ать, Франциска Элер, во всяком случае нечто очень немецкое; так же  как
и моя бабка с отцовской  стороны, Эрдмута Краузе. Последняя провела всю свою
молодость  в добром старом Веймаре, не  без общения с кругом Гёте.  Её брат,
профессор богословия Краузе  в Кенигсберге, был призван после смерти Гердера
в  Веймар в  качестве  генерал-суперинтенданта. Возможно, что их  мать,  моя
прабабка,  фигурирует под именем "Мутген"  в дневнике юного Гёте. Она  вышла
замуж вторично  за  суперинтенданта Ницше в  Эйленбурге; в  тот день великой
войны  1813  года,  когда Наполеон  со своим генеральным  штабом вступил  10
октября  в  Эйленбург, она  разрешилась от бремени. Она, как  саксонка, была
большой почитательницей Наполеона;  возможно, что это перешло и ко мне.  Мой
отец,  родившийся в  1813  году,  умер в  1849. До вступления в  обязанности
приходского священника  общины  Рёккен близ Лютцена он жил  несколько  лет в
Альтенбургском  дворце  и  был  там  преподавателем  четырёх  принцесс.  Его
ученицами  были  ганноверская  королева,  жена  великого князя  Константина,
великая герцогиня  Ольденбургская и принцесса Тереза  Саксен-Альтенбургская.
Он   был   преисполнен  глубокого   благоговения  перед   прусским   королём
Фридрихом-Вильгельмом IV, от  которого  и получил церковный приход;  события
1848 года  чрезвычайно опечалили  его.  Я  сам, рождённый  в  день  рождения
названного короля, 15 октября, получил, как и следовало,  имя Гогенцоллернов
- Фридрих  Вильгельм. Одну выгоду во всяком  случае представлял  выбор этого
дня: день моего рождения был в  течение всего моего детства  праздником. - Я
считаю большим  преимуществом  то, что у  меня был такой  отец:  мне кажется
также, что этим  объясняются все другие мои преимущества - за вычетом жизни,
великого  утверждения жизни. Прежде всего  то, что  я вовсе  не  нуждаюсь  в
намерении, а лишь в простом выжидании, чтобы невольно вступить в мир высоких
и  хрупких вещей: я  там дома, моя  сокровеннейшая  страсть  становится  там
впервые свободной. То, что я заплатил за это преимущество почти ценою жизни,
не  есть, конечно,  несправедливая сделка. - Чтобы только понять что-либо  в
моём Заратустре, надо, быть  может, находиться в тех же условиях, что и я, -
одной ногой стоять по ту сторону жизни...
     4
     Я никогда не  знал искусства восстанавливать против себя - этим я также
обязан моему несравненному отцу,  - в  тех даже случаях, когда это  казалось
мне  крайне важным. Я даже, как  бы  не по-христиански ни выглядело  это, не
восстановлен против самого  себя; можно  вращать  мою  жизнь  как угодно,  и
редко,   в   сущности   один    только   раз,    будут   обнаружены    следы
недоброжелательства  ко мне,  -  но, пожалуй, найдется слишком  много следов
доброй воли...  Мои опыты даже с теми, над которыми все производят неудачные
опыты, говорят без исключения в  их пользу; я приручаю всякого  медведя; я и
шутов делаю благонравными.  В течение семи лет, когда я преподавал греческий
язык в старшем классе базельского Педагогиума, у меня ни разу не было повода
прибегнуть к наказанию; самые  ленивые были у меня  прилежны.  Я всегда выше
случая;  мне не  надо  быть  подготовленным, чтобы  владеть собой. Из какого
угодно  инструмента,  будь он  даже  так  расстроен, как  только  может быть
расстроен инструмент "человек", мне удается, если  я не болен, извлечь нечто
такое, что можно  слушать. И как часто слышал я от самих "инструментов", что
еще никогда они так не звучали... Лучше  всего, может быть,  слышал я это от
того непростительно рано умершего Генриха фон Штейна, который однажды, после
заботливо испрошенного позволения, явился на три дня в Сильс-Мария, объясняя
всем  и  каждому,  что он приехал не ради Энгадина.  Этот отличный  человек,
погрязший  со всей стремительной наивностью прусского  юнкера в вагнеровском
болоте (и кроме того, еще и  в  дюринговском!), был  за  эти три дня  словно
перерожден бурным  ветром свободы, подобно тому, кто  вдруг  поднимается  на
свою высоту  и получает крылья. Я  повторял ему,  что это результат хорошего
воздуха здесь наверху, что  так бывает с каждым, кто не  зря  поднимается на
высоту  6000  футов  над Байрейтом,  -  но он  не хотел мне  верить... Если,
несмотря  на  это,  против  меня  прегрешали  не  одним  малым  или  большим
проступком, то причиной тому была не "воля", меньше всего  злая воля: скорее
я мог бы - я только что указал на  это - сетовать на добрую  волю, внесшую в
мою жизнь немалый беспорядок. Мои опыты дают мне право на недоверие вообще к
так  называемым  "бескорыстным"  инстинктам, к  "любви  к  ближнему", всегда
готовой сунуться словом и делом.  Для  меня она сама по себе есть  слабость,
отдельный случай  неспособности сопротивляться  раздражениям, -  сострадание
только у decadents зовётся  добродетелью. Я упрекаю  сострадательных  в том,
что   они  легко  утрачивают  стыдливость,  уважение  и  деликатное  чувство
дистанции,  что от сострадания во мгновение ока разит чернью и  оно походит,
до возможности смешения, на дурные  манеры, - что сострадательные руки могут
при  случае разрушительно  вторгнуться  в великую судьбу, в  уединение после
ран,  в  преимущественное  право  на  тяжёлую вину. Преодоление  сострадания
отношу я к аристократическим добродетелям: в "Искушении Заратустры" я описал
тот случай, когда  до него доходит великий крик о помощи, когда сострадание,
как  последний грех, нисходит на него  и хочет его заставить  изменить себе.
Здесь  остаться  господином,  здесь  высоту своей задачи сохранить в чистоте
перед   более  низкими  и  близорукими  побуждениями,   действующими  в  так
называемых бескорыстных  поступках,  в  этом и есть  испытание, может  быть,
последнее  испытание,   которое  должен   пройти   Заратустра,   -  истинное
доказательство его силы...
     5
     Также  и  в  другом  отношении я  являюсь еще раз моим отцом  и как  бы
продолжением  его жизни после  слишком  ранней смерти. Подобно  каждому, кто
никогда  не  жил  среди  равных  себе  и  кому понятие  "возмездие"  так  же
недоступно, как понятие "равные права", я запрещаю себе в тех случаях, когда
в отношении меня совершается малая или  очень большая глупость,  всякую меру
противодействия, всякую  меру защиты, -  равно как и всякую оборону,  всякое
"оправдание". Мой способ  возмездия состоит в  том,  чтобы  как можно скорее
послать вслед глупости что-нибудь  умное: таким образом, пожалуй,  можно еще
догнать ее. Говоря притчей: я посылаю горшок с вареньем, чтобы отделаться от
кислой истории... Стоит только дурно поступить со мною, как я "мщу" за  это,
в  этом  можно  быть уверенным: я  нахожу  в скором времени  повод  выразить
"злодею"  свою  благодарность  (между  прочим,  даже  за  злодеяние)  -  или
попросить его о чем-то, что обязывает к большему, чем что-либо дать... Также
кажется мне, что самое грубое слово, самое грубое  письмо все-таки вежливее,
все-таки честнее молчания. Тем,  кто молчит, недостает почти всегда тонкости
и учтивости сердца; молчание есть возражение; проглатывание по необходимости
создает дурной характер - оно портит даже желудок.  Все молчальники страдают
дурным пищеварением. - Как видно, я не хотел бы, чтобы грубость была оценена
слишком  низко,  она  является самой гуманной формой  противоречия  и, среди
современной  изнеженности,  одной   из  наших  первых  добродетелей.  -  Кто
достаточно  богат,   для  того  является  даже   счастьем  нести   на   себе
несправедливость. Бог,  который сошел бы на землю, не стал бы ничего другого
делать, кроме  несправедливости,  - взять  на  себя не наказание, а  вину, -
только это и было бы божественно.
     6
     Свобода  от  ressentiment,  ясное понимание ressentiment -  кто  знает,
какой благодарностью обязан  я  за это своей долгой болезни! Проблема не так
проста:  надо пережить ее, исходя из силы и исходя из слабости. Если следует
что-нибудь вообще  возразить  против  состояния  болезни,  против  состояния
слабости, так это то, что в нем слабеет действительный инстинкт исцеления, а
это  и есть инстинкт обороны  и нападения в человеке. Ни от  чего  не можешь
отделаться, ни с чем не можешь справиться, ничего не можешь оттолкнуть - всё
оскорбляет.  Люди  и вещи  подходят назойливо  близко,  переживания поражают
слишком   глубоко,   воспоминание  предстает  гноящейся  раной.  Болезненное
состояние само есть  своего рода  ressentiment. -  Против него существует  у
больного только  одно великое целебное  средство  - я  называю  его  русским
фатализмом, тем безропотным фатализмом,  с каким  русский  солдат, когда ему
слишком  в тягость военный поход, ложится наконец в снег.  Ничего больше  не
принимать,  не  допускать  к  себе,  не  воспринимать  в  себя  -  вообще не
реагировать больше... Глубокий смысл этого фатализма, который не всегда есть
только мужество к смерти, но и сохранение жизни при  самых опасных для жизни
обстоятельствах, выражает ослабление  обмена веществ, его замедление, своего
рода  волю к  зимней  спячке. Еще несколько шагов дальше в  этой логике -  и
приходишь к факиру, неделями спящему в гробу... Так как истощался бы слишком
быстро,  если бы  реагировал  вообще,  то уже и вовсе  не  реагируешь  - это
логика.  Но ни  от чего не  сгорают быстрее,  чем  от аффектов ressentiment.
Досада,  болезненная  чувствительность  к оскорблениям,  бессилие  в  мести,
желание, жажда  мести,  отравление во всяком смысле - все это для истощенных
есть,  несомненно,  самый опасный род  реагирования:  быстрая трата  нервной
силы,  болезненное  усиление  вредных  выделений, например желчи в  желудок,
обусловлены всем  этим.  Ressentiment есть  нечто само по себе запретное для
больного  -  его  зло:  к  сожалению,  также  и  его  наиболее  естественная
склонность. -  Это  понимал глубокий  физиолог Будда. Его "религия", которую
можно было  бы  скорее  назвать  гигиеной, дабы  не  смешивать  ее с  такими
достойными  жалости  вещами,  как  христианство,  ставила  свое  действие  в
зависимость от победы над ressentiment: освободить от него душу  есть первый
шаг к выздоровлению. "Не  враждою оканчивается вражда,  дружбою оканчивается
вражда"  - это  стоит в  начале  учения  Будды: так  говорит не мораль,  так
говорит  физиология.  -  Ressentiment, рожденный  из слабости, всего вреднее
самому  слабому -  в  противоположном случае, когда  предполагается  богатая
натура,  ressentiment  является  лишним   чувством,  чувством,  над  которым
остаться   господином  есть   уже   доказательство  богатства.   Кто   знает
серьезность,  с  какой  моя  философия  предприняла  борьбу  с  мстительными
последышами  чувства  вплоть  до  учения  о "свободной воле" - моя борьба  с
христианством есть только  частный случай  ее, -  тот поймет, почему  именно
здесь  я  выясняю  свое   личное  поведение,  свой  инстинкт-уверенность  на
практике.  Во времена decadence я запрещал их себе как вредные;  как  только
жизнь  становилась вновь достаточно богатой и гордой, я запрещал их себе как
нечто,  что  ниже  меня.  Тот  "русский  фатализм",  о  котором  я  говорил,
проявлялся у меня в том, что годами  я упорно  держался за почти невыносимые
положения, местности, жилища, общества, раз они были даны мне случаем, - это
было  лучше,  чем  изменять  их,  чем  чувствовать  их  изменчивыми,  -  чем
восставать против них... Мешать  себе в  этом фатализме, насильно возбуждать
себя считал я  тогда смертельно  вредным: поистине,  это  и было  всякий раз
смертельно опасно. - Принимать себя самого как фатум,  не хотеть себя "иным"
- это и есть в таких обстоятельствах само великое разумение.
     7
     Иное дело  война. Я по-своему  воинствен. Нападать принадлежит  к  моим
инстинктам. Уметь быть  врагом, быть врагом - это предполагает, быть  может,
сильную натуру, во всяком случае это обусловлено в каждой сильной натуре. Ей
нужны  сопротивления,  следовательно,  она  ищет сопротивления:  агрессивный
пафос  так  же необходимо принадлежит  к  силе,  как  мстительные  последыши
чувства к  слабости.  Женщина,  например,  мстительна:  это  обусловлено  её
слабостью, как и её чувствительность к чужой беде.  - Сила нападающего имеет
в  противнике,  который  ему нужен, своего  рода  меру,  всякое  возрастание
проявляется в искании более сильного противника - или проблемы: ибо философ,
который воинствен, вызывает и проблемы на поединок. Задача  не  в том, чтобы
победить вообще сопротивление, но преодолеть такое сопротивление, на которое
нужно затратить всю свою силу, ловкость и умение владеть оружием, -  равного
противника... Равенство  перед врагом есть первое условие честной дуэли. Где
презирают, там  нельзя вести  войну;  где повелевают, где  видят  нечто ниже
себя,  там не должно быть войны. - Мой праксис  войны  выражается  в четырёх
положениях.  Во-первых: я нападаю только на вещи,  которые  победоносны, - я
жду, когда они при случае будут победоносны. Во-вторых: я  нападаю только на
вещи, против которых я не нашёл бы союзников, где я стою один - где я только
себя компрометирую...  Я никогда публично не сделал ни  одного шага, который
не  компрометировал  бы:  это  мой  критерий  правильного  образа  действий.
В-третьих: я никогда не нападаю  на личности - я  пользуюсь личностью только
как сильным увеличительным  стеклом,  которое может сделать очевидным общее,
но ускользающее и  трудноуловимое  бедствие. Так  напал я на Давида Штрауса,
вернее, на успех его дряхлой книги у немецкого "образования", - так поймал я
это образование с поличным... Так напал я  на Вагнера, точнее,  на лживость,
на  половинчатый инстинкт нашей "культуры", которая смешивает  утончённых  с
богатыми, запоздалых с великими. В-четвёртых: я нападаю только  на вещи, где
исключено всякое  различие  личностей,  где  нет  никакой  подоплёки  дурных
опытов. Напротив, нападение есть для  меня доказательство доброжелательства,
при  некоторых  обстоятельствах  даже  благодарности. Я  оказываю  честь,  я
отличаю тем, что связываю своё имя с вещью, с личностью: за или против - это
мне безразлично. Если  я веду войну  с христианством, то это  подобает  мне,
потому что с этой стороны я не переживал никаких фатальностей и стеснений, -
самые убеждённые христиане всегда были ко мне благосклонны. Я сам, противник
христианства de rigueur, далёк от того, чтобы мстить отдельным лицам  за то,
что является судьбой тысячелетий. -
     8
     Могу ли  я  осмелиться указать ещё  одну, последнюю черту  моей натуры,
которая в  общении с  людьми причиняет мне  немалые затруднения? Мне присуща
совершенно жуткая  впечатлительность инстинкта  чистоты, так что близость  -
что говорю я? -  самое сокровенное, или "потроха", всякой души я воспринимаю
физиологически -  обоняю... В этой впечатлительности -  мои  психологические
усики, которыми я ощупываю и овладеваю  всякой тайною: большая скрытая грязь
на   дне   иных  душ,  обусловленная,   быть   может,  дурной   кровью,   но
замаскированная  побелкой воспитания,  становится  мне  известной почти  при
первом соприкосновении. Если мои наблюдения правильны, такие не примиримые с
моей чистоплотностью натуры относятся в  свою  очередь с предосторожностью к
моему отвращению: но от этого  они не становятся благоухающими... Как я себя
постоянно приучал  -  крайняя чистота в отношении себя  есть предварительное
условие  моего  существования,  я  погибаю в нечистых условиях, - я  как  бы
плаваю, купаюсь  и  плескаюсь  постоянно в  светлой воде  или в каком-нибудь
другом совершенно прозрачном и блестящем элементе. Это делает мне из общения
с  людьми немалое испытание терпения; моя гуманность состоит не в том, чтобы
сочувствовать  человеку, как он есть,  а в том,  чтобы  переносить само  это
сочувствие  к  нему... Моя  гуманность есть постоянное самопреодоление. - Но
мне  нужно  одиночество,  я  хочу сказать,  исцеление,  возвращение  к себе,
дыхание свободного, лёгкого, играющего  воздуха... Весь мой  Заратустра есть
дифирамб  одиночеству,  или,  если  меня поняли, чистоте...  К  счастью,  не
чистому безумству. - У кого есть глаза для красок, тот назовёт его алмазным.
-   Отвращение  к  человеку,   к  "отребью"  было   всегда  моей  величайшей
опасностью...  Хотите послушать слова, в которых Заратустра говорит  о своём
освобождении от отвращения?
     Что же случилось со мной?  Как избавился  я от отвращения? Кто омолодил
мой взор? Как вознёсся я на высоту, где отребье не сидит уже у источника?
     Разве  не  само моё  отвращение  создало  мне крылья и силы,  угадавшие
источник? Поистине, я должен был взлететь на самую высь, чтобы вновь обрести
родник радости! -
     О, я нашёл его, братья мои! Здесь,  на самой выси, бьёт для меня родник
радости! И существует же жизнь, от которой не пьёт отребье вместе со мной!
     Слишком стремительно течёшь  ты  для  меня, источник радости!  И  часто
опустошаешь ты кубок, желая наполнить его.
     И мне надо ещё научиться более скромно приближаться к тебе: ещё слишком
стремительно бьётся моё сердце навстречу тебе:
     моё сердце, где горит моё лето, короткое, знойное, грустное и чрезмерно
блаженное, - как жаждет моё лето-сердце твоей прохлады!
     Миновала медлительная печаль моей  весны!  Миновала злоба моих  снежных
хлопьев в июне! Летом сделался я всецело, и полуднем лета!
     Летом  в самой выси,  с холодными источниками и блаженной  тишиной - о,
придите, друзья мои, чтобы тишина стала ещё блаженней!
     Ибо это  -  наша высь и наша родина: слишком высоко  и  круто  живём мы
здесь для всех нечистых и для жажды их.
     Бросьте  же, друзья, свой  чистый  взор  в  родник  моей радости! Разве
помутится он? Он улыбнётся в ответ вам своей чистотою.
     На  дереве  будущего  вьём мы  своё гнездо;  орлы должны в своих клювах
приносить пищу нам, одиноким!
     Поистине, не ту пищу, которую могли  бы вкушать и нечистые! Им казалось
бы, что они пожирают огонь, и они обожгли бы себе глотки.
     Поистине, мы не готовим здесь жилища для нечистых! Ледяной пещерой было
бы наше счастье для тела и духа их!
     И, подобно могучим ветрам, хотим мы жить над ними, соседи орлам, соседи
снегу, соседи солнцу - так живут могучие ветры.
     И,  подобно ветру, хочу я когда-нибудь  ещё  подуть  среди  них и своим
духом отнять дыхание у духа их - так хочет моё будущее.
     Поистине,  могучий ветер Заратустра для всех низин; и такой совет  даёт
от  своим врагам и всем, кто плюёт и харкает: остерегайтесь  харкать  против
ветра!..


     ПОЧЕМУ Я ТАК УМЁН
     Почему  я о  некоторых вещах знаю больше?  Почему я вообще так умён?  Я
никогда  не думал над  вопросами, которые не  являются таковыми, - я себя не
расточал. - Настоящих религиозных затруднений, например, я не знаю по опыту.
От меня совершенно ускользнуло, как я мог бы быть "склонным ко греху". Точно
так же у меня нет надёжного критерия для того,  что такое угрызение совести:
по тому,  что судачат на сей счёт, угрызение совести не  представляется  мне
чем-то  достойным уважения... Я не хотел бы  отказываться от  поступка после
его  совершения,   я   предпочёл   бы  совершенно  исключить  дурной  исход,
последствия из вопроса  о  ценности.  При дурном исходе слишком легко теряют
верный глаз на  то, что сделано; угрызение совести представляется мне своего
рода "дурным глазом". Чтить тем выше то, что не удалось, как раз потому, что
оно  не удалось,  -  это уже  скорее  принадлежит  к моей  морали. -  "Бог",
"бессмертие  души",  "искупление", "потусторонний  мир" - сплошные  понятия,
которым  я  никогда не дарил ни внимания, ни времени, даже ребёнком,  - быть
может, я  никогда  не  был достаточно  ребёнком для этого? -  Я  знаю атеизм
отнюдь не  как  результат, ещё меньше как  событие; он разумеется у  меня из
инстинкта. Я слишком  любопытен, слишком загадочен, слишком  надменен, чтобы
позволить  себе  ответ, грубый, как  кулак. Бог и  есть  грубый, как  кулак,
ответ,  неделикатность по отношению к  нам, мыслител