ке
и  философии, мало-помалу  прочно установилось новое  понятие  о  германском
духе, в котором резко выступало влечение к мужественному скепсису: например,
в виде неустрашимости взгляда, в виде смелости и твердости разлагающей руки,
в  виде  упорной  воли  к  рискованной  погоне  за  открытиями,  к  отважным
экспедициям к  Северному  полюсу  под пустынными  и  опасными  небесами.  И,
вероятно,  есть  веские  причины  тому,  что  теплокровные  и  поверхностные
приверженцы  человечности открещиваются  именно от этого  духа:  cet  esprit
fataliste, ironique, mephistophelique, как называет  его  не  без содрогания
Мишле. Если  же  кто-нибудь хочет восчувствовать, насколько  значительна эта
боязнь  "мужественности"  германского   духа,   пробудившего  Европу  от  ее
"догматической дремоты", то пусть он  вспомнит прежнее понятие об этом духе,
которое  пришлось вытеснять новому, - пусть он вспомнит  тот не очень давний
факт,  что  одна  мужеподобная  женщина  в  своей  разнузданной  надменности
осмелилась возбуждать  сочувствие Европы  к  немцам,  как к  добросердечным,
кротким, слабовольным  и поэтическим болванам. Нужно  же наконец понять  как
следует удивление  Наполеона,  когда  он увидел  Гёте:  оно  выдает  то, что
подразумевали в течение  целых столетий под  "германским  духом". "Voila  un
homme: "вот это муж! А я ожидал, что встречу только немца!" -
     210
     Итак, если  мы  предположим, что  какая-нибудь черта в образе философов
будущего дает возможность угадать, не должны ли они быть скептиками в только
что указанном  смысле слова, то  этим будет, однако, определено лишь нечто в
них, -  а не  они сами.  С одинаковым правом  их  можно назвать критиками; и
наверно,  это  будут сторонники экспериментов.  Именем, которым  я отважился
окрестить  их,  я  особенно  подчеркнул  опыт и  удовольствие,  доставляемое
опытом: не случилось ли это потому, что  они,  как критики  душой  и  телом,
любят  пользоваться экспериментами в  новом, быть может более обширном, быть
может  более  опасном,  смысле слова?  Не должны  ли они при своей страсти к
познанию пойти дальше в отважных и мучительных  опытах, чем может  допустить
мягкий и  изнеженный  вкус  демократического  века? - Что  и  говорить:  эти
грядущие будут по  меньшей мере  иметь  право обходиться без тех серьезных и
несколько  сомнительных качеств,  которые отличают критика от скептика,  - я
разумею верность оценки, сознательное соблюдение единства метода, изощренное
мужество, самостоятельность и способность отвечать за себя; да, они признают
в  себе  чувство  удовольствия в  отрицании  и  расчленении  и  в  известной
осмысленной жестокости, умеющей верно и искусно владеть  ножом даже и тогда,
когда  сердце истекает кровью. Они будут суровее  (и, быть  может, не всегда
лишь  по  отношению к себе), чем желали  бы  гуманные  люди,  они  не  будут
якшаться с  "истиной" для того, чтобы  она  "доставляла им удовольствие" или
"возвышала" и "воодушевляла" их: скорее  невелика  будет их  вера в  то, что
именно истина  доставляет  такие  приятности  чувству.  Они усмехнутся,  эти
строгие умы, если кто-нибудь скажет им: "эта мысль возвышает меня: как может
она  не быть истиной?" Или:  "это произведение восхищает меня: как может оно
не быть прекрасным?" Или: "этот художник возвышает мой дух: как  может он не
быть великим?"  -  и,  пожалуй,  не только усмешку, а  настоящее  отвращение
возбудит  в  них  все  до   такой  степени  мечтательное,   идеалистическое,
женственное,  гермафродитное.  Тот,  кто  смог  бы проникнуть  в сокровенные
тайники их сердца, вряд ли  нашел  бы  там намерение примирить "христианские
чувства" с "античным вкусом", а тем более  с  "современным парламентаризмом"
(подобного  рода   миролюбие  в  наш  отличающийся  крайней  неуверенностью,
следовательно, весьма миролюбивый век должно встречаться  даже у философов).
Эти  философы  будущего  не  только станут  требовать  от  себя  критической
дисциплины  и приучивания ко  всему тому, что ведет к чистоте и  строгости в
духовной области:  они  даже  имели  бы  право  выставлять  их  напоказ, как
свойственное им  украшение, - тем  не менее  они  еще  не захотят называться
критиками.   Им   покажется   немалым  поношением  философии,   если  станут
декретировать, как это часто случается нынче: "сама философия есть критика и
критическая  наука - и ничего более!" Пусть эта оценка  философии пользуется
одобрением всех позитивистов Франции и Германии (- и очень возможно, что она
польстила бы  даже  сердцу и вкусу Канта: припомните-ка заглавия его главных
творений -  ), наши новые философы  скажут, невзирая  на  это:  критики суть
орудия философа и именно поэтому, как орудия, сами далеко еще не философы! И
великий китаец из Кенигсберга был тоже лишь великим критиком. -
     211
     Я  настаиваю  на  том, чтобы  наконец перестали  смешивать  философских
работников и вообще  людей  науки с философами, - чтобы именно здесь  строго
воздавалось "каждому свое"  и чтобы на  долю первых  не приходилось  слишком
много,  а  на  долю  последних  -  слишком  мало.  Для  воспитания истинного
философа, быть может, необходимо, чтобы и сам он  стоял некогда  на всех тех
ступенях,  на  которых  остаются  и  должны  оставаться  его слуги,  научные
работники философии; быть может, он и сам должен быть критиком  и скептиком,
и  догматиком,   и  историком,  и,  сверх  того,  поэтом  и  собирателем,  и
путешественником,  и  отгадчиком  загадок, и моралистом,  и прорицателем,  и
"свободомыслящим",  и  почти  всем,  чтобы  пройти  весь  круг  человеческих
ценностей и разного  рода чувств  ценности, чтобы иметь возможность смотреть
различными глазами и с различной  совестью  с  высоты  во  всякую  даль,  из
глубины  во  всякую  высь,  из  угла во всякий простор.  Но всё  это  только
предусловия  его  задачи; сама  же задача  требует кое-чего  другого  -  она
требует,  чтобы  он  создавал  ценности. Упомянутым  философским  работникам
следует, по благородному почину Канта и Гегеля, прочно установить и втиснуть
в  формулы  огромный  наличный  состав оценок  - т.  е.  былого установления
ценностей, создания ценностей, оценок,  господствующих  нынче и с некоторого
времени  называемых  "истинами",  -  все  равно,  будет  ли  это  в  области
логической,  или   политической  (моральной),   или   художественной.   Этим
исследователям надлежит сделать ясным, доступным обсуждению,  удобопонятным,
сподручным все случившееся и оцененное, надлежит сократить все длинное, даже
само  "время", и одолеть все прошедшее: это колоссальная и в  высшей степени
удивительная задача,  служение которой может удовлетворить всякую утонченную
гордость, всякую упорную  волю.  Подлинные  же  философы  суть  повелители и
законодатели, они говорят: "так должно быть!", они-то и определяют "куда?" и
"зачем?"  человека и  при этом распоряжаются  подготовительной  работой всех
философских  работников,  всех   победителей  прошлого,  -  они   простирают
творческую руку в будущее,  и всё, что есть  и было, становится  для них при
этом  средством,  орудием,  молотом.  Их  "познавание"  есть  созидание,  их
созидание есть законодательство, их воля к истине есть воля к власти. - Есть
ли нынче такие философы? Были ли уже такие философы? Не должны ли быть такие
философы?..
     212
     Мне все более  и более кажется, что философ,  как  необходимый  человек
завтрашнего и  послезавтрашнего дня, во  все времена  находился и должен был
находиться  в разладе со своим "сегодня": его врагом был всегда  сегодняшний
идеал.  До  сих  пор  все  эти выдающиеся  споспешествователи  человечества,
которых называют философами и  которые  редко  чувствовали  себя  любителями
мудрости, а скорее неприятными безумцами и опасными вопросительными знаками,
- находили свою задачу, свою суровую, непреднамеренную, неустранимую задачу,
а  в  конце  концов  и  величие  ее в том, чтобы быть  злой  совестью своего
времени.  Приставляя,  подобно  вивисекторам,  нож  к груди  современных  им
добродетелей,  они  выдавали  то, что  было их  собственной  тайной: желание
узнать  новое  величие  человека,  новый,  еще  не  изведанный  путь  к  его
возвеличению.   Каждый   раз   они  открывали,   сколько  лицемерия,   лени,
несдержанности  и распущенности, сколько лжи скрывается под  самым уважаемым
типом современной нравственности, сколько добродетелей уже отжило  свой век;
каждый  раз они говорили: "мы должны  идти туда, где  вы нынче меньше  всего
можете чувствовать себя дома". Принимая  во внимание мир "современных идей",
могущих загнать каждого в какой-нибудь угол, в какую-нибудь "специальность",
философ, если бы теперь могли быть философы, был бы вынужден отнести величие
человека, понятие "величия" именно к его  широте  и разносторонности,  к его
цельности  в  многообразии: он даже определил  бы  ценность и ранг человека,
сообразно  тому, как  велико  количество и разнообразие  того,  что он может
нести и взять на  себя, - как далеко может простираться его ответственность.
Современный вкус и добродетель ослабляют и разжижают волю; ничто не является
до такой степени сообразным времени, как слабость воли: стало быть, в идеале
философа  в  состав  понятия  "величия"  должна  входить именно  сила  воли,
суровость и способность  к  продолжительной  решимости; на том же основании,
как обратное учение и  идеал робкой, самоотверженной,  кроткой, бескорыстной
человечности  подходили  к противоположному  по  характеру  веку, к  такому,
который,  подобно  шестнадцатому столетию,  страдал от  запруженной  энергии
воли, от  свирепого  потока и бурных волн  эгоизма. Во времена Сократа среди
людей,  поголовно  зараженных  усталостью  инстинкта,  среди  консервативных
старых  афинян, которые давали волю  своим  чувствам -  "к  счастью", по  их
словам, на деле же к удовольствиям -  и у  которых все еще не сходили  с уст
старые великолепные слова, хотя их  жизнь уже  давно не  давала им  права на
это,  -  тогда  для  величия  души,   быть  может,  была  нужна  ирония,  та
сократическая злобная уверенность старого врача и плебея, который беспощадно
вонзался  в  собственное  тело  так же, как  в  тело  и  сердце "знатных", -
вонзался взором, довольно  ясно говорившим:  "не  притворяйтесь  предо мной!
здесь  -  мы равны!"  Напротив, нынче,  когда  в  Европе  одно лишь  стадное
животное достигает почёта  и  раздаёт почести, когда "равенство прав"  легко
может  обернуться   равенством  в  бесправии,  т.  е.   всеобщим  враждебным
отношением  ко  всему  редкому,  властному,  привилегированному,  к  высшему
человеку,  к высшей душе, к высшей  обязанности, к высшей ответственности, к
творческому избытку  мощи  и властности, -  нынче в состав понятия "величия"
входят  знатность,  желание  жить  для  себя,  способность быть  отличным от
прочих,  самостоятельность,  необходимость  жить  на  свой  страх  и риск; и
философ выдаст кое-что из собственного идеала, если выставит правило: "самый
великий тот, кто может быть  самым одиноким, самым скрытным, самым непохожим
на  всех,  -  человек, стоящий  по  ту сторону  добра  и зла, господин своих
добродетелей, обладатель  огромного запаса  воли; вот  что должно называться
величием:  способность  отличаться   такой  же   разносторонностью,  как   и
цельностью, такой же широтой, как и полнотой". Ho  спрошу еще  раз: возможно
ли нынче - величие?
     213
     Научиться понимать, что такое философ, трудно оттого, что  этому нельзя
выучить:  это нужно "знать"  из опыта - или  нужно  иметь гордость не  знать
этого. Однако  в наши дни все говорят о вещах, относительно которых не могут
иметь  никакого опыта,  а  это  главным образом и хуже  всего  отзывается на
философах и состояниях  философии:  очень немногие  знают их, имеют право их
знать,  все  же популярные  мнения  о  них  ложны.  Так,  например,  истинно
философская  совместность смелой, необузданной гениальности, которая  мчится
presto, и  диалектической  строгости  и необходимости, не делающей ни одного
ложного шага, не известна  по собственному  опыту  большинству мыслителей  и
ученых, отчего  и кажется невероятной, если кто-нибудь  заговорит с ними  на
этот счет. Они  представляют себе всякую необходимость в виде нужды,  в виде
мучительного  подчинения  и принуждения,  и  само мышление считается  ими за
нечто медленное, томительное, почти что за тяжелый труд, и довольно часто за
труд,  "достойный пота благородных  людей",  - а вовсе  не  за нечто легкое,
божественное  и близко  родственное танцу, резвости! "Мыслить" и "относиться
серьезно" к делу, "понимать с трудом" -  эти вещи для них имеют общую связь:
только в таком виде и "переживали" они это  явление. - У художников в данном
случае  уже  более тонкое чутье:  им  слишком хорошо известно, что  как  раз
тогда, когда они уже ничего не делают "произвольно", а все по необходимости,
их  чувство  свободы,  утонченности,  полновластия,  творческой  композиции,
распорядка, воплощения в образы достигает своей вершины, - словом, что тогда
необходимость и  "свобода  воли"  составляют у них одно. Наконец, существует
градация душевных  состояний,  которым  соответствует  градация  проблем;  и
высшие проблемы беспощадно отталкивают каждого, кто осмелится приблизиться к
ним,  не будучи предназначен для решения  их величием и мощью своих духовных
сил.  Какая польза от  того, что  проворные  всезнайки  или  неловкие бравые
механики и эмпирики,  как  это часто  случается нынче, приближаются к ним со
своим  плебейским  честолюбием и  как  бы ломятся в эту "святая святых"!  По
таким  коврам  никогда не  смеют ступать грубые ноги:  это уже предусмотрено
изначальным законом  вещей;  для этих  назойников  двери остаются закрытыми,
хотя бы  они  бились в них  головами  и размозжили  себе головы! Для всякого
высшего света  нужно  быть рожденным; говоря яснее, нужно быть  зачатым  для
него: право на  философию - если брать это слово в обширном смысле  -  можно
иметь только благодаря своему происхождению - предки, "кровь" имеют решающее
значение также и здесь. Многие поколения должны  предварительно работать для
возникновения  философа; каждая из  его  добродетелей должна  приобретаться,
культивироваться, переходить  из рода в род и воплощаться в нём порознь, - и
сюда относится не только смелое,  лёгкое и  плавное течение его  мыслей,  но
прежде  всего  готовность к огромной  ответственности,  величие царственного
взгляда,  чувство   своей   оторванности  от   толпы,  её   обязанностей   и
добродетелей, благосклонное охранение и защита того, чего  не понимают и  на
что клевещут, -  будь это  Бог, будь это дьявол, - склонность и  привычка  к
великой справедливости, искусство  повелевания, широта воли, спокойное  око,
которое редко удивляется, редко устремляет свой взор к небу, редко любит...


        "ОТДЕЛ СЕДЬМОЙ:"
     НАШИ ДОБРОДЕТЕЛИ
     214
     Наши добродетели? - Очень  вероятно,  что и у нас ещё  есть собственные
добродетели,  хотя,  само  собою  разумеется,  уже не  те  чистосердечные  и
неуклюжие  добродетели,  за которые мы  чтили  наших  дедов,  в то  же время
несколько отстраняя  их  от  себя. Мы, европейцы  послезавтрашнего дня,  мы,
первенцы  двадцатого столетия,  - при  всём нашем  опасном  любопытстве, при
нашей многосторонности и  искусстве переодевания, при нашей дряблой и как бы
подслащённой   жестокости  ума  и  чувств,  -  нам,  вероятно,  будь  у  нас
добродетели, выпали бы на долю лишь такие, которые могли бы прекрасно ладить
с самыми  тайными и  самыми близкими  нашему  сердцу  склонностями, с самыми
жгучими нашими потребностями.  Что  ж! поищем-ка их в наших лабиринтах, где,
как известно, столь многое теряется, столь многое пропадает пропадом. И есть
ли что-нибудь более прекрасное, чем искание своих  собственных добродетелей?
Не означает ли это почти  верить  в собственную добродетель?  А эта "вера  в
свою  добродетель"  -  разве  не  то  же,  что  некогда  называлось  "чистой
совестью", не та  ли это достопочтенная,  долгохвостая коса понятий, которую
наши деды привешивали  к своему затылку, а довольно часто и к своему  уму? И
оттого, сколь бы далёкими ни считали мы себя во всём прочем от старомодности
и дедовской  степенности, кажется, что в  одном пункте мы  всё-таки являемся
достойными внуками своих дедов, мы, последние европейцы с чистой совестью: и
мы ещё носим их косы. - Ах, если бы вы знали, как недалеко, как  близко  уже
то время, когда будет иначе! -
     215
     Как  в звёздном мире порой  бывает  два солнца, определяющие путь одной
планеты, как иной раз одну планету  освещают разноцветные солнца, обливая её
то красным, то  зелёным  светом, а  затем при одновременном освещении  снова
расцвечивая её  пёстро,  - так и мы, люди нового времени, благодаря  сложной
механике нашего  "звёздного  неба" определяемся  различными  моралями;  наши
поступки отсвечивают попеременно разными цветами, они редко однозначащи, - и
нет недостатка в случаях, когда мы совершаем пёстрые поступки.
     216
     Любить  своих врагов? Я  думаю, что  люди  научились  этому хорошо: это
случается  нынче  тысячекратно,  как в малом, так и  в великом;  порой  даже
случается нечто более возвышенное и превосходное, - мы учимся презирать в то
время, когда любим, и именно когда любим сильнее всего: но все это мы делаем
бессознательно, без шума и торжественности, с той стыдливостью и скрытностью
доброты, которая запрещает устам  произносить  торжественные слова и формулы
добродетели.  Мораль как  поза нам  нынче не  по вкусу.  Это тоже  прогресс:
подобно тому как прогресс наших отцов заключался в том, что им наконец стала
не  по  вкусу  религия  как  поза,  если  причислить  сюда  также  вражду  и
вольтеровскую   желчность  по  отношению  к  религии  (и  все,  чем  некогда
рисовались вольнодумцы). Это музыка в нашей  совести, танец  в нашем уме,  с
которыми не хочет гармонировать все нытье пуритан, вся моральная проповедь и
прямодушничанье.
     217
     Следует  остерегаться тех  людей,  которые  высоко ценят  доверие к  их
моральному такту и тонкости морального распознавания: они никогда не простят
нам, если  им случится ошибиться перед нами (или же в нас),  - они неизбежно
становятся нашими инстинктивными клеветниками и обидчиками, даже и оставаясь
еще нашими "друзьями". - Блаженны забывчивые, ибо они "покончат" и со своими
глупостями.
     218
     Психологи Франции - а где же еще  есть теперь психологи? - все  еще  не
исчерпали того горького и разнообразного удовольствия, которое доставляет им
betise bourgeoise,  словно бы  - словом,  они выдают этим кое-что. Например,
Флобер, этот  бравый руанский буржуа, не видел, не слышал и не замечал уже в
конце концов ничего другого: то был свойственный ему  вид самомучительства и
утонченной жестокости.  Рекомендую теперь для разнообразия - потому  что это
становится  скучным  -  другой  предмет  для восхищения: ту  бессознательную
хитрость,  с которой  все добродушные, тупоумные,  честные  посредственности
относятся  к  высшим  умам и их задачам,  ту тонкую  крючковатую  иезуитскую
хитрость, которая  в тысячу раз тоньше ума и вкуса этого среднего сословия в
лучшие его минуты - и даже тоньше ума их  жертв: это может послужить еще раз
доказательством того, что  из всех открытых  доселе  видов  интеллигентности
"инстинкт"  есть  самый  интеллигентный. Словом, изучайте-ка  вы, психологи,
философию "правила" в  борьбе  с "исключением" - это будет для  вас зрелище,
достойное богов и божественной злобности! Или, говоря еще яснее: производите
вивисекцию над "добрым человеком", над "homo bonae voluntaris"... над собою!
     219
     Моральное  суждение  и  осуждение -  это  излюбленная  месть  умственно
ограниченных людей людям менее ограниченным, это в некотором роде возмещение
того, что  природа плохо позаботилась о них, это, наконец, случай  сделаться
умнее  и  утонченнее: злоба  развивает  умственно. В гл