й  поколениям  то  восхищение перед  "властью  истории",  которое на
практике  постоянно   вырождается  в  голое  преклонение  перед   успехом  и
идолопоклонство  перед  фактом, для каковой  цели теперь приспособили крайне
мифологическое  и,  сверх  того,  весьма  немецкое  выражение  "считаться  с
фактами". Но кто привык с самого начала  гнуть спину и склонять голову перед
"властью истории",  тот  под  конец станет, подобно  китайскому  болванчику,
механически   поддакивать  всякой  власти,  будет   ли   то   правительство,
общественное мнение  или  численное большинство, и  двигать  своими  членами
строго  в  такт  с   движениями  нитки,   за  которую  дергает  какая-нибудь
управляющая им  "власть". Если  каждый  успех заключает в себе  какую-нибудь
разумную  необходимость,  если каждое  событие есть  победа  логического или
"идеи", тогда нам остается  только  стремительно преклонить  колени и в этой
позе пройти всю лестницу  "успехов"!  И  после этого вы говорите, что  время
господства мифологии прошло или что религии находятся в состоянии вымирания?
Взгляните  только на религию  исторического могущества, обратите внимание на
священнослужителей мифологии  идей  и  их израненные колена!  И разве  мы не
видим, что даже сами добродетели шествуют в свите этой новой веры? Разве это
не самоотречение,  когда  исторический человек  позволяет превратить  себя в
объективное зеркало? Разве это не великодушие, когда он отрекается от всякой
власти на небе и земле,  преклоняясь  в  лице каждой  власти перед властью в
себе? Разве это не  справедливость, когда он постоянно держит в руках  весы,
взвешивающие  власти, зорко  наблюдая, которая, как более  могущественная  и
тяжелая,  перевесит  другую?  А  какой  школой благоприличия  является такое
отношение к  истории! Все рассматривать объективно, ни на  что не гневаться,
ничего не любить, все понимать - это делает человека столь кротким и гибким;
и даже тогда, когда один из воспитанников названной  школы начинает публично
негодовать и раздражаться, этому только радуются, ибо все хорошо знают,  что
это  нужно понимать в смысле артистическом и что это есть  ira и studium и в
то же время вполне sine ira et studio.
     Какими устарелыми должны казаться  мысли, которые  вызывают в моей душе
зрелище такого сочетания мифологии и добродетели! Но мне надо их  как-нибудь
высказать,  и пусть их  осмеивают,  сколько хотят. Я бы сказал так:  история
постоянно твердит: "так было  однажды", а мораль:  "вы не должны" или "вы не
должны  были бы".  С  этой точки зрения история является в  действительности
компендиумом фактической  безнравственности. В какую  грубую ошибку впал  бы
тот,  кто  стал бы рассматривать  историю  в  то же время и  как судью  этой
фактической безнравственности!  Так, например, тот факт, что  Рафаэль должен
был умереть,  едва  достигнув  36 лет, оскорбляет наше нравственное чувство:
существо, подобное Рафаэлю,  не должно умирать. Если же вы хотите прийти  на
помощь истории в качестве  апологетов факта, вы скажете: он выразил все, что
имел  выразить, а если бы  и  продолжал жить, то мог бы постоянно  создавать
прекрасное, подобное  прежнему,  а не новую  красоту  и  т. д. Но, идя  этим
путем, вы становитесь адвокатами дьявола и  именно потому, что вы из успеха,
из факта  делаете  себе  идола,  в  то время как  факт всегда глуп и во  все
времена походил  скорее  на тельца, чем  на Бога.  Но кроме  того, вам,  как
апологетам  истории, служит суфлером также и невежество: ибо  только потому,
что вы не знаете, что представляет собой такая natura naturans, как Рафаэль,
вы  можете  оставаться равнодушным к тому, что  он был и  что его  больше не
будет.  По поводу Гете нас недавно тоже кто-то  хотел просветить, утверждая,
что в  свои 82 года  он уже пережил себя;  а  я все-таки  охотно променял бы
целые  возы свежих высокосовременных  жизней  на несколько  лет "пережившего
себя"  Гете,  чтобы быть  еще участником  таковых  бесед, какие вел  Гете  с
Эккерманом, и чтобы этим способом избавиться от всех современных поучений со
стороны  легионеров минуты. Сколь  немногие из  живущих имеют  вообще  право
жить, когда такие люди умирают! Что живы многие и что тех немногих уже нет в
живых, это -  только грубая истина,  т. е. непоправимая  глупость, неуклюжее
"так  уж  заведено", противопоставленное  моральному "этого  не должно  было
быть". Да, противопоставленное моральному! Ибо о какой  бы добродетели мы ни
говорили -  о  справедливости,  о  великодушии,  о храбрости,  о мудрости  и
сострадании человека, - везде он добродетелен потому, что он восстает против
этой слепой власти фактов, против тирании  действительного и подчиняется при
этом  законам, которые  не  тождественны  с законами исторических приливов и
отливов. Он плывет всегда  против исторического  течения, борется  ли он  со
своими  страстями,  как  ближайшей  к нему  формой  окружающей  его  нелепой
действительности, или стремится быть  честным,  в то время как  вокруг  него
ложь плетет свои блестящие сети. Если бы даже вообще история не представляла
собой  ничего, кроме "мировой  системы  страсти и заблуждения",  то  человек
должен был бы так читать ее, как Гете некогда советовал читать "Вертера", т.
е. слышать в ней зов: "Будь мужем и не следуй моему примеру!" К счастью, она
сохраняет  и  память  о великих борцах  против истории, т.  е. против слепой
власти действительного, и пригвождает себя сама к позорному столбу тем,  что
выделяет  в качестве подлинных исторических натур именно те натуры, которые,
мало  заботясь  о "так  оно  есть",  с  радостной  гордостью  подчиняют свою
деятельность  принципу  "так должно  быть".  Не  хоронить  свое  собственное
поколение, но создать новое поколение - вот цель, которая неустанно увлекает
их вперед; и если даже сами они родились последышами -  существует такой род
жизни, который  может заставить забыть это, - грядущее поколение будет знать
их только как первенцев.



        "9"
     Не есть ли, быть  может, наше время такой  первенец?  - И в самом деле,
острота   его  исторического  чувства  так  велика  и  выражается  в   столь
универсальной и прямо безграничной форме, что по крайней мере в этом будущие
эпохи  признают его первенство -  если вообще  эти  будущие эпохи  в  смысле
культурном когда-либо наступят. Но именно в этом пункте остается возможность
тяжелых  сомнений.  В  современном  человеке  рядом  с  гордостью  уживается
ироническое отношение к самому себе,  сознание,  что  ему приходится жить  в
историзирующем  и как  бы вечернем  настроении, и  страх,  что он не  сумеет
ничего сохранить  для будущего  из своих юношеских надежд и юношеских сил. В
некоторых  отношениях  идут  еще  дальше,  вплоть  до  цинизма,   оправдывая
исторический ход вещей или даже  всего  мирового  развития  исключительно  в
интересах современного человека согласно циническому канону: именно так дело
и должно  было  быть, как оно  сейчас происходит, именно  таким, а не другим
должен был  сделаться  человек, какими  являются  теперь люди,  против  этой
необходимости никто не должен восставать. Под спасительную сень  такого рода
цинизма спешит укрыться тот, кто не может выдержать состояния иронии; помимо
этого последнее  десятилетие предоставило в  его распоряжение одно  из своих
лучших изобретений - именно громкую и закругленную фразу для выражения этого
цинизма,  характеризуя его своевременное и  не  знающее сомнений отношение к
жизни как  "полное  растворение личности в  мировом  процессе".  Личность  и
мировой  процесс!  Мировой  процесс  и  личность  земной блохи!  Когда же мы
наконец  устанем  вечно повторять эту  гиперболу из  гипербол, твердить  это
выражение: "Мир,  мир, мир", в то время как по совести каждый из  нас должен
был  бы  лишь  повторять: "Человек,  человек, человек!" Наследники греков  и
римлян?  христианства?  Это  в глазах  циников  не  имеет  никакой цены;  но
наследники  мирового процесса!  Вершины и мишени мирового процесса!  Смысл и
разгадка всех загадок становления, отлившиеся в форму современного человека,
этого наиболее зрелого из всех плодов древа  познания! -  вот что я  называю
высокоразвитым  самомнением; по этому  признаку  можно узнать первенцев всех
эпох, если бы даже они и явились  последними.  Так далеко еще  не заносилось
никогда историческое  созерцание, даже и тогда,  когда оно  видело  сны; ибо
теперь история  человечества  есть  только продолжение истории  животного  и
растительного  царства;  даже   на  дне  морском  исторический  универсалист
ухитряется  находить  свои  следы в  виде  живой  слизи. Если мы  удивляемся
громадности  пути, пройденного уже  человеком, как некоему чуду, то взор наш
останавливается   с  головокружительным   изумлением,  как  на   еще   более
поразительном чуде, на современном человеке, который достиг  того, что может
мысленно  проследить  весь этот путь;  он гордо  стоит  на вершине  пирамиды
мирового процесса; закладывая последний, замковый камень своего познания, он
как бы хочет крикнуть прислушивающейся к  его словам природе: "Мы у цели, мы
- сама цель, мы - венец природы!"
     Надменный  европеец  девятнадцатого столетия, ты  неистовствуешь!  Твое
знание  не  завершает  природу,   а,  напротив,  убивает  твою  собственную.
Сопоставь  хоть  однажды  высоту  твоего познания с  глубиной твоей немощи в
действии. Цепляясь за  солнечные лучи знания, ты,  правда, поднимаешься  все
ближе к небу, но  также  и  спускаешься  в  хаос. Твой  способ передвижения,
именно, карабкание  вверх по лестнице  знания,  является для  тебя  роковым;
основа и почва ускользают из-под твоих ног куда-то в неизвестное; жизнь твоя
лишается  всех точек  опоры и  держится  только на паутинных  нитях, которые
рвутся при каждом новом усилии твоего познания. - Но не стоит больше тратить
по этому поводу серьезных слов, когда можно сказать нечто веселое.
     Неистово-необдуманное  раздробление   и  разрушение  всех  фундаментов,
растворение их в непрерывно-текучее и расплывающееся становление, неустанное
расщепление  и  историзирование всего прошлого современным человеком -  этим
большим  пауком-крестовиком в центре всемирной  паутины - пусть  занимают  и
озабочивают  моралиста,  художника,   верующего   и   даже  государственного
человека; нас  же  пусть сегодня позабавит все это, созерцаемое в  блестящем
волшебном  зеркале философа-пародиста, в голове которого наше время дошло до
иронического  отношения  к  самому себе,  и притом  явно  "до  нечестивости"
(говоря по-гетевски). Гегель где-то поучает нас, что  "когда дух делает  шаг
вперед, то философы  двигаются  вместе с ним":  наша эпоха сделала такой шаг
вперед в направлении иронического самопознания и - гляди-ка! Эд. фон Гартман
очутился тут как  тут и  создал  свою знаменитую философию  бессознательного
или,  говоря  точнее,  свою  философию  бессознательной  иронии.  Редко  нам
случалось  встречать  более  забавную  выдумку  и  более  удачные  образчики
философского  плутовства, чем в  сочинениях  Гартмана;  кто  не уяснил  себе
процесса  становления  или   не  освободился  внутренне  от  него  благодаря
Гартману, тот действительно  созрел для прошедшего времени.  Начало  и  цель
мирового  процесса,  от  первого  недоумения  сознания  и до  его  обратного
погружения в ничто, вместе с точно  формулированной задачей нашего поколения
по  отношению  к  мировому  процессу,  все  это  изображено  с  точки зрения
бессознательного, в котором  столь остроумно найден источник  вдохновения  и
которое  освещено  каким-то  апокалиптическим  светом,  все подделано  столь
искусно  и  с такой  искренней  серьезностью, как  будто  это  действительно
серьезная философия,  а не философия  в шутку,  и  все  это, взятое в целом,
заставляет  видеть в  авторе  первого  философского  пародиста  всех времен;
принесем  ввиду этого жертву на его  алтарь, пусть этой жертвой изобретателю
истинного универсального лекарства  будет локон - воспользуемся украденным у
Шлейермахера выражением восхищения. Ибо, в самом деле, какое лекарство может
быть  действительнее  против  избытка   исторического  образования,  как  не
гартмановская пародия на всемирную историю?
     Если бы мы захотели выразить без прикрас  то, что Гартман возвещает нам
с высоты своего  окутанного курениями треножника бессознательной  иронии, то
мы должны  были бы сказать: он возвещает нам, что наше время именно  таково,
каким оно должно было быть, чтобы человечество  вдруг почувствовало,  что  с
него  решительно  довольно  такого  существования, чему  мы от всего  сердца
верим. То ужасное закостенение нашего  времени, то  беспокойное постукивание
костями,  которое  Давид   Штраус  в  своей   наивности  изобразил  нам  как
прекраснейшую  действительность,  у  Гартмана  находит  свое  оправдание  не
только, так сказать,  сзади, ex causis efficientibus, но даже и спереди,  ex
causa finali;  этот шутник  рассматривает нашу эпоху  в  свете дня страшного
суда, причем оказывается, что она очень хороша именно для того, кто сам ищет
возможно острых страданий  от неудобоваримости жизни и  кто ждет не дождется
наступления  страшного суда. Правда,  Гартман называет  возраст,  к которому
теперь приближается человечество, "возрастом возмужалости", а таковым, с его
точки зрения,  должно считаться то счастливое состояние,  когда господствует
только одна "золотая посредственность"  и когда искусство делается тем,  чем
примерно  для  "берлинского  биржевика является  вечером  фарс",  когда "нет
спроса на  гениев, потому что это равносильно было  бы метанию  бисера перед
свиньями  или  же  потому  что  наша  эпоха  шагнула через  стадию,  которой
приличествовали   гении,  к  более  важной  стадии",  именно  к  той  стадии
социального развития, в которой каждый работник "благодаря рабочему времени,
оставляющему ему достаточный досуг для его интеллектуальных  запросов, может
вести  комфортабельное   существование".   Ах,   шутник  из   шутников,   ты
высказываешь страстное желание  современного  человечества, но тебе в  то же
время известно, что за призрак угрожает человечеству в конце этого  возраста
его возмужалости как результат  такого интеллектуального развития до золотой
посредственности - именно отвращение. Совершенно ясно,  что сейчас положение
дел крайне неутешительно, но что в  будущем  будет еще хуже: "антихрист  все
шире  и  шире  раскидывает  свои  сети",  но  так  должно быть,  так  должно
происходить и впредь,  ибо тем  самым  мы  находимся  на  вернейшем  пути  к
отвращению от всего  существующего. "Поэтому  вперед по пути  процесса жизни
без колебаний, как работники в вертограде Господнем, ибо только один процесс
сам по себе может нас привести к спасению!"
     Вертоград Господа! Процесс! К спасению! Разве в этих словах не видно  и
не  слышно   голоса   исторического  образования,   знающего   только  слово
"становиться",  умышленно   замаскированного   уродливой   пародией  и   под
прикрытием нелепой маски рассказывающего о себе самые невероятные  небылицы!
Ибо  чего,  в сущности,  требует от работников в  вертограде Господнем  этот
обращенный к ним лукавый  призыв? К какой работе во имя неустанного движения
вперед  призывает их?  Или, формулируя тот же  вопрос  иначе: что еще  нужно
сделать  исторически образованному человеку, фанатику процесса, плывущему  в
потоке  становления  и  уже  захлебнувшемуся  в  нем,  чтобы  собрать  жатву
отвращения, этот  драгоценнейший  плод вертограда Господня? - Ему ничего  не
нужно предпринимать, а только продолжать жить, как он жил раньше, продолжать
любить то, что он любил, продолжать ненавидеть то,  что он ненавидел до  сих
пор, и продолжать  читать  газеты,  которые  он читал  до сих пор;  для него
существует лишь один  грех - жить иначе, чем он жил до сих пор. А как он жил
до сих пор, об этом нам говорит с лапидарной ясностью та знаменитая страница
с напечатанными крупным шрифтом тезисами, по поводу которых вся  современная
образованная  чернь впала в  слепой  восторг и восторженное бешенство, ибо в
этих тезисах она  усмотрела оправдание своему собственному существованию,  и
притом оправдание  с какой-то  апокалиптической точки  зрения. Ибо от каждой
отдельной  личности   наш   бессознательный   пародист   требовал   "полного
растворения личности в мировом процессе ради конечной цели последнего, т. е.
спасения  мира"  - или, еще яснее  и  прозрачнее: "Утверждение воли к  жизни
провозглашается нами как единственно правильный предварительный принцип: ибо
только путем  полного слияния личности с жизнью и ее страданиями, а не путем
малодушного самоотречения личности и удаления от света может быть что-нибудь
сделано  для мирового процесса"; "Стремление к отрицанию индивидуальной воли
так  же глупо и бесполезно, как  самоубийство,  или,  может  быть,  даже еще
глупее"; "Мыслящий читатель  поймет  и без дальнейших  указаний, какую форму
должна получить основанная  на этих принципах  практическая философия  и то,
что такая философия должна влечь за собой не разлад, а примирение с жизнью".
     Мыслящий читатель поймет  это; и  как могли не понять Гартмана! И сколь
бесконечно  забавно, что его неправильно понимали! И находятся люди, которые
говорят,  что  современные  немцы  очень  проницательны?   Один  прямодушный
англичанин  констатирует  у  них отсутствие  delicacy  of perception и  даже
осмеливается утверждать,  что "in  the  German  mind there  does seem to  be
something  splay,  something  blunt-edged,  unhandy   and  infelicitous"   -
согласился ли бы с этим великий немецкий пародист? Хотя,  по его объяснению,
мы и  приближаемся к "тому идеальному состоянию,  в котором человеческий род
будет сознательно творить свою историю", но совершенно ясно, что мы довольно
далеки от  того еще более  идеального  состояния, когда человечество  сможет
вполне  сознательно прочесть книгу Гартмана. Когда же такое  время наступит,
то ни один человек не сумеет произнести без улыбки  слова "мировой процесс",
ибо  при этом он непременно  вспомнит о том времени, когда евангелие-пародия
Гартмана    воспринималось,    впитывалось,     оспаривалось,    почиталось,
распространялось  и  канонизировалось  со  всей  простоватостью  упомянутого
german  mind  или даже,  по выражению Гете,  с "гримасничающей  серьезностью
совы".  Но мир должен идти вперед, а  то  идеальное состояние, о котором шла
речь выше,  не  может  быть создано грезами, оно  может лишь быть  добыто  в
борьбе  и завоевано, и  путь к  спасению, к  избавлению  от  мнимой  совиной
серьезности  лежит  через веселую жизнерадостность.  Это будет такое  время,
когда  люди  станут  благоразумно  воздерживаться  от всяких  конструктивных
предположений насчет  мирового  процесса или  даже  истории  человечества, -
такое время, когда в центре внимания будут  уже не массы,  а снова отдельные
личности, образующие род моста через необозримый  поток  становления. И  эти
личности  не представляют собой звеньев какого-нибудь процесса, но живут как
бы одновременно и вне  времени благодаря  истории, которая делает  возможным
такое сотрудничество;  они составляют  как бы республику гениальных людей, о
которой где-то рассказывает  Шопенгауэр: один великан окликает другого через
пустынные промежутки времени,  и  эти беседы исполинов духа продолжаются, не
нарушаемые резвой суетой шумного поколения карликов, которые копошатся у  их
ног. Задача истории заключается в том, чтобы служить посредницей между  ними
и  этим путем снова  и  снова способствовать созданию великого и  давать ему
силы.  Нет, цель  человечества не может лежать  в  конце его, а только в его
совершеннейших экземплярах.
     На это,  правда, наш  комик со своей  достойной  удивления диалектикой,
которая в  такой же  степени неподдельна, в какой ее поклонники  заслуживают
удивления,  возражает  нам: "Так же мало, как с понятием развития совместимо
было бы допущение бесконечной продолжительнос