали  человека  противоположного
типа:  типа домашнего животного, стадного  животного,  больного животного --
христианина.

4
     Человечество   не  представляет  собою  развития   к  лучшему,  или   к
сильнейшему, или к высшему, как в это до сих пор верят. "Прогресс" есть лишь
современная идея, иначе говоря, фальшивая идея. Теперешний европеец по своей
ценности глубоко ниже европейца  эпохи Возрождения,  поступательное развитие
решительно   не  представляет  собою  какой-либо  необходимости   повышения,
усиления.
     Совсем  в  ином смысле, в единичных  случаях на  различных  территориях
земного  шара  и  среди  различных  культур, удается  проявление  того,  что
фактически  представляет  собою  высший  тип,  что  по  отношению  к  целому
человечеству  представляет  род сверхчеловека. Такие  счастливые случайности
всегда   бывали   и  всегда   могут  быть  возможны.  И   при  благоприятных
обстоятельствах такими удачами могут быть целые поколения, племена, народы.

5
     Не следует украшать  и выряжать христианство: оно объявило  смертельную
войну этому высшему типу человека, оно отреклось от всех основных инстинктов
этого типа; из этих  инстинктов  оно выцедило  понятие зла, злого  человека:
сильный человек  сделался  негодным человеком,  "отверженцем".  Христианство
взяло  сторону  всех  слабых,  униженных, неудачников,  оно создало идеал из
противоречия инстинктов поддержания сильной жизни; оно внесло порчу в  самый
разум  духовно-сильных натур,  так  как  оно научило  их чувствовать  высшие
духовные ценности как греховные, ведущие  к заблуждению, как  искушения. Вот
пример,   вызывающий  глубочайшее  сожаление:  гибель  Паскаля,10
который верил  в  то, что причиной гибели его разума был  первородный  грех,
между тем как ею было лишь христианство

6
     Мучительное, страшное  зрелище  представилось мне: я  отдернул завесу с
испорченности  человека. В моих устах это слово свободно по крайней  мере от
одного  подозрения: будто бы оно заключает в себе моральное обвинение. Слово
это --  я  желал бы подчеркнуть это еще  раз -- лишено морального смысла,  и
притом в такой степени, что испорченнос