мимо  проносят  какой-нибудь  священный  сосуд,
какую-нибудь драгоценность, извлеченную из запертого хранилища, какую-нибудь
книгу с  печатью  великой  судьбы; с  другой  стороны, бывает иной  раз, что
человек невольно немеет, взор  его  останавливается  и  весь он  застывает в
неподвижности,  -  это  значит, что  душа  его  чувствует  близость  чего-то
достойного поклонения. Способ,  которым до сих пор  в  Европе поддерживается
благоговение перед Библией, есть,  быть может, лучшее в дисциплинировании  и
утончении нравов, каковыми Европа обязана христианству: книги такой  глубины
и  окончательного  значения  должны  быть  охраняемы  тиранией  постороннего
авторитета, дабы просуществовать столько тысячелетий, сколько необходимо для
исчерпания и разгадки  их  смысла.  Уже  достигнуто  многое,  если  большому
количеству людей (всех сортов тупицам и быстро срабатывающим кишкам) наконец
привито это  чувство, говорящее  им, что они не ко всему  могут прикасаться,
что  есть священные  события, перед  которыми  они  должны  снимать обувь  и
держать подальше свои нечистые руки, - это почти высшая степень, которой они
могут  достигнуть  в  сфере  человечности.  Напротив,  ничто  не  возбуждает
большего   отвращения   к   так   называемым   интеллигентам,   исповедующим
"современные идеи",  как отсутствие у  них стыда, спокойная наглость взора и
рук, с которой они все трогают, лижут и ощупывают; и возможно, что в народе,
среди низших слоев, именно у  крестьян,  нынче сравнительно  гораздо  больше
благородства вкуса и такта  в почитании,  чем у читающего газеты умственного
полусвета, у образованных людей.
     264
     Из души человека нельзя изгладить того, что больше всего любили  делать
и чем постоянно занимались его предки: были  ли они, например, трудолюбивыми
скопидомами, неразлучными с письменным столом и денежным сундуком, скромными
и буржуазными  в своих вожделениях, скромными также и в своих  добродетелях;
были ли  они  привычны  повелевать  с  утра  до  вечера,  склонны  к  грубым
удовольствиям и  при этом, быть  может,  к еще  более грубым обязанностям  и
ответственности;  или,  наконец,   пожертвовали   ли   они  некогда   своими
привилегиями рождения и собственности, чтобы всецело отдаться служению своей
вере  -  своему "Богу" - в качестве  людей,  обладающих  неумолимой и чуткой
совестью, краснеющей от всякого посредничества. Совершенно невозможно, чтобы
человек  не  унаследовал  от  своих   родителей  и  предков  их  качеств   и
пристрастий, что бы ни говорила против этого очевидность. В этом заключается
проблема  расы. Если мы знаем кое-что о родителях, то  позволительно сделать
заключение  о  детях:  отвратительная  невоздержанность,  затаенная зависть,
грубое   самооправдывание  -  три   качества,  служившие   во   все  времена
неотъемлемой принадлежностью плебейского  типа, - все  это должно перейти  к
детям столь же неизбежно, как  испорченная кровь; и с помощью самого лучшего
воспитания и образования  можно достигнуть лишь обманчивой маскировки такого
наследия.  - А к чему же иному стремится  нынче воспитание и образование!  В
наш   слишком   народный,  лучше  сказать  плебейский,  век  "воспитание"  и
"образование"  должно  быть  по  существу  своему  искусством  обманывать  -
обманывать насчет происхождения, обманчиво скрывать унаследованное  душой  и
телом   плебейство.  Воспитатель,   который  стал  бы  теперь  прежде  всего
проповедовать правдивость и  постоянно взывал бы  к  своим питомцам: "будьте
правдивыми! будьте естественными, кажитесь тем, что вы есть!", - даже  такой
добродетельный и прямодушный осел научился бы со  временем прибегать к furca
Горация, чтобы naturam expellere: с каким успехом? "Чернь" usque recurret -
     265
     Рискуя оскорбить слух  невинных,  я  говорю:  эгоизм есть  существенное
свойство знатной души; я подразумеваю под ним непоколебимую веру в  то,  что
существу, "подобному нам", естественно должны подчиняться и приносить себя в
жертву  другие существа.  Знатная  душа  принимает  этот  факт  собственного
эгоизма  без  всякого  вопросительного  знака,  не  чувствуя  в  нём никакой
жестокости, никакого  насилия и произвола, напротив, усматривая в нём нечто,
быть может  коренящееся  в  изначальном  законе вещей,  -  если бы она стала
подыскивать ему  имя,  то сказала бы,  что "это  сама  справедливость".  Она
признаётся себе  при  случае,  хотя сначала и  неохотно,  что есть  существа
равноправные  с ней;  но как  только  этот  вопрос ранга  становится для неё
решённым, она начинает вращаться среди  этих равных,  равноправных, соблюдая
по  отношению  к ним  ту же стыдливость и  тонкую почтительность,  какую она
соблюдает по отношению  к самой себе, сообразно некой  прирождённой небесной
механике, в которой знают толк все звёзды. Эта тонкость  и самоограничение в
обращении  с себе подобными является лишним проявлением её  эгоизма - каждая
звезда представляет  собой такого эгоиста: она чтит  себя в них и  в правах,
признаваемых ею  за ними; она не сомневается, что обмен почестями и  правами
также  относится к  естественному порядку  вещей,  являясь  сущностью всяких
отношений. Знатная  душа  даёт,  как  и  берёт, подчиняясь  инстинктивной  и
легковозбуждаемой   страсти  возмездия,  таящейся  в  глубине  её.   Понятие
"милость" не имеет inter pares никакого смысла и  благоухания; быть может, и
есть благородный способ получать дары, как бы допуская, чтобы они изливались
на нас свыше, и жадно упиваться ими, как каплями росы; но к такому искусству
и к такому жесту знатная душа никак не приноровлена. Её эгоизм  препятствует
этому:  она  вообще неохотно  устремляет  взор  свой  в  "высь", предпочитая
смотреть или перед собой,  горизонтально и медлительно, или сверху вниз: она
сознаёт себя на высоте. -
     266
     "Истинно  почитать можно лишь  того, кто не ищет  самого себя".  - Гёте
советнику Шлоссеру.
     267
     У китайцев  есть  поговорка,  которой  матери  учат  уже  своих  детей:
siao-sin,  "уменьши свое  сердце!".  Такова  по сути  и основная  склонность
поздних цивилизаций  - я  не сомненаюсь, что  античному  греку прежде  всего
бросилось бы в  глаза в нас, нынешних европейцах, самоумаление, - уже  одним
этим мы пришлись бы ему "не по вкусу". -
     268
     Что же такое  в конце  концов общность? - Слова суть звуковые знаки для
понятий;  понятия же - это более или менее определенные  образные знаки  для
часто  повторяющихся  и  одновременно  проявляющихся  ощущений, целых  групп
ощущений. Чтобы понимать друг друга, недостаточно еще употреблять одинаковые
слова, - нужно также употреблять одинаковые  слова для однородных внутренних
переживаний;  нужно  в  конце  концов  иметь  общий  опыт с другими  людьми.
Оттого-то  люди, принадлежащие  к одному народу, понимают друг друга  лучше,
чем представители  разных народов, даже  когда  они говорят на одном  языке;
или,  обратно, если  люди долго  жили вместе  при сходных условиях (климата,
почвы,  опасности,  потребностей,  работы),  то  из  этого  возникает  нечто
"понимающее  самого  себя" - народ.  Во  всех  душах одинаковое  число часто
повторяющихся переживаний  получает перевес над более редкими: в  этой сфере
люди начинают понимать друг друга все быстрее и быстрее - история языка есть
история процесса сокращения, - а это быстрое понимание порождает все более и
более тесную взаимную  связь. Чем больше опасность, тем больше и потребность
быстро и легко сговориться о необходимом; отсутствие взаимного непонимания в
опасности  - вот условие, без которого  никак  не может установиться общение
между людьми.  Даже в каждой дружеской  или любовной  связи испытывают  друг
друга в этом  отношении: такая связь не  может быть прочной,  раз становится
ясно, что одинаковые слова производят разное впечатление на обоих, вызывая в
одном  из них иные  чувства, мысли, догадки,  желания  и  страхи,  нежели  в
другом.  (Боязнь "вечного  непонимания" -  вот  тот  доброжелательный гений,
который так часто удерживает особей разного пола от слишком поспешной связи,
хотя чувства  и сердце влекут к  ней, - а вовсе не какой-то шопенгауэровский
"гений рода" - !) Группы ощущений, которые могут наиболее быстро пробудиться
в глубине  души, заговорить и давать приказания, имеют решающее значение для
всей  табели  о рангах ее  ценностей и в конце концов определяют скрижаль ее
благ. Оценка вещей данным человеком выдает нам до некоторой степени строение
его души и то, что она считает условиями жизни, в чем видит подлинную нужду.
Положим теперь, что  нужда сближала издревле лишь таких людей, которые могли
выражать сходными знаками сходные потребности,  сходные переживания, тогда в
общем  оказывается,  что  легкая   сообщаемость  нужды,  т.  е.  в  сущности
переживание только средних и  общих явлений жизни, должна быть величайшею из
всех сил, распоряжавшихся до сих пор судьбою человека.  Более сходные, более
обыкновенные люди имели  и  всегда  имеют преимущество,  люди же  избранные,
более  утонченные,  более  необычные,  труднее  понимаемые,  легко  остаются
одинокими,   подвергаются   в   своем   разобщении   злоключениям  и   редко
распложаются. Нужно  призвать  на  помощь  чудовищные обратные  силы,  чтобы
воспрепятствовать этому  естественному, слишком естественному  progressus in
simile, этому  постепенному преобразованию  человечества  в  нечто  сходное,
среднее, обычное, стадное - в нечто общее!
     269
     Чем более  психолог - прирожденный, неизбежный психолог и разгадчик душ
- начинает заниматься выдающимися случаями  и людьми,  тем более грозит  ему
опасность задохнуться от сострадания: ему нужна твердость сердца и веселость
больше, чем кому-либо другому. Гибель, падение высших людей, чужеродных душ,
есть именно  правило: ужасно иметь  такое  правило постоянно перед  глазами.
Многообразные мучения  психолога,  который  открыл эту гибель,  который  раз
открыл и затем почти  беспрерывно снова  открывает в объеме всей истории эту
общую  внутреннюю  "неисцелимость" высшего  человека,  это  вечное  "слишком
поздно!" во  всех смыслах, может, пожалуй, в  один прекрасный день сделаться
причиной того,  что он с ожесточением восстанет на свою собственную судьбу и
сделает попытку истребить себя,  -  что он  сам "погибнет". Почти у  каждого
психолога замечается  предательское  пристрастие  и склонность к  общению  с
заурядными и уравновешенными людьми: этим  выдает себя  то, что он постоянно
нуждается в исцелении, что ему нужно нечто вроде забвения и бегства от того,
чем  отягощают  его совесть его  прозрения и  разрезы,  его  "ремесло".  Ему
свойственна боязнь собственной  памяти. Он легко становится безгласным перед
суждением  других:   с  бесстрастным  лицом  внимает  он,  как  поклоняются,
удивляются,  любят, прославляют  там,  где он видел, -  или он даже скрывает
свое безгласие, умышленно соглашаясь с  каким-нибудь поверхностным  мнением.
Быть  может,  парадоксальность  его  положения  доходит  до такой  ужасающей
степени, что  как раз  там, где  он научился великому состраданию и вместе с
тем великому презрению, толпа, образованные люди, мечтатели  учатся великому
почитанию - почитанию "великих  людей" и  диковинных животных, ради  которых
благословляют и чтут отечество, землю, человеческое достоинство, самих себя,
- на  которых указывают юношеству, по  образцу которых  его воспитывают... И
кто знает, не случалось ли до сих пор во всех значительных случаях одно и то
же,  именно, что толпа поклонялась богу, а "бог" был лишь бедным  жертвенным
животным!  Успех всегда был величайшим  лжецом,  - а ведь и само  "творение"
есть успех;  великий  государственный муж,  завоеватель,  человек, сделавший
какое-нибудь   открытие,   все   они  замаскированы   своими  созданиями  до
неузнаваемости; "творение",  произведение художника  или философа,  только и
создает вымышленную  личность  того,  кто  его  создал,  кто должен  был его
создать; "великие люди" в  том  виде, как их  чтут, представляют собою после
этого ничтожные, плохие вымыслы; в мире  исторических ценностей господствует
фабрикация  фальшивых монет. Эти великие поэты, например эти Байроны, Мюссе,
По, Леопарди, Клейсты, Гоголи (я не отваживаюсь назвать более великие имена,
но  подразумеваю  их),  -  если взять их такими, каковы  они на  самом деле,
какими  они,   пожалуй,  должны  быть,  -  люди   минуты,  экзальтированные,
чувственные,  ребячливые, легкомысленные  и  взбалмошные  в  недоверии  и  в
доверии; с душами, в которых обыкновенно надо  скрывать  какой-нибудь изъян;
часто мстящие своими произведениями за внутреннюю загаженность, часто ищущие
своими взлетами забвения от слишком верной памяти; часто заблудшие в грязи и
почти  влюбленные в  нее, пока  наконец  не уподобятся  блуждающим  болотным
огням,  притворяясь в  то  же время звездами,  -  народ начинает называть их
тогда  идеалистами;  часто  борющиеся   с  продолжительным  отвращением,   с
постоянно  возвращающимся  призраком  неверия,  который   обдает  холодом  и
заставляет  их  жаждать gloria  и пожирать  "веру в  себя" из рук опьяненных
льстецов. - И каким мучением являются эти великие художники  и вообще высшие
люди для  того, кто наконец  разгадал  их! Вполне  понятно, почему именно  в
женщине  -  отличающейся  ясновидением  в  мире  страданий  и, к  сожалению,
одержимой  страстью помогать  и  спасать, страстью, далеко  превосходящей ее
силы, - вызывают они так легко  те вспышки  безграничного и самоотверженного
сострадания, которых масса, и прежде всего масса почитателей,  не понимает и
снабжает   в   изобилии  любопытными  и  самодовольными  толкованиями.   Это
сострадание регулярно обманывается в своей силе: женщине хочется верить, что
любовь  все может,  -  таково  ее  своеверие. Ах, сердцевед прозревает,  как
бедна, беспомощна, притязательна,  склонна к  ошибкам и скорее пагубна,  чем
спасительна, даже самая сильная, самая глубокая любовь!  - Возможно, что под
священной  легендой  и  покровом  жизни  Иисуса  скрывается  один  из  самых
болезненных случаев мученичества от  знания, что  такое любовь: мученичество
невиннейшего и глубоко страстного  сердца, которое не могло  удовлетвориться
никакой людской любовью, которое  жаждало  любви,  жаждало  быть  любимым  и
ничем,  кроме  этого,  жаждало  упорно,  безумно,  с  ужасающими   вспышками
негодования на тех, которые отказывали ему в любви;  быть может, это история
бедного  не  насытившегося любовью  и ненасытного в  любви человека, который
должен был изобрести ад, чтобы  послать туда тех, кто не хотел его любить, -
и  который,  наконец, познав  людскую  любовь,  должен был  изобрести  Бога,
представляющего   собой  всецело  любовь,  способность  любить,   -  который
испытывал жалость к людской любви, видя, как она скудна и как слепа! Кто так
чувствует, кто  так  понимает  любовь  - тот  ищет смерти. -  Но зачем иметь
пристрастие к таким болезненным вещам? Допустив, что этого вовсе не нужно. -
     270
     Духовное  высокомерие и брезгливость каждого  человека, который глубоко
страдал, - как глубоко могут страдать люди, это почти  определяет их ранги -
его  ужасающая  уверенность,  которой   он  насквозь   пропитан  и  окрашен,
уверенность, что благодаря своему страданию он знает больше, чем могут знать
самые умные и мудрые люди, что ему ведомо много далеких и страшных  миров, в
которых он некогда "жил" и о которых "вы ничего не знаете!"...  это духовное
безмолвное  высокомерие   страдальца,  эта  гордость   избранника  познания,
"посвященного",  почти  принесенного  в  жертву,  нуждается  во  всех  видах
переодевания,   чтобы   оградить   себя   от   прикосновения   назойливых  и
сострадательных  рук  и  вообще  от  всего, что  не равно ему по  страданию.
Глубокое страдание облагораживает; оно обособляет. Одной из самых утонченных
форм переодевания является эпикуреизм и связанное с ним выставление  напоказ
известной доблести вкуса,  которая легко относится  к страданию и защищается
от   всего  печального  и  глубокого.  Есть  "веселые  люди",   пользующиеся
веселостью  для  того,  чтобы под  ее прикрытием оставаться непонятыми:  они
хотят, чтобы  их не понимали. Есть "люди науки", пользующиеся наукой, потому
что  она  придает  веселый вид  и  потому что  ученость  позволяет прийти  к
заключению, что человек поверхностен: они  хотят соблазнить  на такое ложное
заключение. Есть свободные дерзкие умы, которые хотят скрыть и отрицать, что
в груди у них  разбитое, гордое, неисцелимое сердце (цинизм Гамлета - случай
Галиани), и порой даже само дурачество  служит маской злосчастному,  слишком
уверенному  знанию. -  Отсюда следует,  что  иметь  уважение "к  маске" и не
заниматься всуе психологией и любопытством есть дело утонченной гуманности.
     271
     Самую глубокую пропасть образует между двумя людьми различное понимание
чистоплотности и различная  степень  ее.  Чему  может помочь вся честность и
взаимная полезность, чему  может помочь всяческое взаимное благожелательство
- в  конце  концов это не  меняет дела: они "не могут выносить друг  друга"!
Высший инстинкт чистоплотности ставит одержимого  им человека в  чрезвычайно
странное   и  опасное  положение  одиночества,   как  святого:   ибо  высшее
одухотворение   названного   инстинкта   есть  именно   святость.   Познание
неописуемой  полноты  счастья,  достапляемого  купаньем,  страсть  и  жажда,
постоянно влекущая  душу от  ночи к  утру  и  от мрачного,  от  "скорби",  к
светлому,  сияющему,  глубокому,  утонченному  -  насколько  такое  влечение
выделяет людей:  это  влечение благородное,  настолько  же  и  разобщает их.
Сострадание  святого  есть  сострадание   к  грязи   человеческого,  слишком
человеческого. А есть такие  ступени и высоты, с которых он смотрит на самое
сострадание как на осквернение, как на грязь...
     272
     Признаки знатности: никогда не помышлять об унижении наших обязанностей
до  обязанностей каждого человека; не иметь  желания  передавать кому-нибудь
собственную ответственность, не иметь желания делиться ею; свои преимущества
и пользование ими причислять к своим обязанностям.
     273
     Человек, стремящийся  к великому, смотрит на каждого встречающегося ему
на пути либо как на средство, либо как на задержку и препятствие - либо  как
на  временное  ложе  для отдыха.  Свойственная ему  высокопробная  доброта к
ближним может проявиться лишь  тогда,  когда  он достигнет  своей  вершины и
станет господствовать. Нетерпение, сознание,  что до тех пор  он  обречен на
беспрерывную комедию  - ибо  даже  война есть комедия и  скрывает нечто, как
всякое  средство  скрывает  цель,  -  это   сознание  постоянно  портит  его
обхождение: такие  люди знают одиночество  и  все,  что в  нем  есть  самого
ядовитого.
     274
     Проблема ожидающих. Нужен  какой-нибудь счастливый  случай, нужно много
такого, чего нельзя предусмотреть заранее, для того, чтобы высший человек, в
котором дремлет решение известной проблемы, еще  вовремя начал действовать -
чтобы  его вовремя "прорвало", как можно  было  бы  сказать.  Вообще говоря,
этого не случается,  и во всех уголках земного шара сидят ожидающие, которые
едва знают, в какой мере они ждут, а еще  того менее, что они ждут напрасно.
Иногда же  призывный клич раздается слишком поздно,  слишком поздно является
тот случай, который даёт "позволение" действовать, - тогда, когда уже прошли
лучшие  годы юности и  лучшие  творческие  силы атрофировались  от безделья;
сколь многие, "вскочив  на ноги", с ужасом убеждались, что члены их онемели,
а ум  уже  чересчур  отяжелел! "Слишком поздно",  -  восклицали  они  тогда,
утрачивали веру в себя и становились навсегда бесполезными. - Уж не является
ли "безрукий Рафаэль", если понимать это  выражение в самом обширном смысле,
не исключением,  а правилом в  области гения? - Гений,  быть может, вовсе не
так редок:  но у него редко  есть те пятьсот рук,  которые нуж