несвободе.  Софист  Гиппий, который  все,  что он носил  в себе  и на  себе,
приобрел и сделал  сам, может  служить образцом стремления к высшей  свободе
духа  и  личности.  Дело  здесь  не  в  том,  чтобы  все  было  выполнено  в
совершенстве и одинаково хорошо: гордость уже сумеет исправить недостатки.
     319
     Верить себе.  - В наше время люди относятся  с  недоверием к  тому, кто
верит  в  себя;  прежде же этого было достаточно,  чтобы  заслужить доверие.
Рецепт,  по которому теперь можно приобрести доверие,  состоит в  следующем:
"Не  щади  себя!  Если желаешь  выставить свое  мнение  в  свете доверия, то
подожги прежде всего свою собственную хижину!"
     320
     Богаче и  вместе с тем беднее. -  Я знаю  человека, который  с  детства
привык  с  уважением думать  об уме  людей, об  их нелицемерной  преданности
умственным интересам, об их бескорыстном предпочтении всего признаваемого за
истинное и т. п. О собственной же голове (о суждении, памяти, уме, фантазии)
он  имел самое скромное и низкое понятие. В  сравнении с  другими людьми  он
считал себя  за ничтожество.  Однако  с  течением  времени, благодаря  сотне
фактов, он вынужден  был  изменить это  мнение  -  к великой, надо полагать,
своей радости и к немалому удовольствию.  Он, действительно, и испытывал эти
чувства,  но "к ним,  говорил  он, примешивалась такая сильная горечь, какой
раньше я никогда  не испытывал; так как с тех пор, как  я  стал в умственном
отношении  более  верно ценить  себя  и  людей,  ум  мой кажется  мне  менее
полезным. Я думаю, что вряд ли я могу доказать  им  что-нибудь полезное, так
как полезное  трудно усваивается умом людей. Постоянно передо  мною рисуется
теперь бездна, отделяющая людей, желающих оказать  помощь, от  нуждающихся в
ней,  и меня  мучит  необходимость  обладать умом только  для себя и  только
самому, насколько возможно, пользоваться им. Но давать отраднее, чем  иметь.
И к чему человеку все богатства, если он находится в уединенной пустыне!"
     321
     Как следует  нападать. -  Только  у  чрезвычайно редких людей  вера или
неверие поддерживается на твердых основаниях, обыкновенно же для того, чтобы
поколебать веру, нет никакой надобности прибегать к  помощи  тяжелых орудий.
Нередко можно достигнуть этого, производя побольше шуму, для чего достаточно
и  простых хлопушек. Против  очень тщеславных  людей  довольно притвориться,
будто готовишься  к  сильному  нападению;  -  это  убеждает  их  в серьезном
отношении к ним и они охотно сдаются.
     322
     Смерть. - Уверенность  в неизбежности смерти должна была бы подмешивать
к  жизни драгоценную, благоухающую  каплю легкомыслия,  а вы, аптечные души,
сделали  ее  горькой  каплей  яда,  вследствие  чего  вся  жизнь  становится
противной.
     323
     Раскаяние.   -  Никогда  не   следует  предоставлять  полного  простора
раскаянию, а  наоборот  твердить себе,  что раскаиваться  - значит  к  одной
содеянной   глупости   присоединять  другую.   -   Если  пришлось  причинить
какой-нибудь вред, то надо подумать, как возместить  его добром. Если  же за
свой поступок подвергаешься наказанию, то к наказанию следует отнестись так,
как  к  источнику чего-нибудь хорошего, как к предостережению, напр., других
от такого же глупого поступка. Каждый наказанный преступник  может  смотреть
на себя, как на благодетеля человека.
     324
     Сделаться мыслителем. - Как может кто-нибудь сделаться мыслителем, если
он по крайней мере трети дня не проводит без людей, без книг и не предаваясь
страстям.
     325
     Лучшее лекарство. - Лучшее средство для больного - немножко поубавить и
затем прибавить здоровья.
     326
     Не касаться! - Есть страшные люди, которые вместо того, чтобы разрешать
проблему,  только  путают  ее  и  затрудняют  других,  желающих заняться  ее
разрешением.  Кто не знает, как следует взяться  за дело, пусть уже лучше не
берется за него.
     327
     Забытая природа.  - Мы говорим  о природе и забываем  при этом  о себе:
ведь мы сами  природа quand meme  -  следовательно, природа есть нечто более
совершенное чем то, что мы подразумеваем, говоря о ней.
     328
     Глубина и скука.  - В глубоких людях, как в глубоких колодцах, все, что
в них ни попадает,  долго не  достигает дна. Зрители, которые обыкновенно не
достаточно долго ждут, легко принимают таких людей за неподвижных и черствых
или даже за скучных.
     329
     Когда  наступает  время   присягнуть  себе  в  верности.  -  Мы  иногда
подчиняемся такому умственному направлению, которое находится в противоречии
со всей  нашей природой. Долгое время мы геройски боремся против  течения  и
ветра, т. е. в сущности против самих себя; нас это утомляет, и мы задыхаемся
от усталости. Выполняя что-либо,  мы уже не чувствуем истинной  радости; нам
кажется, что  успехи  наши достаются  нам  слишком  дорого.  Мало того, даже
одерживая  победу,  мы  отчаиваемся  в плодотворности своей деятельности,  в
своем  будущем. Наконец-то, наконец мы сворачиваем в сторону; ветер надувает
наши паруса и направляет нас в наш фарватер. Какое счастье! Какая является в
нас уверенность в победе! Только  теперь мы сознаем, что мы  такое и чего мы
хотим; только теперь  клянемся мы в верности себе  и имеем на это право, как
люди знающие.
     330
     Предсказатели погоды. - Как облака дают нам понятие о направлении ветра
там, высоко над нами,  так  самые легкие  и свободные умы своим направлением
возвещают нам  наступление вероятной погоды. Ветер в долине и ходячие мнения
сегодняшнего  дня ничего  не  значат по отношению  к  будущему, а  указывают
только на то, что уже было.
     331
     Постоянное ускорение.  - У людей,  медленно начинающих дело и с  трудом
осваивающихся  с   ним,   развивается   иногда   способность  к   ускоренной
деятельности, -  так что никто в конце концов не может угадать,  куда унесет
их поток.
     332
     Три хорошие  вещи.  - Величие, спокойствие, солнечный свет  -  вот  три
вещи,  обнимающие все, вот то, чего желает и требует от себя мыслитель:  вот
все его упования и обязанности, все его  притязания  на интеллектуальность и
нравственность при обычном его образе жизни и даже  в деревенском уединении.
Каждой  их  этих  трех  вещей  соответствуют, во-первых,  возвышенные  идеи,
во-вторых,  успокаивающие,   в-третьих,  -  просветляющие  и,   в-четвертых,
наконец, такие идеи, которые играют роль во  всех трех случаях и преобразуют
все земное - это область, где господствует троичность радости.
     333
     Умереть за "правду". -  Мы  не дали бы сжечь  себя за  свои мнения - не
настолько мы уверены  в их справедливости. Но, может быть, мы согласились бы
на эту жертву, чтобы иметь свои мнения и пользоваться правом изменять их.
     334
     Иметь   свою  таксу.  -   Человек,  желающий  пользоваться  заслуженным
значением, должен представлять из себя нечто, имеющее определенную таксу. Но
только  заурядное  имеет  таксу.  Поэтому, желание это свидетельствует или о
благоразумной скромности, или о глупом нахальстве.
     335
     Мораль для строителей. - Когда дом выстроен, надо убрать леса.
     336
     Софоклизм. - Никто больше греков не подмешивал воды в вино! Воздержание
в соединении с грацией было отличительным признаком  благородного  афинянина
во времена Софокла и после него. Пусть кто может подражает этому в жизни и в
творчестве!
     337
     Героическое. - Героическое состоит в том, что человек совершает великое
(не по обычному шаблону), не думая о соревновании с другими в глазах других.
Героя, где бы он ни был, везде отделяет священная неприступная граница.
     338
     Двойник в природе.  - В  некоторых  местностях  мы  с сладостным ужасом
открываем самих  себя - это наш прекраснейший  двойник. Как  счастлив должен
быть тот,  кто испытывает это чувство  здесь при этом  солнечном октябрьском
свете,  при этом  резвящемся  счастливом ветерке, играющем с утра до вечера,
при этой  чистейшей  прозрачности  и  умеренной  прохладе, в этой  равнине с
присущим ей благовейно серьезным отпечатком, с ее холмами, озерами и лесами,
- в равнине, которая без страха раскинулась рядом с ужасами вечного снега; -
здесь,  где  Италия и Финляндия как будто смешались и  где как  бы находится
родина  всех  серебристых  оттенков  природы.  Как  счастлив тот, кто  может
сказать себе: "В природе, разумеется, есть еще много более величественного и
прекрасного,  но  то, что здесь,  передо мною, мне ближе, родственнее,  я не
только кровно связан с окружающим меня, но даже более того!"
     339
     Снисходительность  мудреца.  -   Снисходительно,  как  царь,   невольно
относится мудрец к людям и держится одинаково со всеми, несмотря на различие
дарований, положений и нравов. Подметив это, люди страшно на него обижаются.
     340
     Золото. -  Все, что золото,  не блестит. Мягкое  сияние -  вот свойство
благородного металла.
     341
     Колесо и тормоз. - У колеса и у тормоза разные  задачи, и только - одна
общая; причинять друг другу боль.
     342
     Отношение мыслителя к помехам. - Любой перерыв в своей работе, (всякую,
так называемую помеху)  мыслитель  должен  встречать  миролюбиво,  как новую
натурщицу, являющуюся предложить художнику свои услуги. Помехи - это вороны,
приносящие хлеб отшельнику.
     343
     Иметь большой  ум. - Иметь  большой ум значит дольше оставаться юным. С
этим нужно примириться, чтоб  казаться старше, чем  мы  на самом деле.  Ведь
люди  принимают черты, проводимые  умом  за  следы жизненного  опыта, т.  е.
долгой  плохой жизни, полной страдания, заблуждения, раскаяния.  И так,  кто
одарен большой духовной  силой  и кто проявляет ее, тот и считается старше и
хуже, чем он есть на самом деле.
     344
     Как надо побеждать. - Ты не должен желать  победы  над соперником, если
имеешь в виду иметь над ним преимущество  только на волосок.  Добрая  победа
должна   придавать  радостное  настроение  и   побежденному:  в  ней  должно
заключаться нечто божественное, чуждое чувству стыда.
     345
     Заблуждение   умных  людей.   -  Умным  людям   трудно  отделаться   от
заблуждения, и не думать, будто посредственность завидует им и считает их за
исключение. На самом  же деле  посредственность считает их  за нечто, вполне
излишнее, без чего легко обойтись.
     346
     Требование опрятности. - Для иных натур  перемена в образе мыслей такая
же потребность, как смена грязной одежды. Для других это - просто требование
их тщеславия.
     347
     Тоже достойно героя. - Вот герой; он  ничего не сделал, а только потряс
дерево, когда плоды уже созрели. Вы думаете, это слишком мало? Так взгляните
сперва на дерево, которое он потряс.
     348
     Мерило  мудрости.  -  Рост  мудрости  можно   точно  измерять  степенью
уменьшение злобы.
     349
     Неприятно  высказывать заблуждение. - Не всякому нравится, чтобы истину
высказывали в  приятной  форме, но никто  пусть  не думает,  что заблуждение
может стать истиной, если высказывается неприятным образом.
     350
     Золотой жребий. - Много цепей наложено на человека, чтоб отучить его от
зверских  привычек.  И действительно, он теперь  стал  мягче,  нравственнее,
радостнее и  умнее остальных  животных. Но до сих пор он все еще страдает от
того,  что  так  долго носил цепи, так  долго  лишен был чистого  воздуха  и
свободных движений.  Цепями  этими,  повторяю снова  и  снова,  служили  ему
тяжелые   глубокомысленные,   нравственные,  мистические  и   математические
заблуждения.  Только  когда  пройдет  и  эта  боль  от  цепей,  тогда вполне
достигнута  будет  первая  великая  цель  -  полное  отделение  человека  от
животных. Мы же теперь находимся в самом разгаре этой работы освобождения от
цепей,  и  нам при этом необходима  величайшая  осторожность.  Только вполне
облагороженному  человеку  может  быть  дарована свобода  духа.  Только  ему
облегченная жизнь  близка и служит елеем для его ран. Только он  имеет право
сказать, что живет для радости и что нет у него никакой цели. В устах других
опасен  был  бы лозунг: "мир  кругом меня  и  благоволение ко всем ближайшим
предметам". При этом лозунге по отношению к единичным личностям вспоминаются
старые  великие и  трогательные слова,  относившиеся  ко всем  и  остающиеся
непреложными и до сих пор для всего  человечества,  как  девиз и как грозное
предостережение от неизбежной погибели всем, кто слишком рано украсил бы ими
свое знамя. Все еще, по-видимому, не настала  пора, чтобы над  всеми людьми,
как   над  древними   пастухами,  разверзлись  небеса  и  послышался  голос,
возвещающий: "на  земле мир, и в человецех  благоволение!" Да, и  теперь это
еще жребий только отдельных, единичных личностей.

     Тень. - Изо всего высказанного тобою мне больше всего понравилось  твое
обещание, - жить опять добрыми  соседями со всем, что  ближе всего  к жизни.
Это  не худо  и для нас,  бедных  теней.  Ведь, признайтесь,  что  раньше вы
слишком охотно клеветали на нас.
     Странник. - Клеветали? Но почему же вы никогда не защищались? Наши уши,
ведь, были близки от вас.
     Тень. - Нам казалось, что мы  слишком близки  к вам,  чтобы  говорить о
самих себе.
     Странник.  -  Деликатно! - Очень  деликатно! Я замечаю, что  вы,  тени,
более люди, чем мы сами.
     Тень. -  А вы еще зовете навязчивыми нас, так хорошо умеющих по крайней
мере  молчать  и  ждать.  Никакой англичанин  не  перещеголяет  нас  в  этом
отношении. Правда, часто, даже слишком часто, нас видят спутниками человека,
но рабами  его -  никогда. Кто  избегает  света,  того  и  мы избегаем.  Вот
насколько велика наша свобода.
     Странник. - Ах, слишком часто свет бежит от  человека, и тогда  вы тоже
покидаете его.
     Тень.  -  Я   часто  с  болью   покидала  тебя.  Мне,   при  всей  моей
любознательности, все еще многое остается темным в человеке, потому что я не
всегда могу  быть с  ним.  Ценою полного познания человека я  согласилась бы
даже стать твоей рабой.
     Странник. - Но знаю ли я, знаешь ли ты, что  из рабы ты не превратишься
неожиданно  в мою  властительницу  или  что тебя  не ждет унизительная жизнь
рабы, презирающей своего господина? Будем  и  ты и я  лучше довольствоваться
своей  свободой.  Вид  рабы  отравил  бы  мне  все  величайшие радости.  Мне
опротивело бы даже самое лучшее, если бы кто-нибудь обязан был разделять его
со  мной. Я не хочу знать рабов  вокруг себя.  Поэтому я не терплю и собаки,
этого гадкого,  виляющего хвостом  блюдолиза. Она  первая проявила "собачью"
преданность, и  люди еще так хвалят ее за то, что она верна своему господину
и следует за ним, как...
     Тень. - Как  тень, так говорят они.  Может быть  сегодня я тоже слишком
долго  следовала  за тобой?  Это  был самый  длинный день,  но он близится к
концу, потерпи еще немного. Трава уже влажна, и дрожь пронизывает меня.
     Странник. - Разве пора уже прощаться?  А я еще под конец обидел тебя. Я
заметил, ты стала темнее.
     Тень. - Я покраснела, окрасилась в свой цвет. Мне казалось, что я часто
лежала у твоих ног, как собака, и что ты тогда...
     Странник. -  Не могу ли я наскоро сделать  тебе чего-нибудь  приятного?
Нет ли у тебя какого желания?
     Тень.  -  Никакого,  за  исключением высказанного  философом  "собакой"
Александру Великому: посторонись немного от солнца, мне очень холодно.
     Странник. - Что я должен сделать?
     Тень. - Встань под эти сосны и взгляни на горы: солнце заходит.
     Странник. - Где ты? Где же ты?


        "КОНЕЦ"



        "Фридрих Ницше. Человеческое, слишком человеческое"

     Работу над книгой ницше начал в соренто, куда он вынужден был  перехать
осенью 1876 г., прервав по состоянию здоровья университетские лекции  и взяв
годичный отпуск.  1-ый том  вышел  в свет в мае  1878  г. в  издательстве Э.
Шмейцнера  в  Хемнице.  Книга  произвела  впечатление  взорвавшейся   бомбы,
особенно  в  вагнеровских кругах;  налицо был  самый бесцеремонный разрыв  с
прежними  ценностями:  эллинством,   христианством,  метафизикой,  Вагнером,
Шопенгауэром.
     Произведение публикуется  по  изданию: Фридрих  Ницше,  сочинения в 2-х
томах, том 1, издательство "Мысль", Москва 1990.
     Перевод - C. Л. Франка.



        "ПРЕДИСЛОВИЕ"
     1
     Довольно часто  и всегда с большим  удивлением  мне  говорили, что есть
что-то общее и отличительное во всех моих произведениях, начиная с "Рождения
трагедии" вплоть до недавно опубликованного "Пролога к  философии будущего":
все  они  содержат -  говорили мне - западни и сети  для неосторожных птиц и
едва ли не постоянный незаметный призыв к перевороту всех привычных оценок и
ценимых привычек. Как?  Все это только - человеческое, слишком человеческое?
К  этому  вздоху  приводит  чтение  моих произведений;  читатель  испытывает
некоторого рода пугливость и недоверие даже к морали, более того, его немало
искушает и поощряет к защите  худших  вещей мысль: а что,  если это - только
наилучшим  образом  оклеветанные  вещи?  Мои  произведения  называли  школой
подозрения, еще более - школой презрения, к счастью, также школой мужества и
даже дерзости. И действительно, я и  сам  не думаю, чтобы  кто-то когда-либо
глядел  на мир с таким глубоким подозрением, как я,  и не только  в качестве
случайного адвоката дьявола, но и - выражаясь богословски - в качестве врага
и допросчика Бога; и  кто угадывает хоть что-нибудь  из последствий  всякого
глубокого подозрения - из озноба  и тревог одиночества, на которые  осуждает
всякая безусловная различность взора, - тот поймет также,  как часто,  чтобы
отдохнуть  от себя  и  как  бы  временно забыть  себя,  я  тщился приютиться
где-либо  - в  какой-либо  почтительности, или  вражде,  или  научности, или
шаловливости, или глупости, а также почему, когда я не находил того, что мне
было  нужно, мне  приходилось  искусственно  овладевать  им,  подделывать  и
сочинять себе это ( - и разве поэты делали когда-либо что другое? и для чего
же  и существует все  искусство  на свете?).  Но  что мне было всегда нужнее
всего для моего  лечения и самовосстановления, так это вера, что я не одинок
в  этом смысле,  что  мой  взор не  одинок,  -  волшебное  чаяние родства  и
равенства во взоре  и вожделении, доверчивый  покой дружбы,  слепота вдвоем,
без  подозрений  и  знаков  вопроса,  наслаждение внешностью,  поверхностью,
близким и ближайшим - всем,  что имеет цвет, кожу и видимость. Может быть, в
этом отношении  меня можно уличить в кое-каком "искусстве" и признать тонким
фальшивомонетчиком; уличить,  например,  в  том, что  я  намеренно-умышленно
закрывал глаза на шопенгауэровскую слепую волю к морали в ту  пору, когда  я
уже  ясно  различал  в делах  морали,  а также что  я обманывал  себя насчет
неизлечимого романтизма Рихарда Вагнера, как  если  бы он  был началом, а не
концом;  а также насчет греков, а также насчет немцев  и их будущности  - и,
может быть, наберется еще целый длинный список этих "также"?  - Но допустим,
что все это так, что во всем  этом можно с  полным основанием уличить  меня;
что   же  вы  знаете,   что  можете  вы  знать  о   том,  сколько   хитрости
самосохранения, сколько разума и высшей предосторожности содержится в  таком
самообмане - и сколько лживости  мне еще нужно,  чтобы я мог  всегда сызнова
позволять себе роскошь моей правдивости?.. Довольно, я еще  живу; а жизнь уж
так устроена, что она основана не на морали; она ищет заблуждения, она живет
заблуждением... но не правда  ли? я опять уже принялся за свое, начал делать
то,  что  делаю всегда,  -  я,  старый  имморалист и  птицелов,  -  говорить
безнравственно, вненравственно, "по ту сторону добра и зла"? -
     2
     -  Так,  однажды,  когда  мне  это было нужно, я  изобрел  для  себя  и
"свободные  умы",  которым  посвящена  эта  меланхолично-смелая   книга  под
названием "Человеческое, слишком человеческое"; таких "свободных умов" нет и
не было - но, повторяю, общен