орил  Заратустра.  --  Ты  спрашиваешь,
почему? Но я не принадлежу к тем, у кого можно спрашивать об их
"почему".
     Разве переживания мои начались со  вчерашнего  дня?  Давно
уже пережил я основания своих мнений.
     Мне  пришлось  бы  быть  бочкой  памяти,  если  бы хотел я
хранить все основания своих мнений.
     Уже и это слишком много для меня --  самому  хранить  свои
мнения; и много птиц улетает уже.
     И среди них нахожу я и залетного зверька в моей голубятне,
он мне чужой и дрожит, когда я кладу на него свою руку.
     Но  что  же  сказал  тебе  однажды  Заратустра?  Что поэты
слишком много лгут? -- Но и Заратустра -- поэт.
     Веришь ли ты, что сказал он здесь правду? Почему веришь ты
этому?"
     Ученик отвечал:  "Я  верю  в  Заратустру".  Но  Заратустра
покачал головой и улыбнулся.
     Вера  не  делает меня блаженными -- сказал он, -- особенно
вера в меня.
     Но положим, что кто-нибудь совершенно серьезно сказал  бы,
что  поэты слишком много лгут; он был бы прав -- мы лжем
слишком много.
     Мы знаем слишком мало и дурно учимся, поэтому и должны  мы
лгать.
     И  кто  же  из  нас,  поэтов, не разбавлял бы своего вина?
Многие ядовитые смеси приготовлялись в наших погребах;  многое,
чего нельзя описать, осуществлялось там.
     И  так  как  мы  мало знаем, то нам от души нравятся нищие
духом, особенно если это молодые бабенки.
     И даже падки мы к тому, о чем старые бабенки  рассказывают
себе  по  вечерам. Это называем мы сами вечной женственностью в
нас.
     И как будто существует особый,  тайный  доступ  к  знанию,
скрытый  для тех, кто чему-нибудь учится: так верим мы в
народ и "мудрость" его.
     Все поэты верят, что если кто-нибудь, лежа в траве  или  в
уединенной  роще,  навострит  уши,  то  узнает кое-что о вещах,
находящихся между небом и землею.
     И когда находят на поэтов  приливы  нежности,  они  всегда
думают, что сама природа влюблена в них --

     И  что  она подкрадывается к их ушам, чтобы нашептывать им
таинственные, влюбленные, льстивые речи,  --  этим  гордятся  и
чванятся они перед всеми смертными!
     Ах,  есть  так много вещей между небом и землей, мечтать о
которых позволяли себе только поэты!
     И особенно выше неба: ибо все боги суть сравнения и
хитросплетения поэтов!
     Поистине, нас влечет всегда вверх -- в царство облаков: на
них сажаем мы своих пестрых баловней и называем их тогда богами
и сверхчеловеками --
     Ибо достаточно легки они для этих седалищ! -- все эти боги
и сверхчеловеки.
     Ах, как устал я от  всего  недостижимого,  что  непременно
хочет быть событием! Ах, как устал я от поэтов!
     Пока  Заратустра так говорил, сердился на него ученик его,
но молчал. Молчал и Заратустра; но взор его обращен был внутрь,
как будто глядел он в глубокую  даль.  Наконец  он  вздохнул  и
перевел дух.
     Я  --  от  сегодня  и от прежде, -- сказал он затем, -- но
есть  во  мне  нечто,  что  от  завтра,  от  послезавтра  и  от
когда-нибудь.
     Я  устал от поэтов, древних и новых: поверхностны для меня
они все и мелководны.
     Они  недостаточно  вдумались  в  глубину;  потому   и   не
опускалось чувство их до самого дна.
     Немного  похоти и немного скуки -- таковы еще лучшие мысли
их.
     Дуновением и бегом призраков кажутся мне все звуки их арф;
что знали они до сих пор о зное душевном, рождающем звуки!
     Они для меня недостаточно  опрятны:  все  они  мутят  свою
воду, чтобы глубокой казалась она.
     И они любят выдавать себя за примирителей; но посредниками
и смесителями   остаются   они   для  меня  и  половинчатыми  и
неопрятными.
     Ах, я закидывал  свою  сеть  в  их  моря,  желая  наловить
хороших  рыб,  но  постоянно  вытаскивал я голову какого-нибудь
старого бога.
     Так алчущему давало море  камень.  И  сами  они  могли  бы
вполне произойти из моря.
     Несомненно,  попадаются перлы у них; тем более похожи сами
они на твердые раковины. И часто вместо души находил  я  у  них
соленую тину.
     У моря научились они тщеславию его: не есть ли море павлин
из павлинов?
     Даже  перед  самым безобразным из всех буйволов распускает
оно свой хвост, и никогда не устает оно играть своим веером  из
кружев, шелка и серебра.
     Тупо  смотрит  буйвол,  в  своей душе близкий к песку, еще
более близкий к тине, но приближающийся больше всего к болоту.
     Что  ему  красота,  и  море,  и  убранство  павлина!   Это
сравнение привожу я поэтам.
     Поистине,  самый  дух  их  --  павлин  из  павлинов и море
тщеславия!
     Зрителей требует дух поэта -- хотя бы были то буйволы!
     Но я устал от этого духа; и я  предвижу  время,  когда  он
устанет от самого себя.
     Я  видел  уже поэтов изменившимися и направившими взоры на
самих себя.
     Я видел приближение кающихся духом: они выросли из них. --
     Так говорил Заратустра.

     О великих событиях

     Есть остров на море  --  недалеко  от  блаженных  островов
Заратустры, -- на нем постоянно дымится огнедышащая гора; народ
и  особенно  старые бабы из народа говорят об этом острове, что
он привален, подобно камню,  перед  вратами  преисподней;  а  в
самом-де  вулкане  проходит вниз узкая тропинка, ведущая к этим
вратам преисподней.
     В ту пору, как Заратустра пребывал на блаженных  островах,
случилось,  что  корабль  бросил  якорь  у  острова,  где стоит
дымящаяся гора; и люди его сошли  на  берег,  чтобы  пострелять
кроликов.  Но  около  полудня,  когда  капитан и люди его снова
собрались вместе, увидели они вдруг человека, идущего к ним  по
воздуху, и какой-то голос сказал явственно: "пора! давно пора!"
Когда  же  видение  было  совсем  близко  к  ним  -- оно быстро
пролетело мимо них,  подобно  тени,  в  направлении,  где  была
огненная гора, -- тогда узнали они, к величайшему смущению, что
это  --  Заратустра; ибо все они уже видели его, за исключением
самого капитана, и любили его, как любит народ:  мешая  поровну
любовь и страх.
     "Смотрите,  --  сказал  старый  кормчий, -- это Заратустра
отправляется в ад!"
     В то же самое  время,  как  эти  корабельщики  пристали  к
огненному острову, разнесся слух, что Заратустра исчез; и когда
спрашивали  друзей  его,  они рассказывали, что он ночью сел на
корабль, не сказав, куда хочет он ехать.
     Так возникло смятение, а через три дня  к  этому  смятению
присоединился  еще рассказ корабельщиков -- и теперь весь народ
говорил, что черт унес Заратустру. Хотя  ученики  его  смеялись
над  этой  болтовней,  и один из них сказал даже: "Я думаю, что
скорее Заратустра унес черта".  Но  в  глубине  души  все  были
озабочены  и  желали  скорее увидеть его; как же велика была их
радость, когда на пятый день Заратустра появился среди них.
     И вот рассказ о беседе Заратустры с огненным псом.
     Земля, сказал он, имеет оболочку; и эта оболочка  поражена
болезнями.   Одна   из   этих  болезней  называется,  например:
"человек".
     А другая из этих болезней называется "огненный пес":  о
нем люди много лгали и позволяли лгать.
     Чтобы  изведать  эту  тайну,  перешел я море -- и я увидел
истину нагою, поистине! нагою -- необутою до самого горла.
     Теперь я знаю, что это за огненный пес; а также  все  бесы
извержения  и  возмущения, которых боятся не одни только старые
бабы.
     "Выходи, огненный пес, из своей бездны! -- кричал я. --  И
сознайся,  как  глубока  эта  глубина!  Откуда  это ты фыркаешь
кверху?
     Ты  пьешь  обильно  у  моря:  это  видно  по  соли  твоего
красноречия!  Поистине,  для  пса  из  бездны берешь ты слишком
много пищи с поверхности!
     Самое большее,  я  считаю  тебя  чревовещателем  земли;  и
всякий  раз, когда я слышал речи бесов возмущения и извержения,
находил я их похожими на  тебя:  с  твоей  же  солью,  ложью  и
плоскостью.
     Вы  умеете рычать и засыпать пеплом. Вы большие хвастуны и
вдосталь изучили искусство нагревать тину, чтобы она закипала.
     Где вы, там непременно должна быть поблизости тина и много
губчатого, пористого и защемленного; все это рвется на свободу.
     "Свобода" вопите вы все особенно охотно;  но  я  разучился
верить  в "великие события", коль скоро вокруг них много шума и
дыма.
     И поверь мне, друг мой, адский шум! Величайшие события  --
это не наши самые шумные, а наши самые тихие часы.
     Не    вокруг   изобретателей   нового   шума   --   вокруг
изобретателей новых ценностей  вращается  мир;  неслышно
вращается он.
     И сознайся только! Мало оказывалось всегда совершившегося,
когда  твой  шум  и  дым  рассеивались.  Что  толку, если город
превращается в мумию и колонна лежит в грязи!
     И вот что скажу я еще разрушителям колонн. Несомненно, это
величайшее безумие -- бросать соль в море и колонны в грязь.
     В грязи вашего презрения лежала колонна;  но  таков  закон
ее,  что  для  нее  из  презрения вырастает новая жизнь и живая
красота.
     Теперь в  божественном  ореоле  восстает  она,  еще  более
обольстительная   в   своем  страдании;  и  поистине!  она  еще
поблагодарит вас, что вы низвергли ее, вы, разрушители!
     Такой совет даю я царям, и церквам, и  всему  одряхлевшему
от лет и от добродетели -- дайте только низвергнуть себя! Чтобы
опять вернулись вы к жизни и к вам -- добродетель!"
     Так  говорил я перед огненным псом; но он ворчливо прервал
меня и спросил: "Церковь? Что это такое?"
     "Церковь? -- отвечал я. -- Это род государства,  и  притом
самый  лживый.  Но  молчи,  лицемерный  пес! Ты знаешь род свой
лучше других!
     Как и ты сам, государство есть пес лицемерия;  как  и  ты,
любит  оно  говорить  среди  дыма и грохота, -- чтобы заставить
верить, что, подобно тебе, оно вещает из чрева вещей.
     Ибо оно хочет  непременно  быть  самым  важным  зверем  на
земле, государство; и в этом также верят ему".
     И как только сказал я это, огненный пес, как бешеный, стал
извиваться  от  зависти.  "Как,  --  кричал он, -- самым важным
зверем на земле? И в этом также верят ему?" И  столько  дыму  и
ужасных  криков  выходило  из  его  глотки, что я думал, что он
задохнется от гнева и зависти.
     Наконец он умолк,  и  уменьшилось  его  пыхтение;  но  как
только он умолк, сказал я со смехом:
     "Ты   сердиться,   огненный   пес,   --   значит,  я  прав
относительно тебя!
     И чтобы оставался я правым,  послушай  о  другом  огненном
псе: он говорит действительно из сердца земли.
     Дыхание  его  из золота и золотого дождя: так хочет сердце
его. Что ему до пепла, дыма и горячей слизи!
     Смех выпархивает из него, как пестрые тучки; противны  ему
твое бурчанье, твое плеванье и истерзанные потроха твои!
     Но  золото  и смех -- берет он из сердца земли, ибо, чтобы
знал ты наконец, -- сердце земли из золота".
     Когда услышал это огненный  пес,  он  не  выдержал,  чтобы
дослушать   меня.   Пристыженный,  поджал  он  хвост,  трусливо
проговорил гав, гав! и уполз вниз, в свою пещеру. --
     Так рассказывал Заратустра. Но ученики  его  едва  слушали
его:  так  велико  было  их  желание  рассказать  ему о людях с
корабля, о кроликах и о летающем человеке.
     "Что мне думать об этом! -- сказал Заратустра. -- Разве  я
призрак?
     Но  вероятно,  это была моя тень. Вы, должно быть, кое-что
уже слышали о страннике и тени его?
     Несомненно одно: нужно, чтобы я держал ее крепче, -- иначе
она еще испортит мою славу".
     И снова Заратустра  качал  головой  и  дивился.  "Что  мне
думать об этом!" -- повторял он.
     "Почему же кричал призрак: "пора! Давно пора!"
     Почему же -- давно пора?"
     Так говорил Заратустра.

     Прорицатель

     "--  и  я  видел,  наступило  великое  уныние среди людей.
Лучшие устали от своих дел.
     Объявилось учение, и рядом с ним  семенила  вера  в  него:
"Все пусто, все равно, все уже было!"
     И  эхо  вторило со всех холмов: "Все пусто, все равно, все
уже было!"
     Правда, собрали мы жатву; но почему же сгнили и  почернели
наши плоды? Что упало со злого месяца в последнюю ночь?
     Напрасен  был  всякий труд, в отраву обратилось наше вино,
дурной глаз спалил наши поля и наши сердца.
     Все мы иссохли; и  если  бы  огонь  упал  на  нас,  мы  бы
рассыпались, как пепел, -- но даже огонь утомили мы.
     Все  источники иссякли, и даже море отступило назад. Земля
хочет треснуть, но бездна не хочет поглотить!
     "Ах, есть ли еще море, где бы  можно  было  утонуть":  так
раздается наша жалоба -- над плоскими болотами.
     Поистине,  мы  уже слишком устали, чтобы умереть; и мы еще
бодрствуем и продолжаем жить -- в склепах!"
     Так говорящим слышал Заратустра одного прорицателя; и  его
предсказания  проникли в сердце его и изменили его. Печальный и
усталый бродил он; и он  стал  похож  на  тех,  о  ком  говорил
прорицатель.
     Поистине,  --  сказал он своим ученикам, -- еще немного, и
наступят эти долгие сумерки. Ах, как спасу я от них мой свет!
     Чтобы не потух он среди этой печали! Для дальних миров  он
должен быть светом и для самых далеких ночей!
     Так  опечаленный  в  сердце ходил Заратустра; и три дня не
принимал он ни пищи, ни питья, не имел покоя  и  потерял  речь.
Наконец  случилось,  что впал он в глубокий сон. Ученики же его
сидели вокруг него, бодрствуя долгими ночами, и с беспокойством
ждали,  не  проснется  ли  он,  не  заговорит  ли  опять  и  не
выздоровеет ли от своей печали.
     Вот  речь,  которую  сказал  Заратустра,  когда проснулся;
голос его доходил до учеников как бы издалека:
     "Послушайте сон, который я видел, вы, друзья,  и  помогите
мне отгадать его смысл!
     Все еще загадка для меня этот сон; его смысл скрыт в нем и
пленен и не витает еще свободно над ним.
     Я  отрешился  от всякой жизни, так снилось мне. Я сделался
ночным и могильным сторожем в замке Смерти, на одинокой горе.
     Там охранял я гробы ее; мрачные своды были полны  трофеями
побед  ее.  Из  стеклянных  гробов смотрела на меня побежденная
жизнь.
     Запах запыленной  вечности  вдыхал  я;  в  удушье  и  пыли
поникла моя душа. И кто же мог бы проветрить там свою душу!
     Свет  полуночи  был  всегда  вокруг  меня,  одиночество на
корточках сидело рядом с ним; и еще  хрипящая  мертвая  тишина,
худшая из моих подруг.
     Ключи  носил я с собой, самые заржавленные из всех ключей;
и я умел отворять ими самые скрипучие из всех ворот.
     Подобно зловещему карканью,  пробегали  звуки  по  длинным
ходам,  когда  поднимались  затворы  ворот: зловеще кричала эта
птица, неохотно давала она будить себя.
     Но было еще ужаснее и еще сильнее  сжималось  мое  сердце,
когда  все  замолкало,  и  кругом  водворялась тишина, и я один
сидел в этом коварном молчании.
     Так медленно тянулось время, если время еще  существовало:
почем знаю я это! Но наконец случилось то, что меня разбудило.
     Трижды  ударили  в  ворота, как громом, трижды зазвучали и
заревели своды в ответ; тогда пошел я к воротам,
     Альпа! -- кричал я, -- кто несет свой прах на гору? Альпа!
альпа! Кто несет свой прах на гору?
     И я нажимал ключ и напирал на  ворота,  стараясь  отворить
их. Но они не отворялись ни на палец.
     Тогда  бушующий  ветер распахнул створы их: свистя, крича,
разрезая воздух, бросил он мне черный гроб.
     И среди шума, свиста и пронзительного воя раскололся гроб,
и из него раздался смех на тысячу ладов.
     И тысяча гримас детей, ангелов,  сов,  глупцов  и  бабочек
величиной  с  ребенка смеялись и издевались надо мной и неслись
на меня.
     Страшно испугался я и упал наземь. И я закричал от  ужаса,
как никогда не кричал.
     Но  собственный  крик разбудил меня -- и я пришел в себя".
---------------------------------------------------------------------------

     Так рассказывал Заратустра свой сон и потом умолк: ибо  он
не  знал  еще значения своего сна. Но ученик, которого он любил
больше всех, быстро поднялся, схватил руку Заратустры и сказал:
     "Сама твоя жизнь объясняет нам сон этот, о Заратустра!
     Не  ты  ли  сам  этот  ветер,  с   пронзительным   свистом
распахивающий ворота в замке Смерти?
     Не  ты ли сам этот гроб, наполненный многоцветной злобою и
ангельскими гримасами жизни?
     Поистине, подобно детскому смеху на тысячу  ладов,  входит
Заратустра  во  все  склепы,  смеясь  над  ночными и могильными
сторожами и над всеми, кто гремит ржавыми ключами.
     Пугать и опрокидывать будешь ты их своим смехом; обморок и
пробуждение докажут твою власть над ними.
     И  даже  когда  наступят  долгие   сумерки   и   усталость
смертельная,  ты  не  закатишься  на  нашем  небе, ты, защитник
жизни!
     Новые звезды и новое  великолепие  ночи  показал  ты  нам;
поистине, самый смех раскинул ты над нами многоцветным шатром.
     Отныне  детский  смех  всегда будет бить ключом из гробов;
отныне всегда  будет  дуть  могучий  ветер,  торжествующий  над
смертельной   усталостью:   в   этом   ты   сам  нам  порука  и
предсказатель.
     Поистине, самих врагов своих видел ты во сне -- это
был твой самый тяжелый сон!
     Но как ты проснулся от них и пришел  в  себя,  так  и  они
должны проснуться от себя самих -- и прийти к тебе!"
     Так   говорил   ученик;   и   все  остальные  теснились  к
Заратустре, хватали руки его и хотели его убедить оставить ложе
и печаль и вернуться к ним. Заратустра же сидел,  приподнявшись
на  своем  ложе  и  с  отсутствующим  взором. Подобно тому, кто
возвращается после долгого  отсутствия,  смотрел  он  на  своих
учеников,  вглядывался  в их лица и еще не узнавал их. Но когда
они подняли его и поставили на ноги, изменился сразу взор  его;
он  понял  все,  что  случилось,  и,  гладя себе бороду, сказал
твердым голосом:
     "Ну что ж, это  придет  в  свое  время;  но  позаботьтесь,
ученики  мои,  чтобы  был  у  нас хороший обед, и поскорей! Так
думаю я искупить дурные сны!
     Прорицатель же  должен  есть  и  пить  рядом  со  мною:  и
поистине, я покажу ему еще море, в котором может он утонуть!"
     Так говорил Заратустра. И он долго смотрел в лицо ученику,
объяснившему сон, и качал при этом головою.

     Об избавлении

     Однажды,  когда  Заратустра  проходил  по  большому мосту,
окружили его калеки и нищие, и один горбатый так говорил ему:
     "Посмотри,  Заратустра!  Даже  народ  учится  у   тебя   и
приобретает  веру  в твое учение; но чтобы совсем уверовал он в
тебя, для этого нужно еще одно -- ты должен  убедить  еще  нас,
калек!  Здесь  у  тебя  прекрасный  выбор  и  поистине случай с
многими шансами на неупущение.  Ты  можешь  исцелять  слепых  и
заставлять  бегать  хромых,  и  ты мог бы поубавить кое-что и у
того, у кого слишком много за спиной; -- это, думаю я, было  бы
прекрасным средством заставить калек уверовать в Заратустру!"
     Но  Заратустра  так возразил говорившему: "Когда снимают у
горбатого горб его, у него отнимают  и  дух  его  --  так  учит
народ.  И когда возвращают слепому глаза его, он видит на земле
слишком много дурного -- так что он проклинает исцелившего его.
Тот же,  кто  дает  возможность  бегать  хромому,  наносит  ему
величайший вред: ибо едва ли он сможет бежать так быстро, чтобы
пороки  не опережали его, -- так учит народ о калеках. И почему
бы  Заратустре  не  учиться  у  народа,  если  народ  учится  у
Заратустры?
     Но  с  тех  пор  как  живу я среди людей, для меня это еще
наименьшее зло, что вижу я: "одному недостает глаза, другому --
уха, третьему -- ноги; но есть и такие, что утратили язык,  или
нос, или голову".
     Я  вижу  и видел худшее и много столь отвратительного, что
не обо всем хотелось бы говорить, а об ином  хотелось  бы  даже
умолчать:  например,  о  людях,  которым недостает всего, кроме
избытка их, -- о людях, которые не что иное, как  один  большой
глаз,  или один большой рот, или одно большое брюхо, или вообще
одно что-нибудь большое, -- калеками наизнанку называю я их.
     И когда я шел из своего уединения и  впервые  проходил