оследышей,
- она  делает  это всякий раз, когда так  или иначе  имеет на  то достаточно
силы, - есть принятие  закона, императивное разъяснение  того, что вообще, с
ее  точки   зрения,  должно  считаться  дозволенным,   правильным,   а   что
воспрещенным, неправильным: относясь по принятии закона к злоупотреблениям и
самочинствам отдельных  лиц  либо  целых групп  как  к  преступлениям  перед
законом,  как  к неповиновению  высшей власти,  она отвлекает чувства  своих
подданных от ближайшего нанесенного такими преступлениями вреда и добивается
тем самым прочного эффекта, обратного  тому, чего  желает  всякая месть,  не
видящая и не  признающая ничего, кроме  точки зрения потерпевшего, -  отныне
глаз  приноравливается  ко  все более безличной оценке  поступка, даже  глаз
самого потерпевшего (хотя  он-то и  в последнюю  очередь, как было  отмечено
прежде).  -  Сообразно  этому  "право" и  "бесправие"  существуют  лишь  как
производные от установления закона  (а не от акта нарушения, как того желает
Дюринг). Говорить о праве и  бесправии самих по себе  лишено всякого смысла;
сами  по  себе оскорбление, насилие,  эксплуатация,  уничтожение  не  могут,
разумеется, быть чем-то  "бесправным", поскольку  сама жизнь в существенном,
именно в  основных  своих функциях, действует  оскорбительно, насильственно,
грабительски, разрушительно и была бы просто немыслима без  этого характера.
Следует признаться себе даже в чем-то более щекотливом: именно, что с высшей
биологической  точки  зрения  правовые  ситуации  могут  быть  всегда   лишь
исключительными  ситуациями, в качестве  частичных  ограничений  доподлинной
воли  жизни, нацеленной  на власть,  и как частные средства,  субординативно
включенные в ее общую цель, - средства как раз к созданию более значительных
единиц власти.  Правовой порядок, мыслимый суверенно и универсально,  не как
средство в  борьбе  комплексов власти, но как  средство против всякой борьбы
вообще - приблизительно по коммунистическому шаблону Дюринга, гласящему, что
каждая  воля  должна относиться  к  каждой воле,  как  к  равной, -  был  бы
жизневраждебным принципом, разрушителем  и растлителем  человека, покушением
на будущее человека, признаком усталости, контрабандистской тропой в  Ничто.
-
     12
     Здесь  еще  одно  слово  о  происхождении  и  цели   наказания  -  двух
распадающихся либо  вынужденно  распавшихся проблемах;  к сожалению,  их  по
привычке смешивают  воедино. Как же  поступают  в этом  случае  знакомые нам
генеалоги  морали?  Наивно,  как  они и  поступали  всегда:  они  отыскивают
какую-либо  "цель" в  наказании, скажем  месть или  устрашение,  простодушно
помещают затем эту  цель  в  начале,  в качестве causa fiendi наказания, и -
хоть кол  на голове  теши! Но "цель  права"  лишь в самую  последнюю очередь
может быть применена к истории  возникновения права:  напротив,  для всякого
рода исторического исследования не существует более  важного  положения, чем
то, которое было достигнуто с такими усилиями, но и должно было на деле быть
достигнуто, - что именно причина возникновения какой-либо вещи и ее конечная
полезность,  ее фактическое  применение и  включенность в систему целей toto
coelo расходятся  между  собой;  что  нечто наличествующее, каким-то образом
осуществившееся,  все снова и снова истолковывается  некой превосходящей его
силой сообразно новым намерениям,  заново  конфискуется,  переустраивается и
переналаживается   для   нового   употребления;  что  всякое   свершение   в
органическом мире есть возобладание и господствование и что, в свою очередь,
всякое   возобладание    и   господствование   есть   новая   интерпретация,
приноровление, при котором прежние  "смысл"  и "цель" с неизбежностью должны
померкнуть либо вовсе исчезнуть. Как бы хорошо ни понималась нами полезность
какого-либо   физиологического   органа   (или  даже  правового   института,
публичного нрава, политического навыка, формы в искусствах или в религиозном
культе), мы тем самым ничего еще не смыслим в его возникновении,  - сколь бы
неудобно и неприятно ни звучало  это для более старых ушей; ибо с давних пор
привыкли верить, что в доказуемой цели, в полезности какой-либо вещи, формы,
устройства  заложено  также  и  понимание  причины  их  возникновения:  глаз
создан-де для зрения, рука создана-де для хватания. Так представляли  себе и
наказание, как  изобретенное якобы для  наказания.  Но все цели, все  выгоды
суть  лишь  симптомы  того, что некая  воля  к власти  возгосподствовала над
чем-то   менее   могущественным  и  самотворно   оттиснула   его   значением
определенной  функции; и  оттого  совокупная история всякой "вещи",  органа,
навыка  может  предстать  непрерывной  цепью знаков, поддающихся  все  новым
интерпретациям  и  приспособлениям, причины которых  не  нуждаются  даже  во
взаимосвязи, но при известных условиях чисто случайно следуют друг за другом
и сменяют друг друга. Сообразно этому  "развитие" вещи, навыка, органа менее
всего   является   progressus  к   некой  цели,   еще  менее  логическим   и
наикратчайшим, достигнутым  с минимальной  затратой  сил  progressus,  -  но
последовательностью более  или  менее  укоренившихся,  более  или  менее  не
зависящих  друг  от  друга и  разыгрывающихся  здесь процессов возобладания,
включая и  чинимые  им всякий раз  препятствия, пробные  метаморфозы в целях
защиты и  реакции, даже  результаты  удавшихся  противоакций.  Форма текуча,
"смысл"  еще  более...  Даже  в каждом  отдельном организме дело обстоит  не
иначе: всякий раз с существенным ростом целого смещается и "смысл" отдельных
органов - при случае их частичное разрушение, их сокращение в числе (скажем,
путем уничтожения средних звеньев)  может  оказаться признаком  возрастающей
силы  и  совершенства.  Я  хочу сказать:  даже частичная утрата  полезности,
чахлость и  вырождение,  исчезновение  смысла  и  целесообразности,  короче,
смерть  принадлежит  к  условиям действительного  progressus, каковой всегда
является в гештальте воли и пути к большей власти и всегда осуществляется за
счет  многочисленных  меньших  сил.  Величина  "прогресса"  измеряется  даже
количеством отведенных  ему  жертв;  человечество,  пожертвованное  в  массе
процветанию  отдельного более сильного человеческого экземпляра,  -  вот что
было бы прогрессом... Я подчеркиваю  эту  основную точку зрения исторической
методики,  тем  более  что  она  в  корне противится  господствующему  нынче
инстинкту  и  вкусу  дня,  который  охотнее  ужился  бы  еще  с   абсолютной
случайностью и даже с  механистической бессмысленностью всего происходящего,
нежели  с   теорией  воли  власти,  разыгрывающейся  во  всем  происходящем.
Демократическая   идиосинкразия  ко   всему,   что  господствует   и   хочет
господствовать,  современный мизархизм  (дабы  вылепить  скверное слово  для
скверной  штуки) постепенно  в  такой степени  переместился  и переоделся  в
духовное, духовнейшее, что нынче он уже шаг за шагом проникает, осмеливается
проникнуть в наиболее  строгие, по-видимому, наиболее объективные науки; мне
кажется даже, что он прибрал уже к  рукам  всю физиологию и учение  о жизни,
продемонстрировав, разумеется в  ущерб  последним, фокус исчезновения у  них
одного  фундаментального   понятия,   собственно   понятия  активности.  Под
давлением этой идиосинкразии выпячивают,  напротив, "приспособление",  т. е.
активность второго ранга, голую  реактивность,  и даже саму жизнь определяют
как все  более целесообразное внутреннее  приспособление к  внешним условиям
(Герберт Спенсер). Но тем самым неузнаннои остается  сущность жизни, ее воля
к власти; тем самым  упускается  из  виду преимущество, присущее спонтанным,
наступательным,  переступательным, наново толкующим,  наново направляющим  и
созидательным силам, следствием которых и оказывается "приспособление";  тем
самым  в организме  отрицается  господствующая роль высших  функционеров,  в
которых  активно  и формообразующе проявляется воля  жизни. Припомним упрек,
который Гексли адресовал  Спенсеру;  его "административный  нигилизм", -  но
речь идет все еще о большем, чем "администрирование"...
     13
     -  Следует, таким образом, - возвращаясь к теме, именно, к  наказанию -
различать в нем двоякое: с  одной  стороны,  относительно устойчивое, навык,
акт, "драму",  некую строгую последовательность процедур,  с другой стороны,
текучее, смысл, цель, ожидание,  связанное с исполнением подобных  процедур.
При  этом  сразу  же  допускается per  analogiam,  согласно  развитой  здесь
основной  точке  зрения исторической методики, что сама процедура есть нечто
более древнее и раннее, чем  ее применение к наказанию;  что  последнее лишь
вкрапливается,  втолковывается  в (давно  существующую,  но  в  ином  смысле
применявшуюся) процедуру; короче, что дело обстоит не  так, как  полагали до
сих пор наши  наивные генеалоги  морали и права, вообразившие  себе  все  до
одного, будто процедура была  изобретена в целях наказания, подобно тому как
некогда  воображали  себе, будто рука  изобретена  в целях хватания. Что  же
касается  того другого -  текучего - элемента наказания, его "смысла", то на
более  позднем  этапе   культуры  (например,  в  нынешней   Европе)  понятие
"наказание"  и в самом деле  представляет отнюдь  не один  смысл,  но  целый
синтез "смыслов"; вся предыдущая история наказания, история его применения в
наиболее различных целях, кристаллизуется напоследок в своего рода единство,
трудно растворимое, с трудом поддающееся анализу и, что следует подчеркнуть,
совершенно неопределимое. (Нынче невозможно со всей определенностью сказать,
почему,   собственно,  наказывают:  все  понятия,   в  которых  семиотически
резюмируется  процесс   как  таковой,  ускользают  от  дефиниции;  дефиниции
подлежит только то,  что лишено истории). На более ранней стадии этот синтез
"смыслов" предстает, напротив, более растворимым, также и более  изменчивым;
можно еще заметить, как  в каждом  отдельном  случае элементы синтеза меняют
свою  валентность  и  порядок,  так  что  за  счет  остальных  выделяется  и
доминирует то один,  то другой, и как при  случае один элемент (скажем, цель
устрашения) словно бы  устраняет все прочие  элементы. Чтобы по меньшей мере
составить  представление о том, сколь ненадежен,  надбавлен, побочен "смысл"
наказания  и каким образом  одна  и  та же процедура  может  использоваться,
толковаться, подготавливаться в  принципиально  различных целях, здесь будет
дана схема, которая сама предстает  мне  на основании сравнительно  малого и
случайного  материала.  Наказание  как  обезвреживание,  как  предотвращение
дальнейшего  урона.  Наказание  как возмещение  в  какой-либо  форме  убытка
потерпевшему (даже в  виде компенсации через аффект). Наказание как средство
изоляции  того, что  нарушает  равновесие, во  избежание распространяющегося
беспокойства.  Наказание  как  устрашение  со  стороны  тех,  кто  назначает
наказание и приводит его в исполнение. Наказание как своего рода компенсация
нажив, услаждавших  дотоле преступника  (например,  когда он используется  в
качестве раба на  рудниках). Наказание  как браковка выродившегося  элемента
(при случае  целой ветви, как это предписывает китайское  право: стало быть,
как  средство сохранения чистоты  расы  или  поддержания  социального типа).
Наказание  как  праздник,  именно,  как акт насилия  и  надругательства  над
поверженным  наконец врагом. Наказание  как  вколачивание памяти: тому,  кто
подвергается наказанию -  это называется  "исправлением", -  либо свидетелям
казни. Наказание  как  уплата своего рода гонорара, оговоренного  со стороны
власти,   которая  оберегает  злодея   от  излишеств  мести.  Наказание  как
компромисс с естественным состоянием  мести,  покуда  последняя отстаивается
еще могущественными родовыми  кланами  и притязает  на привилегии. Наказание
как  объявление  войны  и  военная  мера против врага мира, закона, порядка,
начальства, с  которым борются  как  с опасным  для  общины существом, как с
нарушителем  предпосланного  общиною   договора,  как   с  неким  смутьяном,
изменником  и клятвопреступником, борются всеми средствами, сродными как раз
войне. -
     14
     Этот список наверняка не полон;  очевидно,  что  наказание  перегружено
выгодами всякого рода. Тем живее следовало бы вычесть из него мнимую выгоду,
которая - разумеется,  в популярном восприятии - слывет  существеннейшей его
выгодой, -  вера в  наказание, расшатанная нынче в силу множества оснований,
именно в  названной  выгоде  находит  все  еще  сильнейшую для  себя  опору.
Наказанию вменяют в заслугу то, что оно пробуждает в виновном чувство  вины,
в нем ищут доподлинный instrumentum той  душевной реакции, которая именуется
"нечистой  совестью",  "угрызениями  совести". Но  тем самым  грешат  против
действительности и психологии даже  по меркам сегодняшнего дня;  молчу уж  о
всем  историческом  и доисторическом  прошлом человека!  Настоящие угрызения
совести  -  нечто в  высшей  степени  редкое  как  раз среди  преступников и
каторжников; тюрьмы,  исправительные дома не инкубаторы  для  благоприятного
разведения этого вида гложущего червя  - в этом сходятся  все добросовестные
наблюдатели, которые во многих случаях крайне неохотно и вопреки собственным
желаниям решаются на подобное суждение. По большому счету наказание закаляет
и  охлаждает;  оно  концентрирует;  оно  обостряет чувство  отчуждения;  оно
усиливает  сопротивляемость. Если случается, что оно  надламывает энергию  и
приводит к жалкой прострации и самоуничижению, то наверняка  такой результат
менее отраден, нежели средний эффект наказания с характерной  для него сухой
и мрачной серьезностью.  Подумав же о  предшествовавших человеческой истории
тысячелетиях, можно сказать без колебаний, что развитие чувства вины сильнее
всего было  заторможено именно наказанием, - - по крайней мере  в случае тех
жертв,  на  которых  распространялась   карательная  власть.  Не   будем   в
особенности  недооценивать того,  что самим зрелищем судебных и экзекутивных
процедур  преступник лишается возможности  ощутить  саму  предосудительность
своего  поступка, своего образа действий: ибо совершенно  аналогичный  образ
действий видит он поставленным на службу правосудию, где это санкционируется
и  чинится без малейшего зазора  совести, - стало  быть, шпионаж, коварство,
взяточничество, ловушки, все крючкотворное и продувное искусство полицейских
и  прокурорских  чинов,  затем основательный,  не смягченный  даже  аффектом
грабеж, насилие, глумление, арест, пытки, умерщвление, как это и запечатлено
в различных видах  наказания,  - в  итоге целый  ряд процедур,  нисколько не
отвергаемых  и  не  осуждаемых его судьями по  существу, но лишь в известном
практическом отношении и применении.  "Нечистая совесть", это самое жуткое и
самое интересное растение нашей земной флоры, произросла не  на этой почве -
по  существу,  ничто   в   сознании  судящих,  самих  наказующих  в  течение
длительнейшего  периода времени не свидетельствовало о  том,  что приходится
иметь  дело  с  "виновным".  Речь  шла просто о зачинщике  зла,  о  каком-то
безответственном осколке  рока.  И  тот, на кого  впоследствии, опять же как
осколок  рока, падало наказание,  не  испытывал  при  этом иной  "внутренней
муки", чем в  случаях, скажем,  внезапной,  непредвиденной напасти, ужасного
природного бедствия, срывающейся и раздавливающей каменной глыбы,  с чем уже
и вовсе нельзя бороться.
     15
     Это  дошло  как-то,  каким-то  мудреным образом  до сознания Спинозы (к
досаде его толкователей, прямо-таки  старающихся  исказить его в этом месте,
например Куно Фишера),  когда однажды в послеобеденное время -  кто знает, о
какое  он терся  воспоминание, -  ему пришлось размышлять над  вопросом, что
собственно осталось в нем самом от  знаменитого morsus conscientiae - в нем,
выдворившем  добро  и  зло в  область  человеческого  воображения  и  злобно
защищавшем честь своего "свободного" Бога от тех кощунников, чьи утверждения
доходили  до  того, будто Бог творит все  sub  ratione  boni ("это,  однако,
значило  бы подчинить Бога  судьбе и  было  бы  поистине величайшей  из всех
бессмыслиц" - ). Мир для Спинозы снова  вернулся к невинности,  в которой он
пребывал до изобретения нечистой совести, - что же тем самым вышло из morsus
conscientiae?  "Противоположность  gaudium,  - сказал  он  себе  наконец,  -
печаль,  сопровождаемая  представлением  о некой прошедшей вещи, которая  не
оправдала надежд". Eth.  III  propos. XVII  schol.  I,  II.  He  иначе,  чем
Спиноза,   чувствовали   на   протяжении   тысячелетий  относительно  своего
"прошедшего  проступка"  настигнутые   карой  зачинщики  зла:  "тут   что-то
неожиданно пошло вкривь и  вкось", не: "я не должен был делать этого", - они
покорялись наказанию, как покоряются болезни, несчастью или  смерти,  с  тем
храбрым безропотным фатализмом, каковым,  например, еще  и  сегодня  русские
превосходят  нас,   западных  людей,  в  жизненном  поведении.   Если  тогда
существовала критика  поступка,  то  в критике  на  деле  изощрялся  ум: без
сомнения, мы  должны  искать  доподлинный эффект  наказания  прежде всего  в
изощрении  ума,  в  растяжении памяти, в намерении  идти впредь  на  дело  с
большей осторожностью, недоверчивостью, скрытностью, в осознании  того,  что
многое раз и навсегда оказывается не по плечу, в росте самокритичности. Чего
в итоге  можно  достичь наказанием  у человека  и зверя, так это  увеличения
страха, изощрения ума, подавления страстей: тем  самым  наказание  приручает
человека, но  оно  не  делает его "лучше"  - с большим правом можно  было бы
утверждать обратное. ("Беда учит уму", - говорит народ; а насколько она учит
уму, настолько же учит она и дурным поступкам. К счастью, она довольно часто
учит и глупости).
     16
     Здесь  мне  не  избежать  уже   того,  чтобы  не  начертать  в  первом,
предварительном, наброске мою собственную гипотезу о происхождении "нечистой
совести": ее не легко  довести до  слуха, и с ней надобно не только возиться
мыслями,  но  и  бодрствовать  и спать. Я считаю  нечистую  совесть глубоким
заболеванием,  до  которого  человеку  пришлось   опуститься  под  давлением
наиболее  коренного  из  всех изменений, выпавших  на его долю, - изменения,
случившегося с ним в момент, когда  он окончательно осознал на себе  ошейник
общества и мира. Не иначе, как это пришлось водяным животным, когда они были
вынуждены  стать наземными животными  либо погибнуть, случилось  то  же  и с
этими счастливо приспособленными к зарослям, войне, бродяжничеству, авантюре
полузверям  -  одним  махом  все их инстинкты  были  обесценены  и  "сняты с
петель". Отныне им приходилось ходить на ногах и "нести самих себя" там, где
прежде  их  несла вода:  ужасное  бремя легло на  них. Они  чувствовали себя
неловко при простейших естественных отправлениях; в этот новый незнаемый мир
они   вступали   уже   без   старых   своих   вожатых,   надежно   наводящих
инстинктов-регуляторов,  -  они  были  сведены  к  мышлению,  умозаключению,
исчислению,  комбинированию причин  и  следствий,  эти  несчастные,  -  были
сведены  к своему  "сознанию", к  наиболее жалкому и промахивающемуся органу
своему! Я  думаю, что  никогда  на земле не  было  такого чувства убожества,
такого освинцованного недомогания, - и  при всем том  те старые инстинкты не
сразу  перестали  предъявлять  свои  требования!  Лишь  с трудом  и  изредка
выпадала  возможность угодить им: главным образом им приходилось искать себе
новых и как бы уже подземных удовлетворений. Все инстинкты, не разряжающиеся
вовне, обращаются вовнутрь  -  это и  называю я уходом-в-себя  человека: так
именно начинает в человеке расти  то, что  позднее назовут его "душою". Весь
внутренний мир, поначалу столь тонкий,  что,  как бы зажатый меж двух  шкур,
разошелся   и  р