амого, он  и хотел и
мог воспроизвести. На каждой ступени своего  развития он воспринимал у своих
прообразов только  то, что он сам мог в свою очередь  воспроизвести. Никогда
он не сомневался, что ему удастся все, чего только захочет. В этом отношении
он был, пожалуй,  более высокого  мнения  о себе, чем Гете, который говорил:
"Мне всегда казалось, что все уже в моей власти; мне могли бы надеть корону,
и я  нашел бы, что так оно и  должно  быть". Уменье Вагнера и  его "вкус", а
равно и его намерения - все это во все времена так подходило одно к другому,
как ключ  к своему  замку, и  одновременно достигло величия и  свободы, - но
тогда  это еще не было  так. Какое  ему  было дело  до  бессильного, хотя  и
благородного, но все же эгоистически обособленного чувства того  или другого
литературно  и  эстетически образованного друга искусства, стоящего вдали от
толпы. Но  могучие душевные бури, поднимающиеся в толпе  в отдельные высокие
моменты   драматического  пения,   это   внезапное,   овладевающее   душами,
благородное  и  насквозь  бескорыстное упоение - все это было  отзвуком  его
собственного опыта  и чувства,  и в  такие минуты  его  охватывала пламенная
надежда  на  высшее влияние и власть. В большой  опере  он,  таким  образом,
увидел  средство  для  выражения своих  основных мыслей, к  ней  влекло  его
вожделение,  на ее родину он  устремил свой  взор.  Целый  долгий период его
жизни  со  всеми  рискованными  сменами  его  планов,  работами,  переменами
местожительства, знакомствами,  объясняется исключительно этим вожделением и
теми внешними препятствиями, которые встречал этот нуждающийся, беспокойный,
страстно-наивный немецкий художник на своем пути. Другой художник  лучше его
понимал, как завоевать власть на этом поприще.  И теперь, когда  мало-помалу
раскрывается, каким  искусным хитросплетением всякого рода  влияний Мейербер
подготовлял  себе  путь и достигал своих побед,  и  с какой тщательностью он
взвешивал последовательность "эффектов" в  самой опере, можно понять степень
стыда и озлобления,  охватившего Вагнера, когда ему открылись  глаза  на эти
"художественные  средства", почти  неизбежные для  желающих сорвать успех  у
публики.   Я  сомневаюсь,  чтобы  история  могла  назвать  другого  великого
художника, который бы начал свое дело  с такого огромного заблуждения, и так
необдуманно и чистосердечно отдался самой возмутительной форме искусства. Но
то,  как он  это делал, имело свое величие, и результаты поэтому  получились
изумительно плодотворные.  Он понял,  в  своем  отчаянии  от  осознанной  им
ошибки, основы  современных успехов, современную публику  и всю  современную
ложь искусства. Он стал критиком "эффекта", и в нем пробудилось предчувствие
собственного  просветления.  С  этой  минуты дух  музыки  заговорил  с  ним,
возвещая  ему  новые душевные чары.  Он  словно вышел на  свет после  долгой
болезни и, едва доверяя своей руке и глазам, медленно пошел своей дорогой: и
тогда для него явилось чудесным открытием сознание, что он все еще музыкант,
все еще художник и что он только теперь и стал таковым.
     На  каждой  ступени  дальнейшего развития Вагнера обе основные силы его
существа  все  теснее  сплетаются;  постепенно  исчезает  страх, который они
испытывают друг к другу. Высшая сущность в нем  уже не из милости  оказывает
услуги своему порывистому эемному брату она любит его и должна  служить ему.
Все  нежное  и  чистое  на  вершине  развития находит  в  конце  концов свое
выражение  и в  самой мощи. Необузданное влечение идет своим  путем,  как  и
раньше, но по иным стезям, туда, где властвует высшая сущность, а она в свою
очередь  с любовью  нисходит на землю и во всем земном  узнает  свой символ.
Если  бы возможно  было  в  подобной  же форме  говорить о  последней цели и
результатах  этого  развития и  все  же оставаться  понятным, то нашлось бы,
вероятно,   и  образное  выражение   для  обозначения  этой  продолжительной
промежуточной  стадии  развития,  но  я  сомневаюсь  в  первом,   и   потому
отказываюсь от второго. Эта промежуточная ступень в отличие от предыдущего и
последующего  периодов  может  быть  исторически  обозначена двумя  словами:
Вагнер  становится  революционером   общества,   Вагнер  признает   в   лице
народа-поэта единственного бывшего до настоящего времени художника. К тому и
другому привела его основная его идея, которая после пережитого им глубокого
отчаяния и  раскаяния предстала  перед  ним в новом образе и могущественнее,
чем когда-либо. Влияние, несравненное влияние  при посредстве театра! Но  на
кого? Он содрогался  при воспоминании о тех, на кого он хотел  влиять до сих
пор.  Из  собственного  опыта  он  понял  все позорное положение искусства и
художников  - он  узнал бездушное, черствое общество, считающее себя добрым,
но в сущности злое, причисляющее искусство  и художника к свите своих рабов,
необходимых   ему   для   удовлетворения  мнимых  потребностей.  Современное
искусство - роскошь, он понял это: понял и то, что оно живет и падает вместе
с  правом общества,  основанного на роскоши. Это общество, с  жестокосердной
разумностью воспользовавшееся своей силою,  чтобы сделать бессильный класс -
народ - все  более покорным  и униженным, убивало  в народе все  народное  и
вырабатывало из  него  современного  "рабочего".  Оно  же лишило народ всего
великого,  благородного,  - всего того,  что  он, единый  истинный художник,
созидал для себя  под гнетом настоятельной нужды  и в чем он  кротко изливал
свою душу,  его  мифа, его напевов, его  плясок,  творческого богатства  его
речи, чтобы дистиллировать  из всего этого усладительный  напиток  для себя,
средство  против  истощения  и  скуки  своего  существования  -  современное
искусство. Каким  образом это  общество  возникло, как  оно умело высасывать
новые силы из противоположных ему на первый взгляд сфер мощи, как, например,
оно   сумело   воспользоваться   впавшим   в  лицемерие   и   половинчатость
христианством,  как  защитою против народа  для  утверждения  себя  и своего
достояния, как наука и  ученые охотно подчинились этой рабской повинности  -
все  это Вагнер  проследил  исторически, и  в  результате его  наблюдений им
овладело отвращение  и  бешеный  гнев.  Из  сострадания  к  народу  он  стал
революционером. С этой поры он возлюбил народ, тосковал по нем, как тосковал
он  по  народному искусству, ибо  -  увы! - только в нем, исчезнувшем,  едва
чуемом,  искусственно  оттесненном народе  он  думал  обрести  единственного
достойного  зрителя  и  слушателя,  которому  была  бы по  плечу  мощь  того
художественного произведения, о котором он мечтал. Так  он стал задумываться
над вопросом, как возникает народ и как он возрождается?
     Он всегда находил только один ответ. Если  бы множество людей  страдало
тем же, чем страдаю я,  думал он, то  это и был  бы народ. И где  одинаковые
страдания  порождают  одинаковые  стремления и  желания,  там будут искать и
одинакового способа  их удовлетворять, будут находить  в этом удовлетворении
одинаковое счастье.  Оглядываясь на  то, что ему самому приносило наибольшее
утешение  и  ободряло его в его нужде, в чем он находил  полнейший  душевный
отклик своему страданию, он  с блаженной уверенностью сознавал, что этим для
него были только  миф  и  музыка.  Миф, в котором он видел порождение и язык
народной нужды, и музыка, происхождение которой было родственно мифу, но еще
более загадочно.  В  оба эти  элемента погружал он свою душу, чтобы исцелить
ее,  к  ним  он тяготел наиболее страстно. Из этого он имел право заключать,
сколь родственна его нужда нужде народа в пору его возникновения и что народ
вновь  восстанет,  если в нем  будет много Вагнеров.  В  каком  же положении
находились  миф и музыка  в нашем современном обществе, поскольку они еще не
сделались жертвой этого общества? Их постигла одинаковая участь, и  это лишь
подтверждает  их  таинственную   связь.  Миф  глубоко  пал  и  исказился,  -
превратившись  в  "сказку",  занимательную  игру,  радость  детей  и  женщин
выродившегося  народа;  его дивная, строго святая мужественная  природа была
утрачена.  Музыка сохранилась  еще у бедных,  простых и одиноких.  Немецкому
музыканту   не  удалось  занять  благоприятное  положение  среди   искусств,
служивших роскоши.  Он  сам стал  чудовищной,  таинственной  сказкой, полной
трогательных   звуков  и  предвещаний,  беспомощным  вопрошателем,  каким-то
завороженным  существом, ждущим избавления.  И  художник  слышал здесь  ясно
веление,  обращенное  к  нему  одному  -  вернуть мифу  его  мужественность,
освободить музыку от завороживших ее чар и дать ей  возможность  заговорить.
Он почувствовал, как  освободился от оков его дар драматического творчества,
как  утвердилось его господство над  еще  неоткрытым промежуточным  царством
между  мифом  и  музыкой.  Свое новое художественное  создание, в котором он
соединил воедино  все, что знал могучего, действенного, несущего блаженство,
он поставил теперь пред людьми с  великим,  мучительно острым вопросом: "Где
вы,   страждущие  тем  же,  чем  страдаю  я,  и  ждущие  того   же?  Где  та
множественность, в которой я жажду увидеть народ? Я узнаю вас по тому, что у
вас будет общее со  мной счастье и общее утешение: по вашей радости я узнаю,
в чем ваши страдания!"  "Тангейзером" и  "Лоэнгрином" задан был этот вопрос;
он искал себе подобных, - одинокий жаждал множественности.
     Но что ему пришлось испытать? Ни от кого он не услыхал ответа; никто не
понял его  вопроса. Не то, чтобы  последовало молчание, - напротив, отвечали
на тысячи вопросов, им не поставленных. О новых художественных произведениях
без умолку  трещали, словно  они были  созданы  только  для  того,  чтобы их
заглушили  слова.  Среди немцев  вспыхнула  какая-то  горячка  эстетического
писательства и  болтовни. Измеряли, ощупывали художественные  произведения и
личность самого художника  с бесстыдством,  свойственным немецким ученым  не
менее,  чем немецким  журналистам. Своими писаниями Вагнер пытался облегчить
понимание поставленного  им вопроса. Новое смятение и жужжание!  Композитор,
который пишет и мыслит, показался всем какой-то невероятной диковиной. Стали
кричать, что  он  - теоретик, желающий преобразовать искусство  на основании
каких-то   отвлеченных  умствований.  Побить  его   каменьями!   Вагнер  был
ошеломлен. Его вопрос остался непонятым, его страдания не встретили отклика,
его  произведения  были обращены  к  глухим и слепым;  народ,  о  котором он
мечтал,  оказался  химерой. Он поколебался и  остановился в нерешительности.
Перед его  взорами встала  возможность полного  крушения  всего  -  но  этой
возможности  он  не  испугался.  Может  быть,  по ту  сторону  разрушения  и
запустения  есть место для новой надежды, а может быть, и нет - но во всяком
случае "ничто" лучше  отвратительного  "нечто". Вскоре он  стал политическим
изгнанником и впал в нужду.
     И  только  теперь, вместе  с этим страшным поворотом в  его  внешней  и
внутренней  судьбе, начинается период жизни  великого человека,  как золотым
отблеском  озаренный  сиянием   высшего  мастерства!  Теперь   только  гений
дифирамбической  драматургии сбрасывает  с себя последнее  покрывало!  Он  -
одинок;  время для  него  больше  не  имеет  значения; он  потерял  надежду.
Охватывающим мир взором он вновь измеряет глубь и на  этот  раз проникает до
дна  ее. Там  видит он  страданье, заложенное  в основе  вещей,  и  с  этого
времени,  как  бы отрешившись  от самого себя,  спокойнее  несет  свою  долю
страданий. Жажда  высшей  власти,  это наследие прежних  состояний,  всецело
переходит  в  художественное  творчество. В своем  творчестве  он обращается
теперь только к самому себе, а не к  публике или народу, и полагает все силы
на то, чтобы придать этому  творчеству отчетливость и силу, достойные такого
могучего диалога. Творчество  предыдущего периода было еще несколько иным: в
нем он еще принимал  в соображение, хотя и  с деликатностью и благородством,
необходимость  непосредственного действия. Ведь этим  творчеством  он  хотел
поставить  вопрос,  чтобы получить  немедленный  ответ на  него. И как часто
Вагнер хотел  облегчить тем, кого он вопрошал, понимание: он  шел  навстречу
им, снисходя  к их неопытности, к  их неуменью отвечать, и прибегал к старым
формам  и  средствам  выражения  в  искусстве  там,  где  он  имел основание
опасаться, что его собственный язык не будет иметь  требуемой убедительности
и понятности, он пытался убедить, ставя вопрос на  получуждом ему,  но более
знакомом его  слушателям  языке.  Теперь уже  ничто не побуждало его более к
такому  отношению;  он хотел  теперь  только одного - столковаться  с  самим
собою, мыслить сущность мира в событиях, философствовать  в звуках. Все, что
оставалось в нем преднамеренного, было  направлено  на последние  вопросы  о
вещах. Кто достоин знать, что в  нем  совершалось  тогда, о чем он вел сам с
собою речь в священных тайниках своей души - а немногие достойны этого - тот
пусть  слушает, созерцает и переживает "Тристана и Изольду" - этот настоящий
opus  metaphysicum  всего  искусства  -  произведение,  на  котором покоится
гаснущий взгляд умирающего, с его ненасытным,  полным  истомы  стремлением к
тайнам  ночи  и  смерти,  к бегству  от  жизни,  которая,  как  нечто  злое,
обманчивое и разлучающее, резко выделяется  в лучах таинственного, зловещего
утра; к тому  же  это -  драма, облеченная в  самую суровую, строгую  форму,
покоряющая своей величавой простотой и этим соответствующая тайне, о которой
говорит,  - тайне смерти при живом теле,  единства в раздвоенности. И все же
есть  нечто  более удивительное,  чем это  произведение, это - сам художник,
который  вслед за тем  мог создать  в самое короткое  время мировую картину,
столь богатую многообразием  красок, как  "Мейстерзингеры из  Нюрнберга",  -
который, создавая оба эти  произведения,  как  бы  отдыхал и набирался  сил,
чтобы  тем временем с размеренной спешностью возвести  набросанное и начатое
им  четырехчастное исполинское  здание, свое байрейтское творение  искусства
"Кольцо  Нибелунгов"  -  плод двадцатилетнего размышления и творчества. Кого
удивит соседство "Тристана" и "Мейстерзингеров", тот  не  понял существенной
черты в жизни и природе всех истинно великих  немцев. Он  не знает, на какой
именно  почве  выросла  оригинальная  и единственная  в  своем роде немецкая
веселость Лютера, Бетховена и  Вагнера, совершенно непонятная другим народам
и, по-видимому, утраченная даже современными  немцами,  -  та сверкающая как
золото    перебродившая    смесь    простодушия,    проникновенной    любви,
созерцательности и веселого  лукавства,  которую  Вагнер, как драгоценнейший
напиток,  поднес  всем, кто  глубоко страдал от жизни  и, как  бы с  улыбкой
выздоравливающего, снова обращает к ней свои взоры.  И по  мере того, как он
сам   более  примиренно  смотрел  на  жизнь,   реже  обуреваемый  гневом   и
отвращением, в любви и печали, скорее добровольно отказывался от власти, чем
трепетно  отступал  перед  ней; по мере  того, как он в тиши вел вперед свое
великое  дело, прибавляя к партитуре партитуру,  произошло нечто  такое, что
заставило  его  насторожиться.  Явились  друзья,  возвестившие  ему  скрытую
подземную  тревогу многих  душ. То далеко еще  не был "народ", подвигшийся и
заявивший о  себе, но, пожалуй, зародыш и первый жизненный источник воистину
человеческого общества, имеющего сложиться в грядущие времена. Это пока было
лишь порукой тому, что его великое дело когда-нибудь  можно будет отдать под
охрану и в руки верных людей,  которые  будут  хранить для будущих поколений
это чудное наследие и достойны стать его хранителями. Любовь друзей внесла в
дни жизни Вагнера новые светлые краски и тепло. Он уже не был одинок в своей
благородной  заботе: до заката закончить свое  дело  и  найти  гостеприимный
кров. И тут произошло событие,  которое он мог истолковать лишь символически
и  которое   имело   для  него   значение   нового  утешения  и  счастливого
предзнаменования.  Его  заставила  пристальнее   всмотреться  великая  война
немцев, - тех самых немцев, которых он считал столь глубоко  выродившимися и
в такой мере отпавшими от  возвышенного  немецкого  духа,  изученного  им  с
глубокой  сознательностью  и  познанного  в  самом  себе  и  других  великих
исторических немцах. Он увидал, что эти немцы в невероятно трудном положении
проявляли   две   подлинные   добродетели   -   бесхитростное   мужество   и
осмотрительность; глубоко счастливый, он начал верить, что он  еще, пожалуй,
не последний  немец  и  что со временем более  могущественная сила,  чем его
самоотверженные, но немногочисленные друзья, станет в  защиту  его дела в те
долгие дни, когда оно,  как художественное творение будущего, будет выжидать
предопределенного  будущего.  Может  быть,  эта  вера  и  не  могла  надолго
предохранить  его  от сомнений,  в  особенности,  когда  он начинал  строить
надежды на  ближайшее будущее. Но  так или иначе  он испытал могучий толчок,
напомнивший ему о неисполненном еще высоком долге.
     Его  дело не было бы готово и  доведено до  конца,  если бы  он оставил
потомству лишь немые партитуры. Ему  предстояло перед лицом всех показать  и
научить тому, что никто не мог разгадать без него, что было дано ему одному,
-  новому стилю передачи и исполнения его произведений,  дать на примере то,
чего  не  мог дать никто  другой, и таким образом установить традицию стиля,
записанную не значками на  бумаге, а впечатлениями в человеческих душах. Это
стало для него тем более серьезной обязанностью, что другие его произведения
постигла  тем  временем,  именно  в  отношении стиля  их  исполнения,  самая
нетерпимая и  нелепейшая  участь: их  прославляли,  ими восхищались  и -  их
искажали, и никто, по-видимому,  не возмущался этим.  И  как ни странно  это
может показаться, но  это  так: в  то время, как он, проницательно  оценивая
своих современников, все более определенно  отказывался от мысли иметь у них
успех и от  стремления к власти, явились  и "успех"  и  "власть"; по крайней
мере весь мир  твердил  ему об этом. Не  помогало и то, что он  решительно и
неоднократно  старался  выяснить,  что   все  эти   успехи   суть  полнейшее
недоразумение  и  позорят  его;  люди   так   мало  привыкли  встречаться  с
художником,  умеющим  строго   разбираться  в  характере   производимого  им
действия, что даже его торжественнейшим  протестам не давали веры. Когда ему
стала  ясна  связь  современных театральных порядков и театральных успехов с
характером современного человека, он от всей души порвал с этим театром. Что
ему  мог дать  эстетический  энтузиазм и  ликование возбужденной  толпы? Его
могло только озлоблять, когда  он  видел,  как  его произведения без всякого
разбора попадали  в  зияющую  пасть  ненасытной  скуки  и жажды развлечений.
Насколько  поверхностным  и неосмысленным являлось  здесь  всякое  действие,
насколько все здесь в  сущности сводилось скорее к удовлетворению ненасытной
жадности, чем к пропитанию голодного,  об этом он  прежде  всего заключал из
одного  правильно  повторяющегося  явления.  Все,   даже  сами  исполнители,
смотрели  на  его  искусство  как на  всякую  другую  театральную  музыку  и
обращались  с  ним  по  отвратительным  рецептам оперного  стиля;  рубили  и
перекраивали его произведения  при содействии  образованных капельмейстеров,
изготовляя  из  них  именно оперы; а певцы  полагали, что можно как  следует
передать их, только  старательно вытравив из них сначала всю душу.  В лучшем
случае неумело и  с боязливой неуклюжестью  следовали  предписаниям Вагнера,
поручая, например,  передачу ночного стечения  народа  на  улицах Нюрнберга,
указанного   Вагнером  во   втором   акте   "Мейстерзингеров",  искусственно
движущимся балетным танцорам  и  чистосердечно веря при этом, что