которую   вплетен   я,   опять
возвратится,  --  она  опять  создаст  меня! Я сам принадлежу к
причинам вечного возвращения.
     Я снова возвращусь с этим солнцем, с этой землею,  с  этим
орлом,  с  этой  змеею  -- не к новой жизни, не к
лучшей жизни, не к жизни, похожей на прежнюю:
     -- я буду вечно возвращаться  к  той  же  самой  жизни,  в
большом  и  малом,  чтобы снова учить о вечном возвращении всех
вещей,
     --  чтобы  повторять  слово  о  великом  полдне  земли   и
человека, чтобы опять возвещать людям о сверхчеловеке.
     Я  сказал свое слово, я разбиваюсь о свое слово: так хочет
моя вечная судьба,-- как провозвестник, погибаю я!
     Час настал, когда умирающий благословляет самого себя. Так
-- кончается закат Заратустры". --
     Сказав  это,  звери  умолкли  и  ждали,  чтобы  Заратустра
ответил  что-нибудь  им;  но  Заратустра  не  слышал,  что  они
умолкли. Он лежал тихо, с закрытыми глазами, как спящий, хотя и
не спал: ибо он разговаривал в это время с своею душой. Змея же
и орел, видя  его  таким  молчаливым,  почтили  великую  тишину
вокруг него и удалились осторожно.

     О великом томлении

     О  душа  моя, я научил тебя говорить "сегодня" так же, как
"когда-нибудь" и "прежде", и водить  свои  хороводы  над  всеми
"здесь", "там" и "туда".
     О  душа  моя, я избавил тебя от всех закоулков, я отвратил
от тебя пыль, пауков и сумерки.
     О душа моя, я смыл с тебя  маленький  стыд  и  добродетель
закоулков и убедил тебя стоять обнаженной пред очами солнца.
     Бурею,  называемой  "духом",  подул  я на твое волнующееся
море; все тучи прогнал  я  оттуда,  я  задушил  даже  душителя,
называемого "грехом".
     О  душа  моя,  я  дал тебе право говорить Нет, как буря, и
говорить Да, как говорит Да отверстое небо; теперь ты тиха, как
свет, и спокойно проходишь чрез бури отрицания.
     О душа моя, я  возвратил  тебе  свободу  над  созданным  и
несозданным -- и кому еще, как тебе, ведома радость будущего?
     О  душа  моя,  я  учил  тебя  презрению,  но  не тому, что
приходит, как  червоточина,  а  великому,  любящему  презрению,
которое больше всего любит там, где оно больше всего презирает.
     О  душа  моя,  я  учил  тебя  так убеждать, чтобы ты самые
основания притягивала к себе, --  подобно  солнцу,  убеждающему
даже море подняться на его высоту.
     О   душа   моя,   я   снял   с   тебя  всякое  послушание,
коленопреклонение и раболепство; я сам дал тебе имя  "избегание
бед" и "судьба".
     О душа моя, я дал тебе новые имена и разноцветные игрушки,
я назвал    тебя    "судьбою",   "пространством   пространств",
"пуповиной времени" и "лазоревым колоколом".
     О душа моя, твоей почве дал я  испить  всю  мудрость,  все
новые   вина  и  даже  все  незапамятно  старые,  крепкие  вина
мудрости.
     О душа моя, всякое солнце изливал  я  на  тебя,  и  всякую
ночь,  и  всякое  молчание,  и  всякое томление -- ты вырастала
предо мной, как виноградная лоза.
     О душа моя, обильна и тяжела ты  теперь,  как  виноградная
лоза   со   вздутыми   сосцами   и  плотными  темно-золотистыми
гроздьями, --
     -- стесненная и придавленная своим  счастьем,  в  ожидании
избытка и стыдясь еще своего ожидания.
     О  душа моя, не существует теперь нигде другой души, более
любящей, более объемлющей и более обширной! Где  же  будущее  и
прошедшее были бы ближе друг к другу, как не у тебя?
     О душа моя, я дал тебе все, и руки мои опустели из-за тебя
-- а теперь!  Теперь  говоришь  ты мне, улыбаясь, полная тоски:
"Кто же из нас должен благодарить? --
     -- должен ли благодарить дающий, что берущий брал у  него?
Дарить  --  не  есть  ли  потребность?  Брать  --  не  есть  ли
сострадание?"
     О душа моя, я понимаю улыбку твоей тоски: твое  чрезмерное
богатство само простирает теперь тоскующие руки!
     Твой избыток бросает взоры на шумящее море и ищет, и ждет;
тоска  от  чрезмерного избытка смотрит из смеющегося неба твоих
очей!
     И поистине, о душа моя! Кто бы мог смотреть на твою улыбку
и не обливаться слезами?  Сами  ангелы  обливаются  слезами  от
чрезмерной доброты твоей улыбки.
     Твоя  доброта, и чрезмерная доброта, не хочет жаловаться и
плакать: и все-таки, о душа моя, твоя улыбка жаждет слез и твои
дрожащие уста рыданий.
     "Разве всякий плач не есть жалоба? И всякая жалоба не есть
обвинение?" Так говоришь ты сама себе, и потому  хочешь  ты,  о
душа   моя,   лучше  улыбаться,  чем  изливать  в  слезах  свое
страдание, --
     -- в потоках слез изливать все свое страдание  от  избытка
своего и от тоски виноградника по виноградарю и ножу его!
     Но  если  не  хочешь ты плакать и выплакать свою пурпурную
тоску, то ты должна петь, о душа моя! -- Смотри,  я  сам
улыбаюсь, предложивший тебе петь:
     --  петь  бурным  голосом, пока не стихнут все моря, чтобы
прислушаться к твоему томлению, --
     -- пока по тихим,  тоскующим  морям  не  поплывет  челнок,
золотое  чудо,  вокруг  золота  которого  кружатся все хорошие,
дурные, удивительные вещи, --
     -- и много животных, больших и малых,  и  все,  что  имеет
легкие удивительные ноги, чтобы бежать по голубым тропам --
     --  туда,  к  золотому  чуду, к вольному челноку и хозяину
его; но это -- виноградарь, ожидающий с алмазным ножом, --
     -- твой великий избавитель,  о  душа  моя,  безымянный  --
только будущие песни найдут ему имя! И поистине, уже благоухает
твое дыхание будущими песнями, --
     --  уже  пылаешь  ты и грезишь, уже пьешь ты жадно из всех
глубоких, звонких колодцев-утешителей, уже отдыхает твоя  тоска
в блаженстве будущих песен! --
     О душа моя, теперь я дал тебе все и даже последнее свое, и
руки мои  опустели  для  тебя:  в  том,  что  я  велел  тебе
петь, был последний мой дар!
     За то, что я велел тебе петь, скажи же, скажи:  кто
из нас должен теперь -- благодарить? -- Но лучше: пой мне, пой,
о душа моя! И предоставь мне благодарить! --
     Так говорил Заратустра.

     Другая танцевальная песнь

     1

     "В  твои глаза заглянул я недавно, о жизнь: золото мерцало
в ночи глаз твоих -- сердце мое замерло от этой неги:
     -- челн золотой,  как  в  зерцале,  мерцал  там  на  водах
ночных,  точно  качалка, ныряющий, и всплывающий, и все снова и
снова кивающий челн золотой!
     На стопу мою, падкую к танцу, ты метнула свой  взор,  свой
качально улыбчивый, дымчатый, вспыльчивый взор:
     Только дважды коснулась ручонками ты погремушки своей -- и
уже закачалась нога моя в приступе танца. --
     Пятки  мои  покидали  уже  землю,  замер я на носках, тебе
внемля: ведь уши танцора -- в цыпочках его!
     К тебе прыгнул я -- ты отпрянула вмиг; и лизнули  меня  на
лету зашипевшие змейки волос вдруг взлетевших твоих!
     От  тебя  я отпрыгнул назад и от змей твоих прикасаний; ты
стояла уже, обернувшись слегка, и глаза были полны желаний.
     Глазами розня, учишь меня ты стезям криведным;  на  стезях
криведных учится стопа моя -- козням!
     Я  люблю  тебя  дальней,  ты  вблизи мне пуще неволи; твое
бегство манит меня, поиск твой полонит меня --  я  страдаю,  но
ради тебя разве я не готов и к юдоли!
     Ты,  чей холод, как зуд, чье презренье -- искус, чей уход,
точно жгут, чья насмешка -- укус:
     -- ты  ль  не  была  ненавистна  всегда,  ты,  вязальщица,
повивальщица,  зазывальщица, домогальщица и находчица! Ты ль не
была  и  любима  всегда,  непорочная,  нетерпячая,  ветроногая,
детоокая грехотворица!
     Куда  же  ты  тащишь меня, неугомонка и невиданка? И вновь
избегаешь меня, сладкая-сладкая горлица и грубиянка!
     Я в танце несусь за тобою,  я  с  ритмом  твоим  неизбытно
един. Где же ты? Протяни мне руку! Ну, хоть палец один!
     Здесь  пещеры и дебри -- мы же заблудимся вместе! Стой! Да
потише! Не видишь ли ты, как мелькают вокруг стаи сов и летучие
мыши?
     Ты сова! Ты летучая мышь! Ты охоча меня дразнить? Где  мы,
где? У собак, видно, ты научилась так тявкать и выть.
     Зубки  белые  скалишь  прелестно  на  меня  ты без слов, и
сверлят меня злючие глазки из кудластых твоих завитков!
     Что за пляс одурелый, точно буян; я охотник -- решай,  кто
мне ты: ловчий пес или лань?
     Ну, злая прыгунья, ко мне! Да живее, мигом! Ну-ка вверх! И
барьер! Горе мне! Я и сам вот плюхнулся, прыгнув!
     О,  взгляни,  я лежу, ты, спесивица, и молю о милости! Мне
бы с тобою бродить да бродить по тропинкам жимолостным!
     -- по тропинке любви сквозь кусты  пятнастые,  немые!  Или
там вдоль озера: в нем резвятся и пляшут рыбки золотые!
     Ты  устала?  Взгляни, вон овцы, и в воздухе завечерело: ну
разве не сладко уснуть под звуки пастушьей свирели?
     Ты валишься с ног? Я тебя понесу, опусти  только  руки!  И
если  ты хочешь пить, скажи -- я нашел бы, чем тебя утолить, но
тебе не до этой услуги!
     --  О,  что  за  чертовка,  плутовка,  так  ловко  исчезла
змеею-скользянкой!  Куда?  Но  от  рук два пятна на лице горят,
точно красные ранки!
     Я, право, устал изрядно пастушить твоих ягнят! До сих пор,
о ведьма, я пел для тебя, нынче ты завизжишь -- у меня!
     Будешь плясать и ахать плетке моей вслед! Я не  забыл-таки
плетку? -- Нет!"

     2

     Так  отвечала  мне  жизнь  тогда и при этом зажала изящные
ушки свои:
     "О Заратустра! Не щелкай так  страшно  своей  плеткой!  Ты
ведь знаешь: шум убивает мысли -- а ко мне как раз пришли такие
нежные мысли.
     Мы  с  тобою  оба  --  сущие  недобродеи и незлодеи. По ту
сторону добра и зла обрели мы свой остров и зеленый свой луг --
мы вдвоем, одни! Уже оттого и должны мы ладить друг с другом!
     И если мы и не любим друг друга от чистого сердца,  --  то
гоже ли злиться на то, что не любишь от чистого сердца?
     И что я лажу с тобою, и часто слишком лажу, ты знаешь это:
и все  оттого,  что  ревную  тебя  я  к мудрости твоей. Ах, эта
мудрость, полоумная старая дура!
     Если бы мудрость твоя сбежала однажды от тебя,  ах!  тогда
мигом сбежала бы от тебя и моя любовь".
     Тут  жизнь  задумчиво оглянулась вокруг и тихо сказала: "О
Заратустра, ты мне недостаточно верен!
     Ты любишь меня вовсе не так сильно, как говоришь; я  знаю,
ты думаешь о том, что хочешь скоро покинуть меня.
     Есть  старый  тяжелый-тяжелый  колокол-ревун:  он ревет по
ночам до самой твоей пещеры:
     -- когда ты слышишь, как колокол этот бьет полночь,  тогда
между первым и двенадцатым ударом думаешь ты о том --
     --  ты  думаешь  о  том,  о Заратустра, я знаю это, что ты
хочешь скоро покинуть меня!"
     "Да, -- отвечал я робко, -- но ты знаешь  также  --"  И  я
сказал  ей нечто на ухо, прямо в ее спутанные, желтые, безумные
пряди волос.
     "Ты  знаешь  это,  о  Заратустра?  Этого  не  знает
никто..."
     И  мы  стояли  лицом  к  лицу и глядели на зеленый луг, на
который как раз набегал прохладный вечер, и плакали вместе.  --
И  жизнь была тогда мне милее, чем вся моя мудрость когда-либо.
---------------------------------------------------------------------------

     Так говорил Заратустра.

     3



                        Раз!
                О, внемли, друг!

                        Два!
                Что полночь тихо скажет вдруг?

                        Три! "Глубокий сон сморил меня, --

                        Четыре!
                Из сна теперь очнулась я:

                        Пять!
                Мир -- так глубок,

                        Шесть!
                Как день помыслить бы не смог.

                        Семь!
                Мир -- это скорбь до всех глубин, --

                        Восемь!
                Но радость глубже бьет ключом!

                        Девять!
                Скорбь шепчет: сгинь!

                        Десять!
                А радость рвется в отчий дом, --

                        Одиннадцать!
                В свой кровный, вековечный дом!"

                        Двенадцать!


     Семь печатей
     (или: пение о Да и Аминь)

     1

     Если я прорицатель и полон  того  пророческого  духа,  что
носится над высокой скалой между двух морей --
     -- носится между прошедшим и будущим, как тяжелая туча, --
враждебный  удушливым  низменностям  и  всему,  что устало и не
может ни умереть, ни жить:
     готовый к молнии в темной груди и  к  лучу  искупительного
света, чреватый молниями, которые говорят Да и смеются, готовый
к пророческим молниеносным лучам, --
     --  но  блажен,  кто  так  чреват!  И поистине, кто должен
некогда зажечь свет будущего, тому приходится долго висеть, как
тяжелая туча, на вершине скалы! --
     О, как не стремиться мне страстно к Вечности и к  брачному
кольцу колец -- к кольцу возвращения!
     Никогда  еще  не  встречал  я женщины, от которой хотел бы
иметь я детей, кроме той женщины, что  люблю  я:  ибо  я  люблю
тебя, о Вечность!
     Ибо я люблю тебя, о Вечность!

     2

     Если гнев мой некогда разрушал могилы, сдвигал пограничные
столбы   и   скатывал  старые,  разбитые  скрижали  в  отвесную
пропасть, --
     Если насмешка моя  некогда  сметала,  как  сор,  истлевшие
слова  и  я  приходил,  как  метла для пауков-крестовиков и как
очистительный ветер -- для старых удушливых склепов, --
     Если некогда сидел я, ликуя, на месте, где были  погребены
старые  боги,  благословляя  мир,  любя  мир,  возле памятников
старых клеветников на мир:
     ибо даже церкви и могилы Бога люблю я, когда небо  смотрит
ясным оком сквозь разрушенные своды их; я люблю сидеть, подобно
траве и красному маку, на развалинах церквей, --
     О,  как не стремиться мне страстно к Вечности и к брачному
кольцу колец -- к кольцу возвращения?
     Никогда еще не встречал я женщины,  от  которой  хотел  бы
иметь  я  детей,  кроме  той  женщины, что люблю я: ибо я люблю
тебя, о Вечность!
     Ибо я люблю тебя, о Вечность!

     3

     Если  некогда  дыхание  снисходило  на  меня  от   дыхания
творческого  и  от  той  небесной необходимости, что принуждает
даже случайности водить звездные хороводы, --
     Если  некогда  смеялся  я  смехом  созидающей  молнии,  за
которой,  гремя, но с покорностью следует долгий гром действия,
---------------------------------------------------------------------------

     Если некогда за столом богов на земле играл я  в  кости  с
богами,   так  что  земля  содрогалась  и  трескалась,  изрыгая
огненные реки, --
     ибо земля есть стол богов, дрожащий  от  новых  творческих
слов и от шума игральных костей, --
     О,  как не стремиться мне страстно к Вечности и к брачному
кольцу колец -- к кольцу возвращения?
     Никогда еще не встречал я женщины,  от  которой  хотел  бы
иметь  я  детей,  кроме  той  женщины, что люблю я: ибо я люблю
тебя, о Вечность!
     Ибо я люблю тебя, о Вечность!

     4

     Если некогда одним глотком опорожнял я пенящийся  кубок  с
пряною смесью, где хорошо смешаны все вещи, --
     Если  некогда  рука  моя  подливала самое дальнее к самому
близкому, и огонь к духу, радость к страданию и самое худшее  к
самому лучшему, --
     Если  и  сам  я  крупица  той  искупительной соли, которая
заставляет все вещи хорошо смешиваться в кубковой смеси, --
     О, как не стремиться мне страстно к Вечности и к  брачному
кольцу колец -- к кольцу возвращения?
     Никогда  еще  не  встречал  я женщины, от которой хотел бы
иметь я детей, кроме той женщины, что  люблю  я:  ибо  я  люблю
тебя, о Вечность!
     Ибо я люблю тебя, о Вечность!

     5

     Если  я  люблю  море  и  все, что похоже на море, и больше
всего, когда оно гневно противоречит мне, --

     Если есть во мне та радость искателя, что гонит корабль  к
еще   не   открытому,   если   есть   в  моей  радости  радость
мореплавателя, --
     Если некогда восклицало ликование  мое:  "берег  исчез  --
теперь спали с меня последние цепи --
     -- беспредельность шумит вокруг меня, где-то вдали блестит
мне пространство и время, ну что ж! вперед! старое сердце!" --
     О,  как не стремиться мне страстно к Вечности и к брачному
кольцу колец -- к кольцу возвращения?
     Никогда еще не встречал я женщины,  от  которой  хотел  бы
иметь  я  детей,  кроме  той  женщины, что люблю я: ибо я люблю
тебя, о Вечность!
     Ибо я люблю тебя, о Вечность!

     6

     Если добродетель  моя  --  добродетель  танцора,  и  часто
прыгал я обеими ногами в золотисто-изумрудный восторг;
     Если злоба моя -- смеющаяся злоба, живущая под кустами роз
и под изгородью из лилий:
     --  ибо  в  смехе  все  злое  собрано  вместе, но признано
священным и оправдано своим собственным блаженством --
     И если в том альфа и омега моя, чтобы  все  тяжелое  стало
легким,  всякое  тело  --  танцором,  всякий  дух  -- птицею; и
поистине, в этом альфа и омега моя! --
     О, как не стремиться мне страстно к Вечности и к  брачному
кольцу колец -- к кольцу возвращения?
     Никогда  еще  не  встречал  я женщины, от которой хотел бы
иметь я детей, кроме той женщины, что  люблю  я:  ибо  я  люблю
тебя, о Вечность!
     Ибо я люблю тебя, о Вечность!

     7

     Если некогда простирал я тихие небеса над собою и летал на
собственных крыльях в собственные небеса;
     Если я плавал, играя, в глубокой светлой дали, и прилетала
птица-мудрость свободы моей:
     -- ибо так говорит птица-мудрость: "Знай, нет ни верха, ни
низа!   Бросайся  повсюду,  вверх  и  вниз,  ты,  легкий!  Пой!
перестань говорить!
     -- разве все слова не  созданы  для  тех,  кто  запечатлен
тяжестью?  Не лгут ли все слова тому, кто легок! Пой! перестань
говорить!" --
     О, как не стремиться мне страстно к Вечности и к  брачному
кольцу колец -- к кольцу возвращения?
     Никогда  еще  не  встречал  я женщины, от которой хотел бы
иметь я детей, кроме той женщины, что  люблю  я:  ибо  я  люблю
тебя, о Вечность!
     Ибо я люблю тебя, о Вечность!
---------------------------------------------------------------------------

      * ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ, И ПОСЛЕДНЯЯ *

                     Ах, где в мире совершалось больше
                 безумия, как не среди сострадательных?
                 И что в мире причиняло больше страдания,
                 как не безумие сострадательных?
                     Горе всем любящим, у которых нет более
                 высокой вершины, чем сострадание их!
                     Так говорил однажды мне дьявол:
                 "Даже  у Бога есть свой ад -- это любовь его к
                 людям".
                     И недавно я слышал, как говорил он такие
                 слова: "Бог мертв; из-за сострадания своего
                 к людям умер Бог".

                                  Так говорил Заратустра

     Жертва медовая

     -- И снова бежали месяцы и годы над душой Заратустры, и он
не замечал  их; но волосы его побелели. Однажды, когда он сидел
на камне перед пещерой своей  и  молча  смотрел  вдаль  --  ибо
отсюда  далеко  видно  было  море поверх вздымавшихся пучин, --
звери его задумчиво ходили вокруг него и  наконец  остановились
перед ним.
     "О  Заратустра,  -- сказали они, -- не высматриваешь ли ты
счастья своего?" -- "Что мне до счастья! -- отвечал  он.  --  Я
давно  уже  не стремлюсь к счастью, я стремлюсь к своему делу".
-- "О Заратустра, -- снова заговорили звери,  --  это  говоришь
ты,  как  тот,  кто  пресыщен  добром.  Разве  не  лежишь  ты в
лазоревом озере счастья?" --  "Плуты,  --  отвечал  Заратустра,
улыбаясь,  --  как  удачно  выбрали  вы сравнение! Но вы знаете
также, что счастье мое тяжело и не похоже на  подвижную  волну:
оно   гнетет   меня  и  не  отстает  от  меня,  прилипнув,  как
расплавленная смола".
     Тогда звери продолжали  задумчиво  ходить  вокруг  него  и
затем  снова  остановились перед ним. "О Заратустра, -- сказали
они, -- так вот почему ты сам становишься все  желтее  и
темнее,  хотя  волосы  твои  хотят казаться белыми, похожими на
лен? Смотри же,